— А получается, як в той семье. Поженились молодята, в церкви повенчалысь. Невестино придане до жениха перевезлы. Живуть. День, неделю, может, и месяц. Семья! А только невеста свой сундук с приданым под замком держит, не отпирает. Боится свои ложки-вылкы на общий стол выложить. И получается: всё женихово — общее, а все невестино — её. Али я шо-то неправильно понимаю?
— В данном конкретном случае — неправильно, — сказал Кольцов. — Сказано: готовьтесь! Это значит: скоро. Но когда конкретно — объявлять опасно. А ну как ветер опять в Сиваш воду нагонит, как тогда. На этот раз надо так подготовиться, так подгадать, чтоб без осечки.
Ответ Кольцова Каретникова удовлетворил, он подобрел лицом. Предложил:
— Идём до штабу. Посидим в тепле. Погутарим.
Они зашли в хату. В большой штабной горнице сидели трое махновцев, видимо, писаря и корпели над какими-то бумагами.
— А ну, босяки, ослобонить кабинет! — нарочито грозно приказал Каретников. — Мы тут с комиссаром серьезным делом займемся, свидетели не нужни! А ты, Стёпка, — обернулся он к пожилому, седому, но с детским лицом махновцу, — мотнись до Григория, хай передасть отчет. И — бегом!
Степка исчез вслед за остальными двумя писарями.
Каретников усадил Кольцова, сам обошел стол и уселся напротив. Стал деловито и молча сдвигать в стороны какие-то бумаги, освобождая между ними пространство.
Вернулся Степка, поставил на стол перевязанный шпагатом фанерный ящик, взглянул на Каретникова:
— Григорий Иванович пыталы — лично вам воны нужни?
— Лично — не нужен.
— А я?
— И ты тоже — лично — иды до коней. В штабе ошиваешься, а кони не кормлены. Ездовой!
Пристыженный Степка удалился.
Каретников стал неторопливо выставлять из ящика на стол миски с квашеными помидорами, солеными огурчиками, вареным картофелем. Появился солидный, в пять пальцев толщиной, шматочек сала, завернутый в тряпицу, и в придачу к нему большая луковица и головка чеснока.
Извлекая и раскладывая всё это, Каретников между тем говорил:
— Я подумал, комиссар, мы с тобой ещё ни разу не выпили. Не по-нашему это, не по-махновски.
— А говорили, Махно не пьет.
— Сам в рот не берет, но другим, если всё по уму, с хорошей закуской, не возбраняет. И в компании посидеть любит, но в рот — ни капли. Хворый он. Падучая у него.
Появилась на столе и бутылка горилки с запечатанным сургучом горлышком.
— Заметь, комиссар, казёнка! — сказал он. — На сто верст вокруг тут казёнки не найдешь, а у меня для дорогих товарищев всегда есть. Такой у меня народ: шо скажу — достанут, куда пошлю — пойдуть. Про себя скажу. Лично я тебе во всем доверяю, ничего от тебя не скрываю. Не скажешь, шо брешу. А ты всё больше стороной, на откровенность не идешь. Все равно, як чужие.
Каретников красиво, с каким-то вывертом, ударил кулаком по донышку бутылки, и сургучная пробка, описав дугу, шлепнулась в дальнем углу горницы. Бутылку движением фокусника он тут же поставил вертикально, и из неё не вылилось ни капли.
Кольцов едва ли не впервые оказался в положении, при котором не мог отказаться составить Каретникову компанию, сославшись на занятость, болезнь или какую-то другую причину. Даже если бы был действительно болен или крайне занят, то и в этом случае не мог бы, не имел права отказаться от угощения, потому что в одночасье потерял бы к себе уважение и доверие Каретникова, и его пребывание здесь, в Повстанческой армии, было бы бессмысленным.
Каретников острым тесаком отрезал тоненький пластик розового сала, положил его на черный хлеб, и накрыл этот бутерброд мелко нарезанным лучком. После чего он разлил водку и поднял стакан:
— Шо хочу сказать тебе, комиссар. Я первое время к тебе приглядывался. Не сразу раскусил, не в один день. А после той нашей неудачной переправы почему-то уверился: ты — свой, без червоточины. В том смысле, шо не носишь в сердце подлость. Давай, комиссар, выпьем за то, шо я не ошибаюсь!
И едва только Кольцов сделал последний глоток и отнял от губ стакан, Каретников, как высочайшее уважение, поднес к его рту заранее заготовленный бутерброд.
Потом они выпили ещё. И ещё.
Кольцов понимал, что Каретников попытается испытать его на алкогольную прочность — обычные мужские игры. Но Кольцов также знал: почти никогда не употребляя крепкие напитки, он в трудную минуту мог выпить много, и при этом удержать себя в подобающем виде.
— А ты мужик наш, запорожских кровей! — похвалил Кольцова Каретников.
— С чего ты так решил?
— Пьешь по-нашему, до капли, и не морщишься, закусывать не торопишься. Так когда-то наши запорожские деды пили. Должно, у тебя в жилах тоже течет ихняя кровь, только ты про это не знаешь.
— Может быть, — согласился Кольцов. В самом деле, кто из простых людей знает свою родословную? В лучше случае, до прадеда. Сам он родился в Севастополе. Отец — откуда-то с Таврии, и его родители оттуда же. По материнской линии, насколько простирается семейная память, все из Таврии и Екатеринославщины, где на вольностях запорожских, вдоль Днепра, располагались казацкие Сечи. От Самарской, выше Екатеринослава и до Алешковской в низовьях Днепра их было семь или даже девять. И кто знает, может, кто из родни Кольцова и породнился с казаками?
Каретников наклонился поближе к Кольцову, доверительно спросил:
— Скажи мне откровенно, комиссар, шо твои большевики думають насчет Крыма. На Старобельском совещании, я так поняв, нам его вроде как пообещали. А мои хлопцы очень сомневаются. Говорять, мы постараемся, поможем большевикам взять Крым, а оны нам потом дулю с маком.
— Если откровенно, Семен, ничего тебе не могу сказать потому, что ни с кем об этом не говорил. Но думаю, раз пообещали, то не обманут. Одного человека обмануть — и то подлость, а стольких людей — это уже, я думаю, клятвопреступление.
— Вы, большевики, в Бога не верите. Шо вам та клятва? Так, пух на ветру.
— Но есть же ещё честность, порядочность. Её большевики не отменили.
— Но почему ж они в договоре ни слова про Крым не записали, вроде як и не договаривались? Может, не слыхали они нас?
— Не знаю, — сказал Кольцов. — Но я так думаю, не могут они обмануть. Не должны.
— Ладно. Поверю тебе, комиссар! — Каретников разлил остатки казёнки в стаканы. — Давай, выпьем за то, шоб сбылись твои слова, шоб не обманули нас большевики!
Глава третья
Пакет с приказом о форсировании Сиваша нарочный привез седьмого днем. По рекомендации штабных, он отыскал Кольцова и хотел отдать пакет ему. Но Кольцов его не принял. Он отправил нарочного отыскать Каретникова и вручить пакет ему. Он понимал, что не имеет права подменять Каретникова, ущемлять его самолюбие, особенно в таких важных делах. Тем более, что суть приказа он знал.
Каретникову этот поступок Кольцова понравился. Уже через полчаса он пришел к Павлу и положил перед ним полученный приказ. В нём говорилось:
«Армиям фронта ставлю задачу: форсировав Сиваш по всему Крымскому перешейку выйти в Крым и, энергично развивая наступление, полностью овладеть всем полуостровом.
Повстанческой армии (махновцам): переправиться через Сиваш в районе Владимировка — Строгановка — М.Кугаран овладеть Литовским полуостровом, выйти к Юшуни и с тыла ударить по Перекопским позициям. Наступление провести всеми наличествующими силами. Иметь дальнейшую задачу: решительное наступление на Евпаторию.
Начало форсирования — 22.00».
По озадаченному лицу Каретникова Кольцов понял, что пришел он не для того, чтобы сообщить ему о приказе, но, вероятно, посоветоваться.
— Что-нибудь не ясно? — спросил Кольцов.
— Ясно-то ясно. Но обещали поддержать переправу артиллерией, а где она? А шо, если после той нашей переправы берег укрепили? Я б, на их месте, так и сделав.
— А что разведка?
— Разведка говорит, шо ничого на том берегу не изменилось. Но я ей не верю. Не такый же Врангель дурень, шоб выставлять свою оборону напоказ.
— А, может, они решили, что второй раз ты сюда не сунешься?
— Ты, як та цыганка, комиссар: моглы так решить, моглы по-другому, — с легким раздражением в голосе сказал Каретников. — Я думав, ты шо дельное присоветуешь. К примеру, як бы ты поступыв?
— Я? — Кольцов задумался. В самом деле, что решили врангелевцы? Прошлый раз форсирование провалилось из-за высокой воды и плохого знания махновцами брода. Вряд ли это ускользнуло от внимания противника. И поэтому, вероятнее всего, он постарался укрепить берег. А разведку мог обмануть.
По своему опыту ещё той, Первой мировой войны, он знал, что противник часто пытается вводить разведку в заблуждение. Поэтому её данные всегда перепроверяли самыми разными способами. Но сейчас времени на это не было. И всё же…
— Знаешь, — после долгого молчания сказал Кольцов, — я тоже не стал бы до конца доверять разведке.
— Я с этим до тебя и пришел.
— Поначалу рискни небольшой группой. Человек в двадцать, — посоветовал Кольцов. — Устрой так называемую разведку боем. Если врангелевцев там нет, двинешь вслед армию. Если же там засада, будем надеяться, хлопцы с нею справятся.
— А если их там тьма-тьмущая? Шо тогда может получиться? Всю армию на том берегу положу и с позором до батька Махна возвернусь.
— А ты особенно не торопись, — посоветовал Кольцов. — Слева от тебя пойдет Пятьдесят вторая стрелковая дивизия, справа — Пятнадцатая. Иди ноздря в ноздрю. По крайней мере я бы так поступил.
— До чего ж ты разумный хлопец, комиссар! — похвалил Павла Каретников. — И чего ты не с намы, махновцами?
— Да с вами я! С вами! Пока что у нас с тобой, как ты уже успел заметить, никаких разногласий, — сказал Кольцов. — А после войны доспорим, что лучше: социализм и богатство на всем земном шаре или власть стариков в одном хуторе.
— Ну, это ты перегнув, комиссар! Мы, анархисты, тоже за то, шо б на всей земле не было богатых и бедных, шоб у всех был одинаковый достаток и шоб все жили под одним лозунгом — «справедливость».