Он поднял голову, отряхнулся; на крыльце горкома уже стоял новый оратор. Новые пламенные слова летели в толпу.
«Ужас! ужас!» — только и смог подумать Петухов.
Его бережно взяли под руку; оглянувшись, Петухов увидал верную Лидию Ивановну с несчастным и жалким лицом.
— Вот так вот, Лида, — горестно произнес товарищ Петухов.
— Ничего, Ленечка, все будет нормально. Идем, идем…
И Лидия Ивановна, пробивая дорогу грудью, вывела Петухова из людского столпотворения.
Митинг продолжался.
«Предлагаем немедленно разойтись!!! — вдруг разнесся над площадью усиленный мегафонами металлический голос. — К тем, кто нарушает общественный порядок и спокойствие, будут применены крайние меры!»
Оказалось, пока директор толкал речь на крыльце горкома, к площади со всего города стягивались отряды милиции. Одетые в синюю форму молодые мужчины окружили площадь по периметру, готовые по первому сигналу ринуться на толпу.
«Считаю до трех!» — сообщил металлический голос, совсем как в детской игре.
Люди засмеялись.
А потом вдруг началось невообразимое.
Милиционеры бросились в гущу толпы, размахивая дубинками. Толпа заревела; раздался истошный женский визг.
Массовая паника — это всегда страшно; люди метались по площади с обезумевшими лицами; упавшую наземь русоволосую юную девушку топтали ноги в тяжелых ботинках.
— Друзья… друзья! Что вы делаете?! — растерянно кричала пожилая женщина в очках, расставив в сторону руки.
Милиционер ударил ее по лицу; женщина, охнув, свалилась на асфальт, как подкошенная.
Озлобленные внезапным нападением, митингующие пустили в ход кулаки.
— Бей гадов! — орали рабочие, опьяненные азартом.
Это была самая настоящая драка — с мордобоем, в кровь.
В ход пошли подручные средства. Рыжий взъерошенный парнишка, обороняясь, отчаянно лупил милиционера по голове плакатом с изображением улыбающегося Хрущева.
Женщины с трудом пробирались сквозь людскую свалку, кричали и плакали, а затем, миновав дерущихся, бегом направлялись в ближайшие проулки.
Двое молоденьких милиционеров навалились на Ваську Сомова; расшвыряв их, будто беспомощных кутят, Васька бросился к растерянно крутившейся среди толпы Лиде, схватил ее в охапку и поволок прочь.
А Игорь выводил с площади Дашу. Она без конца оглядывалась, надеясь разглядеть в людской мешанине отца.
— Уходи! — крикнул Игорь.
— Где папа?
— Уходи!
В последний раз обернувшись, Даша выпалила:
— Я — в больницу. Может, там нужна будет моя помощь…
Пожалуй, девушка была права: в больнице сегодня впрямь должно было прибавиться хлопот. Из гущи дерущихся выползали рабочие с окровавленными лицами; кто-то, негромко стеная, держался за проломленную голову, кто-то с удивлением ощупывал сломанное ребро, еще не чувствуя боли.
— Найди папу! — крикнула на прощание Игорю Даша. — Обязательно найди!
Игорь махнул ей рукой: мол, уходи скорее, — и обернулся лицом к площади.
Происходящее в эту минуту казалось ему дурным и совершенно невероятным сном. Нет, такой спектакль он ставить не хотел…
43. Свой человек
Это был кромешный ад.
В течение нескольких, казавшихся нескончаемыми, часов Хрущев расточал улыбки, гладил ладонью шелковистые головки радостных младшеклассников, выслушивал исполняемые звонкими ломающимися голосами задорные стихи и песни. Недрогнувшей рукой он перерезал красную ленточку и первым вошел в новый Дворец пионеров под аплодисменты присутствующих и бравурный марш.
Происходившее он помнил нечетко, будто во сне. В эти мгновения он больше всего опасался, что теперешнее его состояние станет заметно окружающим, и изо всех сил противился этому, и призывал на помощь всю свою выдержку и силу воли и актерские способности.
Мятеж.
Мятеж в Новочеркасске!
Это сообщение стучало в висках, как резкая азбука Морзе, отзывалось ноющей зубной болью, казалось бредом, абсолютной бессмыслицей. Хрущев даже пытался внушить себе, что налицо явная ошибка, злая преднамеренная дезинформация, и вот-вот придет опровержение. Однако осторожные, шепотом на ухо, доклады референта, повторявшиеся каждые пять — десять минут, не давали забыться и уверовать в то, что происходящее где-то на юге страны, в вольном казачьем крае, окажется досадным недоразумением и не более того.
В окружении подобострастной свиты и заученно улыбающихся школьников Хрущев бродил по сверкающим отшлифованным камнем и стеклом просторным помещениям Дворца, внимательно выслушивал комментарии директора (вернее сказать, делал вид, что внимательно выслушивал, потому что до подобной ли словесной шелухи было ему в эту минуту!), кивал, но мысли его были далеко отсюда.
Даже взволнованный директор, который перед лицом Первого секретаря Коммунистической партии, главного человека страны, путался в словах и время от времени сбивался на околесицу, — и тот вдруг с удивлением поймал себя на крамольной мысли: а отчего это так странно ведет себя высокий гость, Никита Сергеевич Хрущев?
Первый секретарь выглядел самой благожелательностью, но в глазах его словно бы застыли испуг и замешательство. Он даже не отреагировал на нелепые эскапады директора, который, заикаясь, вдруг заявил, что в новый Дворец пионеров будут открыты двери всем детям страны, включая пенсионеров. Вокруг заулыбались, не смогли сдержаться, а Никита Сергеевич по-прежнему серьезно и вдумчиво кивнул, словно так и надо.
Директор внезапно осознал, что Хрущев слушает его, но не слышит.
Эта мысль повергла директора в панику.
Быть может, товарищ Первый секретарь партии знает о нем что-то такое, что сам директор предпочел забыть?
Быть может, неспроста Никита Сергеевич Хрущев так странно-рассеянно взглядывает на него, и в глазах его прочитывается немая холодная отчужденность?
Директора прошиб пот.
Он вспомнил сентябрьскую ночь тридцать восьмого года (казалось, навсегда забытую, выкорчеванную из памяти), когда в их большой коммунальной квартире на Сивцевом Вражке раздался звонок и тяжелые сапоги прошли по коридору к двери забавного старого человека — ему исполнилось целых сорок пять лет! — Ивана Сергеевича, дяди Вани, который работал настоящим конструктором на самолетном заводе и по выходным помогал ребятне из подъезда конструировать из реек и папиросной бумаги не что-нибудь, а летательные модели аэропланов.
Директор вспомнил увиденные сквозь замочную скважину глаза дяди Вани, и заплаканное лицо его жены тети Веры, и вспухшую ото сна мордашку дочери Валентины, и наглухо закрытые двери соседей, которые всегда помогали друг дружке в самой большой беде, а тут вдруг спрятались, забились каждый в свою комнатушку и не казали носа, будто бы и не было их вовсе на белом свете.
Дядю Ваню увели люди в красивых темных кожаных куртках, поскрипывавших при ходьбе, и больше его никто не видел. А еще через две недели — тоже глухой дождливой ночью — другие люди в скрипящих куртках увели тетю Веру с Валькой. Навсегда.
Теперь директор отчетливо вообразил себе нынешнюю июньскую полночь, и топот ног на лестничной клетке, и требовательный звонок, и стук в дверь, от которого кровь стынет в жилах.
Директору стало плохо. С большим трудом он окончил экскурсию по вновь открытому Дворцу пионеров и школьников и, проведя гостей в просторный зрительный зал и дождавшись, покуда товарищ Первый секретарь со свитой усядутся в удобные мягкие кресла, повалился в свое и, растянув губы в улыбке, уставился на сцену, где начался торжественный праздничный концерт и кипенно-белое смешалось с красногалстучным, и зазвучали пионерские песни и звонкие здравицы.
Директор сидел и, ощущая ноющую боль в левой части грудной клетки, но боясь даже помассировать ее ладонью, размышлял, сколько ему осталось и когда же пробьет час «X».
Надо думать, он бы очень и очень удивился, если бы узнал, что высокий гость Никита Сергеевич Хрущев в эту самую минуту размышлял о том же самом, но в приложении к себе.
Директор едва не потерял сознание, когда бледный невзрачный референт в очередной раз скользнул к креслу товарища Первого секретаря и что-то коротко прошептал на ухо.
И товарищ Первый секретарь, медленно подняв на него глаза, не смог сдержать дрожи в щеках.
— Вы уверены? — едва слышно произнес он.
Бледный референт кивнул.
Больше директор ничего не помнил.
Он очнулся лишь в тот момент, когда негромко, но гулко захлопнулась дверца тяжелого правительственного лимузина, и толпа пионеров зааплодировала, и лимузин медленно двинулся сквозь эту расступающуюся толпу. Директор огляделся и понял, что стоит на площади перед Дворцом, а товарищ Первый секретарь и вся его камарилья, рассевшись по авто, отъезжают от площади. Все закончилось, а он остался на свободе, и яркое летнее солнце светит ему в лицо.
«Я жив! — только и смог подумать директор. — Господи, какое счастье, — я жив!»
От переполнявших чувств он чуть было не пустился вприпрыжку по каменным плитам площади, и только присутствие подчиненных помешало ему въяве выказать свой восторг.
Тем временем Первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза товарищ Никита Сергеевич Хрущев сидел на заднем сиденье бронированного правительственного лимузина, вжавшись в дальний угол, и лихорадочно пытался сообразить, как поступить в возникшей ситуации.
Он даже хотел было велеть водителю ехать домой, на Староконюшенный, где тихо и спокойно, где все свои и Нина Петровна читает у торшера в кресле газету, а на столе стоит горячий чай.
Дома — надежно, дома можно спрятаться от всех невзгод и проблем и хоть на несколько мгновений ощутить себя защищенным.
Однако Хрущев тотчас прогнал прочь малодушную мысль.
События в Новочеркасске требовали немедленных мер, и его, Хрущева, место в эту минуту было — в кремлевском кабинете, на посту, на пересечении всех путей, в эпицентре политической жизни страны.
«Новочеркасск… — думал Хрущев, — что за город такой, интересно? Где-то на юге. Наверное, солнце, фрукты, зелень… Чего им не хватает? Неужели же прав Семичастный, и налицо происки империалистического врага? Я им покажу врага… я им покажу кузькину мать!»