За вагонным окном проносились редкие перелески и вечереющие поля; размахивая палками, как саблями, вслед за поездом неслись и отставали коротко стриженные мальчишки в латаных-перелатаных штанах.
— За такие слова при Иосифе Виссарионовиче в Сибирь бы загудели, гражданочка, — авторитетно сказал мужчина с «Трудом», свешиваясь с полки и глядя в упор на старушку.
— Почему ето — в Сибирь? — оторопела та.
— Когда это вы с голоду пухли, а? Какой еще голод на Украине при Советской власти?
— Пухла-пухла! — отчаянно заверещала старушка и в знак подтверждения мелко закивала головой. — У меня и сестрица младшенькая тогда померла, а ей восемнадцать годков только было. Я прям так плакала, так плакала! Как вспомню, страшно становится. К нам соседи пришли и говорят: «Царствие ей небесное, она уже в раю, а нам еще перебиться как-то надо. Давайте, мол, поделим ее и съедим!» Так и сказали, вот те крест! — Заглядывая в глаза собеседнику, старушка истово перекрестилась. — Спасибо милиционеру Валентин Иванычу, не дал в обиду, похоронили сестрицу по христианскому обычаю. А то я уж думала: съедят!..
— Это, мамаша, антисоветчиной попахивает, — сурово проговорил мужчина. — Как вы были несознательным элементом, когда фрицев подкармливали, так и теперь остались. Если в войну в блокадном Ленинграде никого не ели, то уж в тридцать третьем и подавно! Я газеты внимательно читаю, у меня с юных лет привычка: газету читать от корки до корки. И что-то я про голод не слышал. Украина — житница России, там же всегда и всего вдоволь было!
— Может, и было, — упиралась старушка, — только не на нашем хуторе. У нас односельчане даже до Киева собирались, самому Хрущеву пожаловаться, чтоб помог Никита Сергеевич не отдать Богу душу с голодухи. Ну, да так и не собрались. Кто помер, а кто и передумал. А Микола Мельниченко, он у нас шибко грамотный был, так он даже Сталину Иосифу Виссарионовичу грамоту в Москву писал, во какое дело! Его потом заарестовали, будто бы за вредительство и наведение паники…
— И правильно сделали, — поддержал пассажир, продолжая обмахиваться «Трудом», — больше бы сажали, меньше бы было всяких паникеров. Вроде вас, гражданка.
— Господь с тобой! — перепугалась старушка. — Да разве ж я паникер какой?! Я ж за Советскую власть всей душой, хоть и не партийная. Что у моего отца раньше было: одна старая кляча да полная хата детей-народу. А я теперь живу как фон-барон. Дом саманный, печка есть, а в сельпо зайду, там капусту квашеную дают, бери — не хочу. Спасибо Никите Сергеичу!
— Как же, — мрачно усмехнулся мужчина, — про товарища Сталина вы уже не вспоминаете даже. А кто войну выиграл? А индустриализацию и коллективизацию кто в стране произвел? За несколько пятилеток — от сохи к ракете! Где еще такое было видано?! — Не-ет, — решительно покрутил головой он, — неблагодарный у нас народ, вот что я вам скажу. Я в атаку шел со словами «За Родину, за Сталина!», до Берлина дошел. Какую бы мне сейчас квашеную капусту на уши не вешали, до самой смерти Иосифу Виссарионычу в ножки кланяться буду.
— Так и я тоже кланяюсь, вот те крест! — окончательно запутавшись, пробормотала старушка и от греха подальше затолкала в рот целую картофелину, чтоб не сболтнуть еще чего-нибудь лишнего по недомыслию.
— Жизня тяжелая, это конечно, — вздохнул невзрачный мужичок, свесив ноги с боковой полки. Шерстяной носок на левой ноге был надорван, и выглядывал наружу большой палец со скрюченным ногтем. — Возьмем меня, к примеру. Вот я кто по специальности, спрашивается? Токарь! — солидно ответил он на собственный вопрос, и лицо его приняло донельзя важное выражение. — Вкалываю на заводе от зари до зари, а денег платят — тьфу, на жратву не всегда хватает. Перед получкой сухари жуем. А я ведь не какой-нибудь ученик или подмастерье. Пятый разряд имею, а также супругу и двоих дочерей. Вот чего ждать от бабы, спрашивается? — немедленно перекинулся он на другую тему. — Я у нее сына заказывал, а она мне баб нарожала. Вместо чтобы в мяч на дворе гонять, с куклами возют-ся, глядеть стыдно!
— А чего ж, дочки — тоже хорошо! — не выдержала старушка. — С дочками — радость в доме.
— Ага, радость, — невесело усмехнулся мужичок, — футбол по радио послушать, как следует, не могу, у них, видите ли, концерт, они музыку желають! Ну, приходится идти навстречу слабому полу, как говорится. Достаю из загашника поллитру, и айда в песочницу. Мы с приятелями в песочнице поллитру пьем, там удобнее, — пояснил он. — Вот и вся тебе радость в жизни: футбол послушать да поллитру раздавить. Жду не дождусь, когда коммунизм начнется, чтобы хоть дух перевести!
— А что, ежели коммунизм — значит, гуляй — не хочу?! — возмутился мужчина с «Трудом». — Коммунизм — это, брат, серьезно! Это когда каждый работает и об всяком отдыхе не думает. Ежели ты токарь, вот и приноси пользу государству, а не пей горькую в песочнице!
— Что, даже футбол по радио послушать нельзя будет? — удивился мужичок, озадаченно почесав макушку.
— Может, и нельзя! — отрезал собеседник. — Может, не до этого будет. Есть дела поважнее, чем футбол. Для коммунизма, брат, всего себя без остатка отдавать надо, а иначе что это за коммунизм такой?!
Мужичок совершенно сник, и по лицу его было видно, что с этой минуты он уже не ждет наступления грядущей замечательной эпохи, а даже несколько опасается ее.
— Ну вот, — подала голос пухлая тетка в цветастом халате, которая на протяжении дискуссии мирно глядела в потолок и будто бы даже дремала с открытыми глазами, а теперь вдруг оживилась и взмахнула руками, — что же это получается, интересно: строим-строим коммунизм, мучаемся, а построим — еще больше мучиться будем?!
— Я же говорю: антисоветчики. Целый вагон антисоветчиков набился, — пробормотал мужчина с «Трудом», а тетка тем временем продолжала:
— У нас в колхозе — разве жизнь? Посмотрите на мои руки, это ж не руки, а черт-те что! — В доказательство она продемонстрировала свои широкие, огрубевшие ладони, покрытые мелкими воспаленными трещинками. — Пока всех коров передоишь, все тело гудит, каждая косточка! Встаю затемно, бегу на ферму, а домой возвращаюсь, когда солнце уже садится. Недодала трудодень, так грозятся из колхоза исключить, и тогда вообще ничего не дадут — ни муки, ни семян. Так и крутишься, как собака. Ничего по дому не успеваю сделать, дети некормлены. И еще ночью муж пытается приставать, бесстыдник, чтоб ему пусто было. Я прошлый раз ему так заехала, неделю с синим глазом ходил, вся деревня смеялась. А что — мне не стыдно! — вскинулась она на сдавленно-стыдливый смешок попутчиков, весело переглянувшихся меж собой на последних фразах. — У нас у всех баб вот такие мозоли на руках. Мужики в кино идут, на городских артисточек смотрят: худенькие, красивые, в туфельках цок-цок, — а попробовали бы эти артисточки молока подоить, коров за титьки подергали бы, я бы на них посмотрела, как бы они танцевали после этого! Я и дочери так сказала: «Умру, а ты у меня в городе жить будешь, а не мучиться, как твоя мать!»
— Думаете, в городе легче? — покачала головой немолодая женщина, заглядывая на разговор из соседнего отсека. — Я вот горожанка, учительница… на руках, конечно, нет мозолей. Но знали бы вы, как тяжело целый день у доски провести, объясняя до хрипоты один и тот же урок, а потом вернуться в коммуналку, где соседи ругаются, кому первому ужин готовить, кому первому в ванную мыться идти!
— Сравнила! — ядовито парировала доярка. — У тебя небось и туалет в квартире, а мне зимой до ветру на мороз приходится бегать, и так поддувает снизу, что я однажды простуду схватила и чуть не померла!
— А зарплата у нас знаете какая? — возразила учительница. — У вас хоть огород свой, наверное, фрукты-овощи. А мне сына в конце месяца кормить нечем, все до последней крошки в доме съедаем, а потом хоть шаром покати!
— Ну и что, что огород! На нем же ничего не растет. Раньше хоть яблоки по осени были, а теперь налог какой-то ввели, а откуда мне денег на этот налог взять. Вот муж все яблоньки и выкорчевал, до единого деревца. Слеза берет, когда смотрю, что от сада осталось.
— А вы кукурузу выращивайте! — разозлился мужчина с «Трудом». — Партия и правительство всех крестьян призвали кукурузу растить.
— И чего мне с ней потом делать, в бочках солить?
— Не понимаешь — не лезь! — вдруг встрял в перепалку потрепанный, взъерошенный мужик с сильно впалыми щеками и выдающейся вперед нижней челюстью, который долгое время молча прислушивался к разговору и только сумрачно хмыкал. Доярка и учительница растерянно оглянулись на него, но, как выяснилось, пылкий окрик относился не к ним, а к гражданину с газетой в руках. — Про кукурузу советовать — каждый дурак может, а попробуй вырасти ее сам, если такой умный!
Обалделый, гражданин с «Трудом» даже не сразу нашелся, что ответить.
— У меня раньше полный хлев скотины был, — продолжал мужик, вращая челюстью, — теперь вот пустой стоит, — а все почему?
— Почему?! — послушно откликнулись в один голос учительница и доярка.
— Потому что новый закон выпустили, что на скотину тоже налог нужен, вот почему! У меня жена — бухгалтерша, так она посчитала, что легче забить скот и мясо на рынке продать, от греха подальше, чем налоги эти платить. Никаких денег не хватит. Во как!
— И я говорю, — пробормотал гражданин с газеткой, сбитый с толку агрессивным напором собеседника и решивший пойти на мировую, — при Иосифе Виссарионовиче такого бы ни в жизнь не допустили. При Иосифе Виссарионовиче первого марта каждый год цены снижались. Забота была о народе!
— А через день после снижения цен и все заводские расценки срезали, — грустно отозвался токарь. — Ох, помню, мужики ругались! Только, кажется, вздохнешь свободней, и тут тебе опять как мешком по голове. Цены ниже — так ведь и зарплата меньше!
Все загалдели, обсуждая, при ком же все-таки лучше жилось: при Сталине или же теперь. Казалось, в дискуссию включились все пассажиры без исключения.
Утомленный перепалкой попутчиков, Игорь соскользнул с полки и направился по узкому проходу вдоль вагона, разминая затекшие суставы.