Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми — страница 9 из 17

как то утверждают наши юрисконсульты, препятствует им в тоже время злоупотреблять их способности, как-то он сам утверждает; почему можно сказать, что дикие люди не злы для того точно, что не ведают они, что есть такое быть добрыми, ибо не откровение и обуздание законов, но тишина страстей и неведения пороков, препятствуют им творить зло: Tanto plus in illis proficit vitiorum ignoratio, quam in bis cognition virtutis. Впрочем есть еще другое основание, которого Гобесий не приметил, и которое дано будучи человеку ко укрощению в некоторых обстоятельствах зверства его самолюбия, или желания к сохранению себя прежде рождения сея любви,[16] умеряет ту ревность, которую он иметь о благосостоянии своем, врожденным отвращением видеть страждущего себе подобного. Я не думаю, чтоб мне должно было спасаться здесь какого-либо противоречия, приписывая человеку единую природную добродетель, которую признать принужден был бы и самой противоборец человеческих добродетелей. Я говорю о жалости, как о расположении пристойном существам толь слабым, и подверженным столь многим болезни м как мы; которая добродетель тем паче всеобщая, и тем полезнее человеку, что она предваряет в нем употребления всякого рассуждения, и столь естественная, что и самые скоты подают тому иногда знаки чувствительные. Не говоря о горячести матерей к детям своим, и о пагубах, на которые они поступают для защищения их, примечается повседневно то отвращение, которое имеют и кони попирать ногами живое тело: скот не пройдет без некоторого беспокойства мимо мертвого скота своего рода, есть иные, кои делают оным некоторый род погребения; и печальный рев животных, вводимых в бойницу, возвещает тот ужас в них, каким они поражаются от страшного там зрелища. Можно с удовольствием видеть, коим образом сочинитель басни о пчелах, принужден будучи признать человека за существо жалостливое и чувствительное, в примере им предлагаемом, удалился от хладного и тонкого своего слога, дабы представить вам жалостный образ человека заключенного, который видит вне темницы своей дикого зверя, отторгающего младенца от груди матерей, терзающего кровожаждущим зубом своим слабые его члены, и разрывающего когтями своими трепещущие внутренности сего младенца, какое ужасное волнение чувствует сей свидетель от такого происшествия, хотя не имеет в нем никакого самоличного участия? Какую тугу претерпевает он при сем виде, не в состоянии будучи подать помощи, ни страдающей отчаянным страхом матери, ни издыхающему младенцу?

Таково есть существенное состояние природы, предваряющей всякое рассуждение: такова есть сила естественной жалости, которую и самые испорченные нравы не могут еще вовсе истребить; ибо мы видим повседневно в наших позорищах смягчающихся и плачущими таких людей о злоключении несчастного, которые если бы сами были на месте тирана, то усугубили бы еще мучение своего неприятеля. Майдевиль чувствовал то прямо, что люди совсем своим нравоучением никогда бы не были иначе, как чудовищами, если бы природа не вселила в них жалость в подкрепление разуму, но он не усмотрел, что из сего единого качества истекают все добродетели общественные, которых людям приписать он не хочет согласиться; и в самом деле, что такое есть великодушие, милосердие, человеколюбие, как не жалость, оказываемая к слабым, к виновным, или ко всему человеческому роду вообще? Когда принять все в рассуждение, то и самое дружество и благосклонность суть прямо произведения постоянной жалости, устремляемой на особенный предмет; ибо желать, чтобы кто-либо не страдал, что есть иное, как желать, чтобы он был благополучен? Но когда бы и подлинно было, будто сожаление есть не иное что, как чувствование поставляющее нас на месте страждущего, чувствование темное, но быстрое в человеке диком, ныне открытое, но слабое в человеке общежительствующем, что же учиняет сия мысль той истине, которую я утверждаю, разве что придает ей силы? И так сожаление будет тем поразительнее, чем более животное, будучи зрителем позорища достойного жалости, соединяет себя с животным страждущим, но весьма ясно, что сие соединение долженствовало быть всеконечно теснее в состоянии естественном, нежели в состоянии просвещенном. От разума рождается уже самолюбие, а рассуждением укрепляется, оно-то клонит человека пещись о самом себе, оно-то отделяет его от всего, что его беспокоит и огорчает; а философия делает человека нечувствительным, чрез нее-то, говорит он себе втайне, узрев страждущего человека, погибай коли хочешь, я нахожусь в безопасности. Одни только бедствия целого общества тревожат сон философский, и совлекают его с одра; можно без наказания зарезать подобного себе под его окном, а он только возложит свои руки на уши себе, и несколько употребит доводов, для воспрепятствования природе в нем волнующейся, чтоб она его не соединила с убиваемым. Человек дикий не имеет сего удивительного таланта, и по недостатку разума и рассуждения; он всегда следует безрассудно первому чувствованию человеколюбия. При возмущениях народных, и в драках, случающихся на улицах, чернь собирается, а человек разумной отходит прочь, подлость только и торгующие на рынках бабы разнимают бьющихся, и не допускают честных людей между собою резаться.

Таким образом, весьма подлинно то, что сожаление есть чувствование природное, которое умеряя в каждом человеке порознь силу любви к самому себе, споспешествует взаимному соблюдению всего рода. Оно-то побуждает нас без всякого рассуждения на помощь тех, коих мы видим страждущих: оно-то в состоянии естественном имеет место законов, нравов и добродетели с тем преимуществом, что никто в нем не покушается быть послушным его сладчайшему гласу: оно-то отвратит всякого дикого человека сильного похитить что-либо у бессильного младенца, или у немощного старика сведение с трудом им приобретенное, ежели он надежен найти себе инде: оно-то, вместо сего высокого правила, о правосудии произведенном из многих рассуждений, твори ближнему, яже хочешь да творят тебе, внушает следующее другое правило естественной благости гораздо не столь совершенное, но полезнейшее может быть предложенного пред сим: твори себе добро с наименьшим сколько возможно вредом ближнего твоего; одним словом, в сем то природном чувствовании, а не в доводах тонких, надлежит искать причины тому отвращению, которое всякой человек ощущает от злотворения, и кроме правил воспитания. Хотя может принадлежать Сократу, и ему подобным разумам, приобретать добродетель чрез рассуждение, но давно бы уже рода человеческого не было, если бы его сохранение зависело от рассуждений составляющих оной членов.

При страстях столь мало подвижных, при обуздании толь благополезном, люди, будучи паче грубы, нежели злы, и более рачительны соблюдать себя от зла могущего им приключиться, нежели искушаемы творить оное кому другому, не были подвержены раздорам весьма бедственным; а как они не имели между собою никакого рода сообщения, и следовательно не знали ни тщеславия, ни уважения, ни почтения, ни презорства, то не имели ни малейшего смысла о словах, твое и мое, и никакого подлинного понятия о правосудии; все те насильства, которые случалось им сносить, почитали они за такие оскорбления, кои легко загладить, а не за обиду должную претерпеть наказание, да и не помышляли никогда об отмщении, разве только случалось оное машинально и то может быть мгновенно, как например, собака грызет камень в нее кинутый; то их вражды редко имели бы кровавые следствия, если бы им не были причины гораздо чувствительнейшей, нежели пища; но я вижу одну опаснейшую, о которой мне говорить остается.

Между страстями, коими волнуется сердце человеческое, есть одна пылкая и стремительная, которая делает один пол другому нужным, страсть ужасная, которая отваживает на все опасности, опровергает все препятствия, и в неистовстве своем кажется самою способною истребить человеческий род, которой она сохранить назначена, что стали бы люди, предавшись в корысть сему необузданному и зверскому бешенству без стыда и воздержания, споря вседневно между собою о предмете своей любви ценою своей крови?

Надлежит, во-первых, признаться, что чем более страсти суть стремительны, тем более законы для удержания от них нужны; но кроме того, что неустройства и беззакония повседневно причиняемые в нас сею страстью довольно показывают бессилие законов в рассуждения сего: потребно бы еще исследовать, не родились ли сии неустройства вместе с самыми законами; ибо в сем случае хотя бы оные и в состоянии были их укрощать, то самое меньшее дело было, которого бы от них можно требовать, чтоб они воздержали такое зло, которое без них не существовало.

Начнем мы разделением нравственной части от физической в чувствовании любовном. Физическая часть есть сие общее желание, которое влечет один пол соединиться с другим; нравственная же часть есть то, что решит сие желание, и устремляет его на один предмет исключительно пред другими, или, по крайней мере, придает оному для сего предпочитаемого им предмета гораздо высшую степень действия. И так легко-то видеть можно, что нравственность любви есть чувствование поддельное, родившееся от обыкновений общества, и прославленное женщинами, с великим искусством и старанием для утверждения их власти, и для учинения повелительным того пола, которой бы долженствовал повиноваться. Сие чувствование, будучи основано на некотором разумении о достоинстве, или красоте, которого дикий человек иметь отнюдь не в состоянии, и на сравнениях, которых он делать не может, долженствует для него быть вовсе ничем, ибо, как его разум не мог произвести отделенных понятий о правильности и соразмерности, также и сердце его неспособно иметь чувствования, удивления и любви, которые совсем не приметно рождаются от употребления оных понятий, то следует он единственно побуждению от природы в него вселенному, а не вкусу, которого он приобрести не мог, и для того всякая женщина ему угодна.

Заключаясь только с физической части любви, и будучи только благополучны, чтоб не знать сих преимуществ, которые раздражают чувствование страсти и умножают в ней трудности, люди должны ощущать не столь часто, и не столь живо, горячась естественного побуждения, и, следовательно, иметь между собою распри гораздо реже и не так мучительные. Воображение, причиняющее между нами столько мятежей, вовсе не действует сердцами диких людей, из них каждой ожидает спокойно природного побуждения, попускается на оное безрассудно, и больше со удовольствием, нежели с яростью; а как только надобность его удовольствована, так все и желание погасло.