.
LV. Столь же отчетливо постигаются нами длительность, порядок и число, если мы не измыслим для них особого понятия субстанции, но будем считать, что длительность всякой вещи есть только модус, под которым мы понимаем эту вещь, поскольку она продолжает существовать; подобным же образом порядок и число не составляют чего-либо отличного от вещей, упорядоченных и перечисленных, но суть лишь модусы, под которыми мы обсуждаем вещи.
LVI. И здесь под модусами мы разумеем совершенно то же, что в ином месте под атрибутами или качествами. Но мы зовем их модусами, когда подразумеваем, что субстанция проявляется или изменяется через их посредство. Качествами же именуем, когда субстанция может быть определена по этим изменениям; наконец, когда смотрим более обще, полагая только, что они присущи субстанции, мы называем их атрибутами. Потому-то мы и говорим, что в Боге даны собственно не модусы или качества, но атрибуты, ибо в нем не мыслится никакого изменения. И даже то, что в созданных вещах никогда не видоизменяется, как существование и длительность в протяженном и длящемся теле, все это мы должны именовать не качествами или модусами, а атрибутами.
LVII. Но одни атрибуты даны в тех вещах, о которых говорят, что у них есть атрибуты и модусы, другие же только в нашем мышлении. Так, когда мы отличаем время от длительности, взятой вообще, и говорим, что время есть число движения, то это лишь модус мышления; конечно, мы не предполагаем в движении иной длительности, чем в неподвижных телах. Это явствует из того, что если движутся в течение часа два тела, одно медленнее, другое скорее, то мы считаем время в отношении к одному из тел не большим, чем в отношении к другому, хотя бы в последнем движение было гораздо значительнее. А чтобы измерять длительность всякой вещи, мы сравниваем ее с длительностью значительных и наиболее равномерных движений, от которых берут начало дни и годы; и эту длительность мы называем временем. Следовательно, длительности, взятой вообще, не придается ничего, кроме модуса мышления.
LVIII. Также и число, рассматриваемое не в каких-либо созданных вещах, а лишь абстрактно или как родовое понятие, есть вообще модус мышления, как и все прочее, что мы называем универсалиями.
LIX. Образуются эти универсалии в силу того только, что одной и той же идеей мы пользуемся, чтобы мыслить все индивидуальное, что между собой сходствует. И даже устанавливаем одно и то же имя для всех вещей, представляемых посредством такой идеи. Это и называется универсалией. Так, когда мы рассматриваем два камня, то, сосредоточив внимание не на их природе, а на том лишь, что их два, мы образуем идею их числа, именуемую двойственностью (binarium); когда позднее мы видим двух птиц или два дерева, то, обсуждая не природу этих вещей, а их число, возвращаемся к той же идее, что и прежде; потому-то это идея всеобща и, следовательно, такое число мы называем столь же всеобщим именем двойственности. Подобным образом, рассматривая фигуру, составленную из трех линий, мы образуем некоторую ее идею, называя последнюю идеей треугольника; ею мы пользуемся позднее как универсалией, чтобы представлять в нашей мысли все прочие фигуры, заключенные тремя линиями. Замечая, далее, что иные из треугольников имеют прямой угол, а другие его не имеют, мы образуем всеобщую идею прямоугольного треугольника; эта идея в отношении к предшествующей, как более общей, зовется видом. Прямота угла называется общим различием (differentia universalis); им-то прямоугольные треугольники отличаются от всех прочих треугольников. А то, что квадрат их оснований равен сумме квадратов их боковых сторон – это есть исключительный собственный признак (proprietas) всех таких треугольников. Наконец, если предположим, что одни из треугольников подобного рода движутся, а другие неподвижны, – это будет в них общей акциденцией (accidens universale). Таким образом, обычно называют пять универсалий: род, вид, различие, собственный признак и акциденцию.
LX. Число же в самих вещах порождается их различием; а различие трояко: реальное, модальное и рациональное. Реальное различие свойственно лишь двум или большему числу субстанций: мы воспринимаем их взаимно отличными друга от друга потому только, что можем ясно и отчетливо понять одну без другой. Познавая Бога, мы уверены, что Он мог сделать все, что мы понимаем отчетливо; стало быть, например, из того только, что мы имеем идею протяженной или телесной субстанции, мы, хотя еще не достоверно знаем, существует ли действительно таковая, уверены, однако, что она может существовать; а если существует и определена для нас в мышлении какая-либо из ее частей, то эта часть реально отлична от иных частей той же субстанции. Подобным образом из того лишь, что каждый человек понимает себя как мыслящую вещь и может мысленно отвлекать от себя всякую иную субстанцию, как мыслящую, так и протяженную, достоверно, что каждый должен быть рассматриваем как реально отличающийся от всякой иной мыслящей субстанции и от всякой телесной субстанции. И если даже предположить, что Бог соединил с такой мыслящей субстанцией некоторую телесную субстанцию как нельзя более тесно и из этих двух субстанций создал нечто единое, то ничуть не менее обе субстанции остаются реально различными, ибо, хотя Бог их тесно соединил, Он не может лишить самого себя власти, какую имел раньше, отделить их или сохранять одну от другой независимо; следовательно, то, что Богом может быть либо отделено, либо совместно сохраняемо, остается реально различным.
LXI. Модальное различие двояко, а именно: одно – между модусом в собственном смысле слова и субстанцией, модус которой дан; другое – между двумя модусами одной и той же субстанции. Первое различие познается из того, что, хотя мы и могли бы ясно воспринимать субстанцию без модуса, который, как сказано, отличается от нее, но, наоборот, этот модус не может пониматься без субстанции: так, фигура и движение модально отличаются от телесной субстанции, в которой находятся; так же утверждение и воспоминание отличаются от души. Второе модальное различие уясняется из того обстоятельства, что хотя мы и можем познавать модусы в отдельности друг от друга, но ни тот ни другой, однако, не могут быть познаны вне субстанции, в которой находятся. Так, если движется квадратный камень, я могу вполне постичь его квадратную фигуру помимо движения; и наоборот, движение камня могу понять помимо квадратной его фигуры;
но ни это движение, ни фигуру я не могу понять вне субстанции камня. Различие же между модусом одной субстанции и другой субстанцией или модусом этой субстанции, как, например, различие движения одного тела от другого тела или от души, а также различие движения от длительности – подобное различие должно быть названо скорее реальным, чем модальным; ибо те модусы не ясно понимаются вне реально различных субстанций, модусами которых они являются.
LXII. Наконец, рациональное различие существует между субстанцией и каким-либо ее атрибутом, без которого она сама не может быть понята, или между двумя такими атрибутами одной и той же субстанции. И познается оно из того, что невозможно для нас образовать ясную и отчетливую идею той субстанции, если отвлечен от нее данный атрибут; не в состоянии мы также ясно воспринять идею одного из таких атрибутов, если отделим последний от другого атрибута. Ведь любая субстанция, если она кончит длиться, перестает существовать; значит, она лишь рационально отличается от своей длительности. И все модусы мышления, рассматриваемые нами как бы в объектах, отличаются лишь рационально и от объектов, о которых мыслят, и друг от друга в одном и том же объекте. Хотя, как припоминаю, в другом месте я соединил этот род различия с модальным, а именно в конце ответа на первые возражения к «Размышлениям о первой философии»; но там не было случая для их обстоятельного различения, и для моих целей достаточным было каждое из них отличить от реального различия.
LXIII. Мышление и протяжение могут быть рассматриваемы как то, что составляет природу мыслящей и телесной субстанций; и тогда они должны быть понимаемы как мыслящая субстанция и субстанция протяженная, то есть душа и тело; при этом условии они будут поняты яснейшим и отчетливейшим образом. И легче понять субстанцию протяженную и субстанцию мыслящую, нежели одну только субстанцию, опустив, что мыслит или что протяженно. Есть некоторая трудность в отвлечении понятия субстанции от понятий мышления и протяжения; они отличаются от субстанции лишь рационально; отчетливее концепт становится не оттого, что в нем охватывается меньшее, но лишь потому, что охватываемое в нем мы тщательно отличаем от всего остального.
LXIV. Мышление и протяжение могут также быть приняты за модусы субстанции, поскольку, разумеется, одна и та же душа может иметь множество различных мыслей, а одно и то же тело, сохраняя постоянным свое количество, может простираться многими способами; сейчас, например, более в длину, менее в ширину или глубину, а спустя несколько времени, наоборот, более в ширину и менее в длину. И в этом случае мышление и протяжение модально отличаются от субстанции и могут быть поняты не менее ясно и отчетливо, нежели сама она, так как рассматриваются не как субстанции или вещи в чем-либо отделенные от иных вещей, но лишь как модусы вещей. В силу того, что мы обсуждаем их в субстанциях, модусами которых они являются, мы отличаем их от этих субстанций и познаем их такими, каковы они в действительности. Напротив, если пожелаем мыслить их вне субстанций, в которых они даны, то начнем рассматривать их как пребывающие вещи и, таким образом, спутаем идеи модуса и субстанции.
LXV. На том же основании мы превосходно воспринимаем различные модусы мышления: например, разумение, воображение, воспоминание, желание и т. д., а также и различные модусы протяжения или же те, которые относятся к нему: например, все фигуры, расположение частей, их движение – поскольку смотрим на них как на модусы вещей, в которых они заключены; а если мы мыслим только о местном движении, то мы ничего не решаем относительно силы, от которой возникает движение (что я, однако, попытаюсь изложить в своем месте).