Ладонь была еще теплой и мягкой. Немного осмелев, Победа взяла его за плечи и легонько тряхнула.
— Виссарион, проснись, — произнесла она погромче.
Голова безвольно повернулась на подушке. Рука выскользнула, и часы глухо стукнули о никелированную ножку койки.
Вместо глаза у мальчика зияла огромная черная дыра.
Победа, еще не до конца осознав происшедшее, села рядом с телом брата.
— Даша, — позвала она.
Но Даша не слышала — она перевязывала очередного раненого.
Победа в бессилии огляделась вокруг.
Паника и суета продолжались. Те, кто мог ходить или хоть как-то передвигаться, пытались помочь тем, которые встать не могли. Бинты, бурые бинты и ватные тампоны в еще не успевшей запечься крови, большие склянки с йодом и перекисью водорода, забрызганные халаты врачей, стоны, стоны, стоны…
Это было ужасно. Но все равно, это была ЖИЗНЬ. И тяжелораненые, уже агонизирующие, цеплялись, боролись за нее изо всех сил.
А Виськи уже не было.
Победа снова схватила Виссариона за плечи и затрясла изо всех сил, пытаясь вернуть жизнь, которая, как ей казалось, еще близко, еще не совсем ушла, еще вполне могла передумать и вернуться.
— Ему уже ничем нельзя помочь, — донесся сверху чей-то голос.
Победа подняла голову. Это был Сергей Резниченко.
— Это бессмысленно, поверьте.
Он положил ладонь ей на руку.
— Он умер легко. Пуля из автомата. Все произошло в долю секунды. Раз — и все. Он даже не успел понять, что с ним произошло. Такой смерти можно только позавидовать.
Какое-то ватное оцепенение овладело Победой. Все вокруг подернулось туманом, звуки затихли, ушли далеко-далеко. И, как будто со дна бетонного колодца, услышала она свой собственный голос:
— Скажите, когда можно будет забрать тело? Тот в ответ только вздохнул:
— Когда все это закончится…
Он закрыл лицо Виссариона простыней. Потом кто-то позвал врача, и он ушел. Победа продолжала сидеть на койке.
— Беда, пойдем, — позвала Даша. Она взяла ее под руки и подняла с койки. — Тебя мать ждет. Иди домой. Только не говори ей сразу, ладно?
— Ладно.
Победа, поддерживаемая Дашей, послушно пошла к выходу из больницы.
Вдруг она почувствовала, что пальцы Даши сильно сжали ее локоть.
Прямо перед ними на каталке лежала девушка. Густые белокурые волосы, голубая форменная гимнастерка, темная юбка…
— Люся! — закричала Даша, кидаясь к сестре. Проводница была мертва.
— Сволочи, гады, убийцы, — в бессильной ярости Даша била кулаками по металлическим ручкам каталки, по стене…
Ее крики остановил все тот же твердый, спокойный голос Сергея:
— Даша, Григория Онисимовича арестовали.
55. Пусть живут
Охая и сокрушенно покачивая головой, Любочка рылась в содержимом перевернутых шкафов, в вывороченных столешницах. Сахар она в конце концов обнаружила в кабинете Авдюшенко, а вот чайной заварки нигде не было, хоть ты тресни!
Любочка досадовала на себя, что не сообразила захватить из дому пакетик индийского чая, который за неделю до того прикупила в горкомовском буфете. Московский гость наверняка любит индийский чай.
Была глубокая ночь. В первом часу наряд милиции, охранявший подходы к зданию городского комитета партии, дружно отдал честь, пропуская к крыльцу несколько человек. Машину оставили у въезда на площадь.
Дрожащей рукой Авдюшенко собственноручно освободил проход в здание: вместо взломанных толпой дверей проход загораживали доски и ленты с надписью: «Закрыто! Опечатано! Стой!» — и зажег ручной фонарик.
Процессия — в нее входили уже упомянутый Авдюшенко, первый секретарь областного комитета партии Певцов, Любочка, директор электровозостроительного завода Петухов, две малозаметные серые личности — инструкторы горкома и двигавшийся чуть на расстоянии от прочих Анатолий Дмитриевич Баранов — молча проследовала в здание Новочеркасского городского комитета партии.
Дикая картина предстала перед их глазами.
Повсюду царил погром. На полу валялись груды бумаг, кумачовые лозунги, сброшенный с постамента гипсовый бюст с разбитой на черепки головой (чей это бюст, понять теперь было весьма затруднительно; первый секретарь обкома Певцов даже обрадовался этому обстоятельству — раз неизвестно, чей бюст, значит, и нагоняя не будет), разорванные в клочья парадные портреты выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства.
Баранов мрачно обвел глазами поле побоища.
— Где мы сможем спокойно поговорить? — спросил он.
— Я думаю, в моем кабинете будет удобно, — робея, заметил Авдюшенко.
Они поднялись на второй этаж. Увы, кабинет второго секретаря пострадал ничуть не меньше прочих, и в итоге решено было разместиться в небольшой комнатке, где обычно принимали партийные взносы.
Бредя в полутьме за Барановым, Певцов с тоской думал о том, что напрасно не прислушались к его мнению и не остались в загородном охотничьем домике — закрытой гостинице для прибывавших в Новочеркасск высших партийных и государственных чинов. Охотничий домик был тих и уютен; вышколенная обслуга накрыла бы стол и не мешала бы во время серьезного разговора.
Однако Баранов отчего-то уперся и стоял на своем:
— Говорить будем в здании горкома!
Только теперь Певцов вдруг понял, что, возможно, это был не просто нелепый сановный каприз. Что, если Баранов хочет сказать им нечто важное, что не должно достичь чужих ушей?
Охотничий домик был напичкан прослушивающей аппаратурой — просто так, на всякий случай; была она и в помещениях горкома, однако после учиненного толпой погрома, по всей видимости, система прослушивания не действовала, и, таким образом, Баранов мог говорить свободно, не опасаясь, что его речи будут услышаны в нежелательном месте.
«А он, оказывается, не так прост, курилка!» — восхитился про себя Певцов и с уважением поглядел на массивный затылок двигавшегося чуть впереди Анатолия Дмитриевича.
Итак, они расположились в небольшой комнатке в левом крыле здания. Авдюшенко обнаружил в углу розетку и врубил настольную лампу. Любочка помчалась шарить по кабинетам в поисках чашек и заварки, чтобы приготовить чай для высокого гостя.
— Ну, вот что, — сказал Баранов, усевшись на жалобно скрипнувший стул у перевернутого шкафа, — теперь мы можем поговорить серьезно и обсудить создавшееся положение. — Он строго поглядел на Авдюшенко и Певцова. — Руководители областной партийной организации не смогли должным образом отреагировать на происходившее в городе и выпустили инициативу из своих рук. Думаю, немалая доля ответственности лежит именно на вас…
— Но, Анатолий Дмитриевич… — жалобно начал Певцов, однако Баранов жестом велел ему замолчать.
— Меня не интересуют оправдания, — сказал Баранов, — у меня слишком мало времени, чтобы выслушивать всю эту галиматью. К утру я должен быть на докладе у Первого секретаря ЦК партии товарища Хрущева. Я обязан доложить ему, какие меры предприняты для урегулирования сложившейся ситуации.
Он взглянул на наручные часы, как бы давая понять, что разговор будет кратким.
— Силы правопорядка полностью контролируют обстановку, — объявил Певцов. — Железнодорожная ветка деблокирована, и поезда без задержек следуют согласно маршруту. Как вы знаете, на улицах города продолжается военное патрулирование. Насколько мне известно, никаких эксцессов и столкновений зачинщиков беспорядков с милицией больше не произошло.
— Этого мало, — сказал Баранов. — Я еще накануне просил подготовить списки бунтовщиков, чтобы при первом же намеке на повторение беспорядков арестовать их и вывезти из города.
— Списки готовы! — отрапортовал Авдюшенко. — Полторы тысячи фамилий. Надеюсь, для начала этого будет достаточно… Как я уже докладывал, из городской тюрьмы переправлена большая часть заключенных уголовников; освобождены места для вновь арестованных. Однако на данный момент массовые аресты не проводятся; ждем дальнейших распоряжений.
— Вот и ждите, — кивнул Анатолий Дмитриевич. — Меня интересует, обнаружены ли организаторы мятежа?
— Так точно! — рявкнул Певцов. — Сотрудники областной организации Комитета госбезопасности представили нам исчерпывающий материал. — Он распахнул кожаную папку, которую все это время бережно прижимал к груди. — На площади во время митинга действовали переодетые в штатское сотрудники КГБ. Они покинули толпу буквально за минуту до начала операции.
Певцов протянул Баранову глянцевый фотографический снимок. На снимке был изображен приседающий в танце дед с медалями через всю грудь в кругу аплодирующих зрителей.
— Вот, к примеру, Удальцов Тимофей Петрович, 1891 года рождения. Участник Великой Отечественной, награжден орденами и медалями…
— Ну и?
— Одним из первых ворвался в здание горкома, выбросил из окна портрет товарища Брежнева, — сообщил Певцов, демонстрируя новое фото.
Фотограф запечатлел момент, когда разгоряченный Тимофей Петрович, по пояс высунувшись из окна, непочтительно размахивал изображением Председателя Президиума Верховного Совета СССР.
— Арестовать, — распорядился Баранов.
Певцов кивнул и передал фотоснимок топчущимся за его спиной невзрачным инструкторам.
— Абрамова Арина Григорьевна, — представил он женщину, запечатленную на другой фотографии. — Мать-героиня, работница электровозостроительного завода…
— Я ее знаю, — поспешил вставить директор товарищ Петухов. — Она у нас входит в женсовет.
— В женсовет, говорите? — мрачно переспросил Баранов. — Зачинщица и бунтовщица — в женсовет?!
— К-кто бунтовщица? — растерялся Петухов.
— Это ведь она являлась сюда с письмом для Никиты Сергеевича? — спросил Баранов.
Певцов кивнул.
— Арестовать и под суд. К высшей мере наказания.
— Так ведь она… у нее ведь десять ртов детишек! — пробормотал Петухов, но Баранов на сей раз даже не удостоил его взглядом.
— Враги Советского государства, — зычно объявил он, — не могут рассчитывать на снисхождение и всякие там смягчающие обстоятельства. Под суд — чтоб другим неповадно было.