Внезапно острая мысль пронзила сознание: Виссарион нешуточно испугался, что кто-то другой, а не он, может принести потрясающую новость Победе и постояльцу из Москвы. Пришпоренный таким соображением, подросток во всю прыть помчался вдоль покосившегося забора, стараясь оставаться незамеченным, однако при этом достаточно быстрым, чтобы поскорее добраться до дома.
Задыхаясь от быстрого бега, он ввалился в родной подъезд и на подкашивающихся от усталости ногах доковылял до двери квартиры.
Пальцем он утопил кнопку звонка и, согнувшись в три погибели, ждал, покуда отворят.
На трезвон вылетели все: не только насмерть перепуганная Победа, не только Игорь, но также и Васька Сомов с сизым фингалом под глазом, побледневшая Лида и даже Дашин отец, Григорий Онисимович.
Что?! Что случилось?! — охнула Беда, увидав окосевшего от переполняющих его чувств братца. Где ты шляешься, я уже места себе не нахожу!
— Я у мамки был, потом сбежал…
— Почему сбежал?
Виссарион только отмахнулся от сестры, как от назойливой мухи.
— Слыхали?! — восторженно воскликнул он. — Слыхали, в городе танки?
— Чего?! — не поверил Игорь, а Григорий Онисимович скептически усмехнулся: мол, ври, да знай меру.
— «Чего-чего», — передразнил Виссарион с солидным видом. — Танки, говорю. Своими глазами видел.
— Тьфу ты! — сплюнула в сердцах Победа. — Ну и горазд ты брехать, Виссарион!
— Я?! — возмутился тот. — Это я брешу?! Да чтоб я сдох! — И он гордо оглядел присутствовавших.
— Какие танки, Виссариоша? — жалобно произнесла Лидка.
— Самые настоящие. С пушками! По улице ехали… много!
— Откуда здесь взяться танкам? — растерянно пробормотал Игорь.
— Так ведь часть в городе, — пояснил Сомов. — Целая дивизия.
Победа ничего не сказала. Она вдруг подумала о Мите — и испугалась. Неужели и он сейчас едет в громыхающей колымаге по улицам ночного города, несчастный, одинокий, нуждающийся в поддержке и опоре?
— Глупости, — отрезал Григорий Онисимович. — Этого не может быть. Чтобы танки… на мирных жителей? Да никогда в жизни! Это же Советская Армия, а не какое-нибудь там НАТО!
— Ничего не понимаю, — сказал Игорь. — Ну-ка садись, рассказывай по порядку.
Виссарион уселся на табурет в кухне, испытывая неповторимое чувство гордости и собственной значимости. Впервые с ним говорили, как со взрослым, как с равным, — и кто! Не только старшая сестра Бедка, которая стояла напротив с открытым от удивления ртом, не только ее подружка Лидка, но даже сам Васька Сомов, личность весьма авторитетная среди детворы всей округи, даже сам Григорий Онисимович, который никогда не заговаривал с малышней, будто ее и не было на свете, даже московский писатель Игорь, который, хоть и болтал по-свойски с Виссарионом, однако всегда оставался себе на уме.
И вот все они стояли вокруг него, Виссариона, и ловили каждое его слово.
Разумеется, Виссарион рассказал обо всем, что знал и видел. Он не удержался и приврал кое-что про роты солдат, якобы тихо двигавшихся вслед за танками с автоматами Калашникова наперевес, и про то, что он, Виссарион, указал танкистам головной машины неправильное направление, и они не поехали к единственному городскому мосту, а свернули совсем в другую сторону.
Он даже хотел было сообщить о барражирующих в ночном небе вертолетах и тысячах парашютистов, обрушивающихся в эту минуту на городские крыши, но вовремя прикусил язык.
История про парашютистов, пожалуй, была бы уже чересчур.
Победа, и московский гость, и Григорий Онисимович, и даже Васька Сомов — все внимательнейшим образом выслушали его и стали наперебой сыпать вопросами, на которые Виссарион едва успевал отвечать: куда двинулись танки, и сколько их было, и для чего солдаты держали наизготове автоматы…
Виссарион премьерствовал, ощущая себя счастливейшим человеком на планете. От избытка чувств он даже стал ковырять в носу, и Победа не одернула его, как это обыкновенно случалось, а продолжала глядеть с неподдельным уважением и восторгом.
Подросток был по-настоящему разочарован, когда вдруг прозвенел требовательный звонок и, бледная, перепуганная, в кухню ввалилась заводская медсестра Даша.
— Танки! Танки в городе! — наперебой закричали все, а Даша только кивнула в ответ: мол, знаю, но это еще не все.
— Я только из больницы, — сообщила она, — На улицах стреляют.
— Как стреляют? Кто? Почему?
— Заводское общежитие оцеплено.
— Кем?
— Два часа назад на крыльце общежития застрелили восемнадцатилетнего парнишку!
Зависло молчание.
— В каком смысле — застрелили? — сдавленно проговорила Лида.
— Его привезли в милицейской машине, — сказала Даша. — Приказали осмотреть. А я была у Сережи… ну, в смысле — у своего коллеги, Резниченко, — поправилась она, вспыхнув, потому что поймала на себе ревнивый взгляд Игоря.
На эту ее оговорку, впрочем, никто, кроме постояльца, не обратил внимания — не до того было, все слушали, затаив дыхание.
— Мы осматривали раненого вместе, — продолжала Даша, виновато глядя на Игоря и будучи не в силах отвести этот взгляд, — оказалось, у парня сквозное пулевое ранение грудной клетки. Мы пытались остановить внутреннее кровотечение, но… — Она смолкла.
— Неужели умер? — охнула Победа.
Даша кивнула.
— Кто стрелял? — мрачно произнес Григорий Онисимович.
— Милиционеры, которые привезли раненого, сказали, будто он попытался напасть на них, — тихо отозвалась Даша. — Но это неправда. Мальчишка просто возвращался с другого конца города… У него там девушка живет. Его застрелили у самого входа в общежитие.
— Что же будет? — простонала Лида. — Что же это будет, а?
— Тебе нельзя волноваться, — напомнил Васька Сомов, — будешь волноваться, отведу домой!
Угроза подействовала. Лида замолчала и так и сидела молча, лишь глазами испуганно хлопала.
— Ну, что сказать, — произнес Игорь, — дело серьезно. Мы все знали, на что шли, и отступаться поздно. Завтра — решающий день. Мне кажется, мы сейчас сами должны составить воззвание к Советскому правительству и лично к товарищу Никите Сергеевичу Хрущеву. Только он может защитить нас в сложившейся ситуации. А завтра на митинге соберем подписи и отправим письмо в Москву, в Кремль…
— Правильно говоришь, — поддержал Григорий Онисимович. — В Кремле сидят мужики головастые, они там все видят и понимают. Как Хрущев, я не знаю, а они-то понимают, уж это точно! Просто они там, в Москве, не ведают, что у нас тут творится. Они бы такого безобразия ни в жизнь не допустили!
— Что будем писать? — спросил Сомов.
— Так и напишем, — сказал Игорь и приказал Победе принести чистый лист бумаги и ручку с чернилами, — так и напишем: «Уважаемый Никита Сергеевич! — Он склонился над бумагой и продолжал диктовать себе вслух, чтобы слышали остальные: — Уважаемый Никита Сергеевич! Обращаются к Вам жители… нет, труженики города Новочеркасска. Надеемся, что Вы сможете помочь нам в нашей беде и защитить от местных начальников, которые житья не дают. Живем мы туго. Говорят, в Москве люди в квартирах живут, с горячей водой и ванной, а мы все больше в бараках ютимся и не знаем, когда же такая жизнь кончится. Зарплату получаем маленькую, едва сводим концы с концами. Детей кормить не на что…»
— Ты про фронтовиков напиши! — распорядился Григорий Онисимович. — Пущай знает, как нам живется!
— «Бывшие фронтовики, которые защищали Советскую Родину в Великую Отечественную войну, не имеют денег, чтобы купить себе новые сапоги и пиджак, — надиктовывал себе Игорь, бросив короткий взгляд на Дашиного отца, который и впрямь никогда не снимал ветхую, еще с военной поры оставшуюся гимнастерку. — А на пенсию прожить тяжело…»
— Про облигации не забудь! — напомнил Сомов. — Все отцовские сбережения сгорели!
— «…Вложили мы свои кровным трудом нажитые деньги в государственные облигации, а назад получить не можем. Вот и стали обклеивать облигациями стены бараков, будто бы обоями…»
— Складно выводит, — восхитился Васька, услыхав, в какие слова облечена Игорем его мысль. — Сразу видать: писака!
— «Уважаемый Никита Сергеевич! — продолжал Игорь. — Приезжайте к нам в город Новочеркасск, поглядите, как мы тут живем, и не верьте начальникам, когда они будут говорить, что все прекрасно. Потому что жизнь эта не человеческая, а хочется пожить по-людски, чтобы не испытывать нужду, и чтобы дети были счастливы, и чтобы все было вокруг хорошо. Только жизнь эта кажется нам далекой-далекой, как в кино, и такой же несбыточной. — Казалось, Игорь изливает на лист бумаги и свою собственную горечь по поводу несбывшихся надежд. Обращение к Хрущеву получалось весьма эмоциональным и драматичным. — Помогите нам, пожалуйста, уважаемый Никита Сергеевич! Только вы один и можете нам помочь!»
— Последнее это ты зря написал, — заявил Григорий Онисимович. — От Хрущева добра не жди, потому он и Хрущев. Был бы жив Иосиф Виссарионович, не надо было бы таких писем писать. Сталин бы тут живо порядок навел!
— Ничего-ничего, — возразила Победа, — пусть так останется, как написал. Очень пробирает. Я бы на месте Никиты Сергеевича не сдержалась и приехала, когда люди так просят. Хотите, я еще стих придумаю, пусть Никита Сергеевич прочитает!
— Стих не надо, — одернул Игорь. — Это все-таки официальный документ.
Победа обиженно пожала плечами, но спорить не стала. Не надо так не надо. Сами потом будете жалеть.
Даша молча сидела в дальнем углу. По выражению ее лица было видно, что происходящее здесь, на кухне, не вызывает у нее одобрения; но она уже не возражала и не пыталась отговорить друзей от опрометчивых действий.
Даша теперь и сама не знала, какой поступок правилен, а какой — нет. Случившееся сегодня словно опрокинуло все прежние представления о добре и зле.
— От нас, и только от нас, зависит, сможем ли мы добиться завтра чего-нибудь серьезного, — патетически произнес Игорь, отложив в сторону перо. — Я с утра направляюсь на центральную площадь, к горкому. Надеюсь, состоится крупный разговор с областным начальством, если, конечно, правда, что Певцов действительно прибыл из Ростова. Но этого мало. Москва должна узнать о том, что происходит сейчас в Новочеркасске. Я предлагаю перекрыть железнодорожную ветку и остановить движение поездов. Это будет серьезное основание для того, чтобы центральные власти повернулись к вашим проблемам. Иначе ведь и не обратишь на себя внимание!