— Не пойму, — снова покачал головой Каретников.
— Мне этот звук издавна знакомый. Я в пацанах летом у помещика в подпасках ходил. Коней пасли. Так, когда табун коней гонять, отак земля гудыть. Я так думаю, конный корпус Барбовича на нас хотять выпустить, — высказал своё предположение Миронов.
— А я подумав, може, броневики? Мы с ими уже один раз встречались.
— Не, кони. Потому и «колючку» снимають, шоб коней не покалечить.
— Так. Всё понятно… — задумчиво сказал Каретников и после долгого молчания добавил: — У нас на Гуляйпольщине есть хороша поговорка: Бог не выдасть, свинья не съест.
— Не надо! — сказал Миронов. — Эту поговорку вы тоже у нас, донцов, позычили.
— Не, мы своим умом дошлы.
— Она — наша. Но нам не жалко — дарю! — улыбнувшись, великодушно сказал Миронов. — А теперь, Карета, давай думать, шо нам сделать, шоб свинья нас не съела. Придумай, як нам Барбовичу в жопу табаку насыпать. А я тут, по соседству. Тоже подумаю. В случай чего — подмогну. Пока не сильно понятно, куда он свою кавалерию направит… Ну, бывай пока!
И, пригибаясь, Миронов побежал к своим казакам, ожидавшим его в развалинах. Вскочил на коня, ещё раз посмотрел вдаль. Пока ещё ничего не было видно.
После отъезда Миронова Каретников поискал кого-то глазами.
— Кожин! Фома! — позвал он и затем обратился к своим адъютантам. — Быстренько найдите мне Кожина!
— Та тут я, Семен Мыкытовыч! — отозвался Фома. Он лежал неподалеку на охапке соломы, укрывшись конской попоной.
— Иды сюды! Хочу с тобой трошки посоветоваться! — И, заметив возле себя Мишку Черниговского, гневно спросил: — О! А ты чего тут?
— Семен Мыкытович, а может, и я… той… Ну, надоело мени там, в развалинах ховаться! — жалобным голосом стал канючить Мишка.
— Ты мени тут свои порядки не устанавлюй. Твое дело охранять комиссара! И марш отсюдова! Сполняй!
Мишка приподнялся, прислушался, тихо сказал:
— Идуть!
— И ты иди, — подобрел Каретников. — В случай чого, первым переправляй комиссара через Сиваш, — и добавил: — Будем надеяться, такое не случиться.
Мишка, не пригибаясь, ушел.
Далекий гул становился все более явственным и грозным.
Утро наступило как-то вдруг. Большое багровое солнце выглянуло из-за туч. Оно светило в спины нескольким тысячам всадников, темной лавиной растянувшимся по горизонту.
Командиры полков, получив указания от Каретникова, уже удалились на свои позиции. Возле Каретникова остались только адъютанты, связные и ещё Фома Кожин. Его хлопотное пулеметное хозяйство было отлажено, как часовой механизм. Колеса тачанок всегда смазаны дегтем и при движении только шелестели, ездовые были опытные, кони ухожены, у пулеметчиков всегда имелся на всякий случай запас пулеметных лент.
Конница Барбовича была от них уже верстах в двух, в бинокль можно было даже рассмотреть лица всадников. Кони двигались рысью, но всадники уже начинали постегивать их плетками, понукая, переходили на галоп. И всю эту массу конницы, заполонившую равнину перед Юшунью, окутывала серая дымка.
— Глянь, яка пылюка, — удивленно сказал кто-то из адъютантов. — Земля мерзла, а пылюка.
— То не пылюка, — возразил Кожин. — То — пар, конске дыхание.
— Божечки, скилькы ж их!
….Из-за бугорочка выехал конный полк. И выстроился вдоль своих позиций, ожидая команды. Это был его, Каретникова, полк. С тех пор как принял от раненого Нестора Махно командование Повстанческой армией, он не отдал его в чужие руки. И хотя Нестор запретил ему впрямую участвовать в боях, он решил не подчиниться запрету. Полагал, что это уже наступил тот самый, последний бой.
В одну и другую сторону, насколько хватал глаз, занимали свои позиции остальные его подразделения. Это была его армия.
Но сегодня Каретников, согласовав общую задачу со всеми командирами, полностью доверился начальнику штаба Гавриленко. Сам же командовал в этом бою своим полком. И выставил его против атаковавшего махновские порядки конного корпуса Барбовича, в самый его центр. Он понимал всё безумие своей затеи, и всё же был готов потягаться с Барбовичем силой. Скорее даже не силой, а хитростью, ловким фокусом, изобретенным некогда ещё Нестором Махно.
Каретников неторопливо прошел к своему коню, которого подвел к нему адъютант. И вороной красавец конь, узнав его, радостно заржал. Легко вскочив в седло, он проскакал вдоль строя.
— Шо? Страшно? — на ходу спрашивал он и, не ожидая ответа, мчался дальше. — Невже душа в пятках от страха?
Кавалеристы что-то кричали ему в ответ. До него доносились обрывки фраз:
— Их же море!
— Не подужаем…
— Да чого там…
— Бывало хужее!
Тем и отличалась Повстанческая армия от регулярной. Дисциплину махновцы соблюдали своеобразно. В карман за словом не лезли. Иной раз могли и матерком командира покрыть, если большинство считало, что командир не прав. Случалось, приходилось сдавать командование другому. Единственным непререкаемым авторитетом, приказу которого подчинялись все, был Нестор Махно. Любовь, уважение и беспрекословное подчинение махновцы перенесли и на Каретникова. Верили, что он тоже знает что-то такое, чего не знают другие и что поможет им выстоять в любом бою.
И сейчас он скакал вдоль строя своих кавалеристов только для того, чтобы подбодрить их. Он понимал: надвигающаяся лавина вселяет в них страх, и хотел увериться, что большинство разделяет его решение принять здесь бой и что в трудную минуту не повернут назад, к Сивашу.
— Не бойтесь, браты! Оны думают одолеть нас силою! А мы постараемся их хитростью.
Махновцы переспрашивали друг друга:
— Шо вин сказав?
— Сказав, хитростью!
— Значить, шось знае!
— Шось придумав!
— Ага! Вин такый, як и Махно. Той, бувало…
Каретников и в самом деле надеялся в этом бою больше на хитрость, которую они придумали вместе с Фомой Кожиным. Всё ещё дисциплинированный, хорошо вооруженный и отдохнувший после боев в Северной Таврии конный корпус Барбовича в открытом бою они победить не надеялись.
В безвыходных положениях Нестор Махно прибегал к хитрости. Так решили поступить и они. Если не удастся перехитрить Барбовича, придется купаться в Сиваше. И, прав Миронов, тогда надежда получить во владение Крым становилась бы несбыточной.
Возвращаясь на своё место в конном строю, Каретников видел, как из неглубокого распадка торопливо выезжают на равнину пулеметные тачанки. Развернувшись, они выстраивались позади конницы.
Мишка Черниговский с тоской наблюдал за проезжающими мимо тачанками. Неподалеку паслись десятка два подменных коней. Их всегда держали на тот случай, если под кем-то из командиров в бою падет конь.
Мишка обернулся к Кольцову, который сидел здесь же, рядом, на копенке почерневшей соломы, которая была, вероятно, совсем недавно крышей какой-то селянской хаты.
— Курорт, ей-богу! — с каким-то вызовом сказал Мишка.
— Что ты, Михаил? — не понял его Кольцов.
— Не можу я так, Павло Андреевич! — решительно сказал он. — Вы не обижайтесь, а только мне уже надоели вси эти курорты! Як потом людям в очи смотреть?
Он подхватил свой подсумок с патронами и короткий кавалерийский карабин, с которым никогда не расставался, и побежал к подменным коням. Выбрал себе невысокого плотного маштака и, не став седлать, вскочил на него.
— Ты шо, Михайло! — закричал кто-то из ездовых.
— А ничого! Бока отлежав, трошки повоюю! — и он хлопнул коня ладонью по крупу.
— Цэ ж Трояна маштак!
— Ничого! С Гаврилой мы помиримся!
Он выехал на поле, оглядел выстроенный полк. Облюбовал себе место, поскакал мимо конников и втиснулся в строй неподалеку от Каретникова.
— Ты чого тут, Мишка? — заметив его, прикрикнул Каретников. — Чого не при комиссаре?
— Комиссар отпустылы, — с некоторым вызовом ответил Михаил. Он ожидал, что Каретников отошлет его обратно, и приготовился всячески сопротивляться.
— Опосля накажу. Не забуду, — строго сказал Каретников. По той воробьиной взъерошенности и дерзости Михаила Каретников понял: парень принял решение и не собирался от него отказываться.
— То вже воля ваша, — поняв, что Каретников оставляет его в строю, покорно согласился Мишка.
…А конница Барбовича приближалась. Уже и без бинокля можно было рассмотреть лица всадников. Тепло и ярко одетые, отдохнувшие, они двигались навстречу повстанцам с некоторой торжественностью, как на армейском смотре. Они знали свое превосходство и были уверены: через короткое время их противник уже будет купаться в ледяной воде Сиваша.
Они торопились побыстрее покончить со всем этим, коней с рыси пустили в галоп и стали выхватывать сабли. Сабли ярко засверкали на солнце.
Каретников выжидал. Он высмотрел в поле, метрах в ста от него, молоденькое деревце и подумал: «Когда они прискачут к нему, надо начинать».
Глаза повстанцев уже были устремлены только на Каретникова. Они ждали его сигнала. А он медлил…
Всадники Барбовича были все ближе. Некоторые, самые отчаянные, вырвались из строя вперед. Один из них поравнялся с деревцем и легко взмахнул саблей. Деревце подломилось и упало к ногам скачущих следом всадников.
«Пора!» — подумал Каретников, взмахнув рукой. Полк одновременно тронул коней и помчался навстречу вражеской кавалерии. Махновцы тоже выхватывали сабли, что-то устрашающее кричали.
А дальше произошло неожиданное. Каретников тоже выхватил саблю и, подняв её над головой, резко бросил своего коня влево. Повинуясь ему, следом помчались половина его полка.
Такой же маневр совершил и его начальник разведки Голиков. Но он поскакал в противоположном направлении, и вторая половина полка помчалась за ним.
Конники Барбовича не сразу поняли, что происходит. Вдоль их лавины в две разные стороны карьером расходились махновцы. Скорее всего, это было похоже на паническое бегство.
Потом на глазах всё ещё ничего не понимающих белогвардейских конников, махновцы стали резко осаживать своих коней и нырять в просветы между в ряд стоящими пулеметными тачанками.