— Тебе холодно? — спросил я.
— Нет, мне не холодно. Мне даже жарко. Смотри, светает...
Лунный свет поблек, замутился серыми и вязкими тенями. Они, точно живые, все время двигались, перемещались — то взлетят ввысь и приоткроют далекую лесную кромку, то опять приникнут, повиснув на проводах, как тряпки.
Молчать ей, видимо, было страшновато, и она заговорила торопливо;
— Ты моего медведя видел? Правда, смешной и добрый? А ты слышал, как он рычит? Ужасно не любит, когда его опрокидывают. Я с ним делилась всеми новостями, радостями, обидами, плакала вместе с ним. В детстве обедали за одним столиком, вареньем его кормила — медведи ведь сладкоежки... — Она покосилась на ширму, оставленную нам Анной, и опять вздрогнула. — Ты ведь меня пожалеешь, Алеша? — прошептала она мне на ухо. Я не понял, о чем она просит. Женя упрямо мотнула головой. — Не надо меня жалеть. Я ведь решилась. Как у тебя бьется сердце, Алеша, громко-громко! Словно кто-то сидит там, внутри, и стучит молоточком. — Некоторое время она молчала. Потом опять покосилась на ширму, за которой стояла кровать. — Стой тут, не двигайся и не оглядывайся.
Она как-то мягко выскользнула из-под моих рун, точно уплыла. За ширмой зашуршала платьем, раздеваясь.
Я остался у окна. Я смотрел на занимающийся рассвет и с удивлением думал о происходящем. Как стремительно неслись события! Давно ли я защищал ее от «кавалера» Трифона Будорагина — незнакомую, чужую девушку! И вот теперь она здесь, в моей комнате. Только сейчас до меня дошел ее вопрос, «Ты ведь меня пожалеешь?» Она боялась взять на себя ответственность. Я боялся не меньше ее. Меня пугало не то, что должно произойти сейчас, а то, что будет потом. Будущее представлялось каким-то зыбким и неспокойным. Но тут же все прояснилось; я увидел дорогу, а на ней себя. Нет, не на резиновых шинах суждено мне мчаться к своему счастью. Нужно двигаться тяжким трудовым шагом, уверенно и прямо. Я увидел рядом с собой Женю, тоненькую, бесстрашную — она облегчала мой путь. А рядом, шагая со мной плечом к плечу, шумели и смеялись мои друзья. Их много, их не перечесть!..
— Алеша, иди ко мне, — услышал я шепот Жени.
Зайдя за ширму, в полусумраке я увидел на подушке черные ее волосы и две нестерпимо светившиеся точки — ее глаза. Склоняясь, я наткнулся на протянутые ко мне руки.
— Зову, зову тебя, а ты не идешь... — прошептала она.
Это был не сон, а мучительное забытье, потеря сознания. Очнувшись, я повернул голову и увидел Женины глаза, немигающие и строгие.
— Ты не спишь? — спросил я, поворачиваясь на бок. Горячей полосой прошла вдоль спины боль — впился острый край узенькой железной койки.
— Я немножко вздремнула и проснулась, — сказала Женя. — Я наблюдала за тобой, когда ты спал. Твои губы что-то шептали, я прислушивалась, но так и не разобрала ничего, а твоя рука под моей головой вздрагивала, дергалась. — Она ткнулась носом мне в шею. — Алеша, взгляни на меня получше. Я изменилась? Я стала другая?
Я приподнялся на локоть. Лицо ее как будто тихо остывало, излучая тепло и розовея. Губы лениво, сонно полураскрыты, между ними поблескивали кончики зубов.
— Почему ты должна быть другая? Ты такая же, только намного красивее.
Она опять уткнулась мне в шею.
Ты собираешься вставать? Петр сказал, что ты можешь сегодня не выходить на работу.
— Пойду, Женя, — сказал я. — Кое-что надо выяснить.
— Тогда давай полежим немножко и встанем. Я в институт не пойду. Теперь, Алеша, мы с тобой связаны крепко-крепко, навек...
Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, не двигаясь. Мы находились как бы у истоков новой жизни. В какую сторону направит она свое течение, где пророет берега, глубокое будет у нее русло или мелкое, прямое или извилистое? И зависит ли наше счастье только от нас, от нашей любви? Не существуют ли законы, которые сильнее нас, и не продиктуют ли они нам свою волю?..
— Ты беги умываться, а я согрею чай.
Застегивая халат. Женя вышла из-за ширмы.
— Теперь я хозяйка, мне есть о ком заботиться. Посмотри, похожа я на хозяйку?
Я засмеялся, оглядывая ее: на тоненькой и высокой шее голова ее с завязанными платком волосами казалась по-детски крошечной, нос задорно вздернут.
— Нет, не очень. Куда уж тебе хозяйство вести! Так и быть, я стану о тебе заботиться...
— Если ты так говоришь, я назло тебе сделаюсь настоящей хозяйкой, стану пилить тебя каждый день, — пригрозила Женя, направляясь на кухню. Но в двери столкнулась с тетей Дашей. Она несла нам завтрак.
— Вот вам, ребятишки, котлеты с картошкой разогрела. И оладьи. Горяченькие. Только-только напекла. А в термосе кофей. — Она отобрала у Жени чайник. — Тебе, Женечка, с непривычки тяжеленько придется. Но ты не робей. На первых порах подсоблю.
Тете Даше доставляло удовольствие опекать нас. Должно быть, мы выглядели в ее глазах беспомощными. Платок соскользнул на плечи, обнажил жидкие, в тонкой паутине седины волосы. Чуть выпирающие скулы порозовели от огня плиты. Вокруг синих глаз собрались добрые складки. Меня всегда изумляла в простых пожилых женщинах душевная доброта. Годы как бы загасили чувства и страсти, а доброта осталась. И люди, как путники у очага, находят у нее, у доброй души, приют, тепло и утешение от обид, от невзгод.
— Научите Женю готовить завтраки, — попросил я шутливо. — Обедать будем в столовой. А ужинать — у знакомых, у родственников...
Женя поспешно возразила:
— Пожалуйста, не набивайся к тете Даше в нахлебники.
— Не обращай на него внимания. — Комендантша прошептала Жене на ухо: — Поваренную книгу имею. Читается, что тебе роман — слюнки текут...
Громко, постучав, вошел Скворцов, и в комнате сразу стало как-то громоздко, тесно. Он положил свой тяжелый портфель на табуретку, обвел нас медленным взглядом мрачных и крупных глаз. Тучная и сизая прядь волос свисала на бровь.
— От ребят узнал о таком важном событии и вот зашел, — сказал он и улыбнулся, потеплел весь. — Поздравляю. — Коснулся пальцами подбородка Жени, приподнял лицо. — Ну, отважная, не пугаешься пускаться в такое длительное плавание по бурному океану жизни?
Женя взглянула на меня и ответила.
— Нет.
— Оттолкнулась от берега и — в путь! Ты видала таких, Даша?
— Видала, — ответила тетя Даша почти равнодушно. — Я всяких, Гриша, видала... Хочешь, кофеем напою, садись.
— Спасибо, только что из-за стола. — Скворцов обратился ко мне: — Ну, Токарев, переходи на самостоятельную работу. Пора. А к Новому году или чуть позже поставлю тебя бригадиром. У такой молодой и хорошенькой женщины муж должен быть с положением. Правду я говорю, Женя?
— Мне он нравится и такой, какой есть, — ответила Женя. — Я не за положение выходила, а за человека.
— Молодец, девочка! — Скворцов громко засмеялся. — Будем издеваться над сытыми и самодовольными. Так?
Женя задорно подтвердила:
— Так, Григорий Антонович.
Скворцов протянул ей огромную свою ладонь.
— Желаю удачи в этом направлении. До свиданья!
Проводив Скворцова, тетя Даша сокрушенно и с любовью покачала головой.
— Сколько лет я его знаю, ребятишки, — страшно подумать. Пришел сюда совсем молоденьким, волосы как вороново крыло были. Теперь чернобурые стали, хоть на воротник пускай вместо лисы. Отсюда на фронт вместе с мужем моим ушел. И сюда же вернулся. Тяжелая у него выдалась жизнь, думала, погибнет совсем. Нет, вывернулся, человеком стал... Столько всего перетерпел, а душа осталась такой же доброй — живет для людей...
Бригада возводила пятый этаж. Отсюда был отчетливо виден весь строящийся жилой район. Дома уходили вдоль шоссе, массивные, пустые, уродливые — без стекол и кровель. Краны, раскачивая стрелы, тонули в синеватой мгле. За кранами виднелся темный лес. Где-нибудь среди этих бесчисленных этажей зажжется теплым светом окошко. Оно будет нашим.
Ко мне подошел Петр Гордиенко. Из-под комбинезона, как всегда, сверкал воротничок рубашки, кепка в кармане.
— У тебя занятий сегодня нет? — спросил я.
— Нет. Я тебе нужен?
— Да. Мы должны пойти в загс.
— Конечно, Алеша, пойдем.
К вечеру на объект заехал мой брат Семен. Он взбежал на этаж, отвел меня в сторону. Он выглядел таким же растерянным и обеспокоенным, каким я видел его в субботу, не улыбался, не рассыпал шуточки.
— Что с Лизой? — спросил я.
Семен обессиленно опустился на кирпичи.
— Лизу увезли в больницу. Понимаешь, она не сопротивляется. Она не хочет жить. Когда у человека нет воли к жизни — это конец.
— Довел женщину, — сказал я жестко. — Теперь поражаешься: нет воли к жизни!..
Семен вспылил:
— Сам знаю! Поглядим, как ты заживёшь с генеральской дочкой! Поглядим, какой ты будешь образцовый муж! — Семен смолк, поняв, что говорит не то, улыбнулся жалко и просительно. — Извини. Не ссориться пришел — поговорить. Понимаешь, если она умрет, мне жизни нет. Я жил и не черта не знал, ни ее, ни себя. Оказывается, я ее люблю больше всего на свете. Я это понял только сейчас, когда она стала от меня уходить, навсегда... А ты молодец, Алеша, Женя красивая девушка! Держись за нее. Никогда не приходи домой пьяным, даже подвыпившим. Большего горя для жены нет. И не кричи на нее. Если жена боится мужа, трепещет от одного его взгляда, то считай, что женщины в доме нет, — значит, и жизни нет. А в семье главное действующее лицо — женщина. У меня было по-другому, и все шло кувырком. Вот Лиза и не хочет жить. — Семен опять улыбнулся. — А дочку ты мою не видел? Маленькая, на ладони уместится. Ей еще и имя не придумали. Хочешь, назовем ее Женей?
— Хочу, — сказал я.
— Ну, вот и придумали!.. — Он взглянул на часы и заторопился. — Поеду в больницу. Узнаю, как она там... — И побежал, огибая кучи мусора,к лестнице.
XIV
ЖЕНЯ: Раньше я любила одиночество. Я могла целый день просидеть в своей комнате одна, ни с кем не разговаривая, даже не подходя к телефону. Мама, взглянув на меня, замечала ворчливо: