LXVI. Остаются еще чувства, аффекты и стремления; они также могут ясно восприниматься нами, если тщательно остережемся судить дальше того, что безусловно, что заключено в нашем восприятии и что мы внутренне сознаем. Но очень трудно соблюсти это требование, по крайней мере относительно чувств, потому что всякий из нас с юности полагает, что ощущаемые нами вещи существуют вне нашего сознания и вполне подобны нашим чувствам, то есть восприятиям, получаемым нами от этих вещей;
так, видя, например, цвет, мы думаем, что видим вещь, находящуюся как бы вне нас и совершенно подобную той идее цвета, которую мы испытывали в себе; от привычки к таким суждениям нам и кажется, будто мы видим настолько ясно и отчетливо, что принимаем видимое за достоверное и несомненное.
LXVII. И совершенно то же должно сказать обо всем остальном, что воспринимается, и о физическом раздражении (titillatio) и о боли. Хотя мы и не думаем, что боль существует вне нас, однако мы предполагаем ее обычно не только в одной душе, то есть в нашем восприятии, но и в руке, в ноге или в какой-нибудь иной части тела. Когда, например, мы испытываем боль как бы в ноге, то пребывание боли вне нашего духа, в ноге, не более достоверно, чем то, что видимый нами солнечный свет существует вне нас, как бы в солнце; каждый из этих предрассудков восходит к первым дням нашей жизни, что ниже будет указано.
LXVIII. А чтоб отличить ясное от неясного, должно старательно отметить, что боль, цвет и т. п. ясно и отчетливо воспринимаются, лишь будучи рассматриваемы как чувства или мысли; если же они принимаются за вещи, существующие вне нашего духа, то нет возможности понять, что это за вещи; получается совершенно то же, как если бы кто-нибудь, утверждая, что он видит в данном теле цвет или чувствует в данном члене тела боль, сказал, что он именно там это видит или чувствует, а что это такое – не знает, то есть не знает, что он видит и чувствует. Ведь при недостатке внимания он легко верит, что имеет о том некоторое знание, так как предполагает, будто действительно существует нечто подобное восприятию того цвета или той боли, какие он испытывает в себе. Однако если он исследует, что, собственно, это чувство цвета или боли представляет как нечто существующее окрашенным в теле или как существующее в болящей части тела, то заметит вообще, что вовсе не постигает этого.
LXIX. Особенно это очевидно, если размышляющий заметит, что он иначе совсем знает, что такое в видимом теле величина, фигура, движение (по крайней мере местное; ибо философы, предполагая некоторые иные движения, отличные от местного, делают менее понятной природу движения), расположение, длительность, число или что-либо подобное, что, как уже было сказано, ясно воспринимается в телах; все это каждый знает совершенно иначе, чем знает, что такое в том же самом теле боль, цвет, запах, вкус или нечто иное из того, что должно, как я сказал, отнести к чувствам. Хотя мы, видя известное тело, не больше знаем о его существовании, поскольку оно является имеющим фигуру, чем поскольку оно оказывается окрашенным, однако значительно яснее знаем, что ему более свойственно составлять фигуру, нежели быть окрашенным.
LXX. Значит, по существу, одно и то же – говорить ли, что мы воспринимаем цвета в объектах, сказать ли, что мы воспринимаем в объектах нечто и хотя не знаем, что именно, но от этого «нечто» в нас самих возникает с силой проявляющееся и наблюдаемое нами чувство, которое мы именуем чувством цвета. В самом способе суждения, однако, разница значительна. Поскольку мы судим лишь, что нечто присутствует в объектах (то есть во всяких, каковы бы они ни были, вещах, от которых у нас возникает чувство), не зная, что именно, – этого еще недостаточно, чтобы мы ошибались; даже, скорее, это нас предостерегает от ошибки: заметив, что нечто нам неизвестно, мы будем менее склонны необдуманно судить о том. Иное происходит, когда мы полагаем, будто воспринимаем в объектах цвета, хотя совершенно не знаем сущности того, что мы именуем цветом, и не можем найти никакого подобия между цветом, предполагаемым нами в объектах, и цветом, воспринимаемым в чувстве. Однако мы упускаем это из виду; а между тем существует многое иное, как величина, фигура, число и т. п., относительно чего мы ясно сознаем, что оно чувствуется и понимается нами именно так, как оно существует или по крайней мере может существовать в объектах; благодаря всему этому мы легко впадаем в ту ошибку, что начинаем рассуждать, будто именуемое цветом в объектах совершенно подобно цвету, который чувствуется нами. И, таким образом, мы считаем за ясно нами воспринимаемое то, чего никак не воспринимаем.
LXXI. Здесь-то и можно узнать первую и преимущественную причину всех ошибок. А именно: в раннем возрасте душа наша была столь тесно связана с телом, что давала место только тем идеям, через посредство которых чувствовала все то, чем возбуждалось тело. Душа не относила все эти идеи к чему-либо находящемуся вне ее, но только чувствовала боль, встречая что-либо неблагоприятное для тела; встречая же нечто благоприятное для тела, испытывала желание. А где тело возбуждалось без значительной приятности или неприятности, там душа, сообразно различиям возбуждавшихся участков тела и способам возбуждения, приобретала различные чувства, именно чувства, называемые нами чувствами вкусов, запахов, звуков, тепла, холода, света, цветов и т. п.; эти чувства ничего не представляют вне мышления. Вместе с тем душа воспринимала величину, фигуру, движение и пр.; их она рассматривала не как чувства, но как некие вещи или модусы вещей, существующие вне мышления или по меньшей мере причастные существованию; хотя различия между этими двумя случаями еще не замечалось душою. Позднее же, когда механизм тела – созданный природою так, что может различно двигаться собственной силой, преследовал при таких непроизвольных движениях что-либо приятное и избегал неприятного для тела, душа, обитающая в теле, начала отмечать, что то, что преследуется или избегается таким образом, существует вне ее, и приписывала ему не только величину, фигуру, движение и пр., что воспринимала как вещи или модусы вещей, но также и вкусы, запахи и остальное, что, как она замечала, возбуждает чувство. Так же относя все только к пользе тела, с которым она связана, душа полагала, что в любом объекте, сообразно тому, как она, душа, им возбуждается, заключено больше или меньше присущего вещи; отсюда и произошло, что она стала считать, будто гораздо больше субстанции или телесности заключается в камнях или металлах, чем в воде или в воздухе, ибо ощущала в них больше твердости и увесистости. Воздух она стала считать за ничто, как скоро не обнаруживала в нем никакого ветра, или холода, или тепла. А так как от звезд ею воспринималось света не более, чем от незначительных огней ночников, то душа и воображала, что свет, исходящий от звезд, в действительности не больше света ночников. И так как она не замечала вращения Земли и шарообразной закругленности ее поверхности, она более склонна была полагать, что Земля неподвижна и что ее поверхность плоска. Тысячей и других предрассудков омрачена наша душа с раннего детства. Позднее, в отроческие годы, мы забываем, что эти предрассудки приняты без должного испытания; напротив, душа наша принимает их как бы за познанные чувством или вложенные в нее природой, принимает их за вернейшие и яснейшие мнения.
LXXII. И хотя в зрелые годы душа уже не так широко служит телу и не относит всего к нему, но ищет истины о вещах, рассматриваемых сами по себе, и постигает, что ложны весьма многие из прежних ее суждений, – тем не менее она не так легко вычеркивает из своей памяти ложное; пока последнее ею удерживается, оно может стать причиной различных ошибок. Например, с раннего возраста мы представляем себе звезды весьма маленькими: хотя доводы астрономии с очевидностью показывают нам, что звезды очень велики, тем не менее предрассудок настолько силен еще и теперь, что нам трудно представлять себе звезды иначе, чем мы представляли их прежде.
LXXIII. Сверх того, наша душа только с известным трудом и напряжением может обращаться к подобным вещам, а всего хуже внимает тому, что не представлено ни чувствам, ни воображению. Такую природу наша душа имеет или потому, что связана с телом, или потому, что в ранние годы, будучи преисполнена чувством и воображением, приобрела большие навык и легкость в упражнении этих именно, а не иных способностей мышления. Отсюда и происходит, что многие понимают субстанцию лишь как мыслимую в воображении, как телесную и даже как чувственную. И не понимают того, что можно воображать только то, что состоит из протяжения, движения и фигуры, тогда как мышлению доступно многое иное; полагают также, что не может существовать то, что не было бы телом и, в конце концов, каким-либо чувственным телом. А так как, в действительности, никакой вещи в ее сущности мы не воспринимаем одним только чувством, как ниже обнаружится, то потому и получается, что многие люди в течение всей жизни не воспринимают ничего иначе как смутно.
LXXIV. Наконец, в силу пользования речью мы связываем все наши понятия словами, их выражающими, и поручаем памяти понятия только совместно с этими словами. И так как впоследствии мы легче припоминаем слова, нежели вещи, то едва ли мы владеем когда-нибудь настолько отчетливым понятием какой-либо вещи, чтоб отделить его от всякого концепта слов: и мысли почти всех людей вращаются больше около слов, чем около вещей. Таким образом люди часто пользуются в своих утверждениях непонятными словами, ибо полагают, что некогда понимали их или же получили от тех, кто эти слова правильно понимал. Хотя все это и не может быть передано здесь обстоятельно, ибо природа человеческого тела еще не выяснена и вообще не доказано существование тел, однако, кажется, достаточно понятно, сколь необходимо различать ясные и отчетливые понятия от темных и смутных.
LXXV. Итак, дабы методически философствовать и достичь истинного понимания всех познаваемых вещей, должно прежде всего отбросить все предрассудки или тщательно остерегаться от доверия к каким-либо из мнений, нами некогда полученных, раньше нежели признаем их истинность, подвергнув их новой проверке. Затем, по порядку, должно со вниманием отнестись к имеющимся у нас понятиям и признавать за истинные только те, которые при внимательном рассмотрении мы познаем как ясные и отчетливые. Поступая так, мы прежде всего заметим, что существуем мы сами, поскольку причастны мыслящей природе, а также, что существует Бог и мы зависим от него; и что из обсуждения Его атрибутов мы можем узнать истину о прочих вещах, ибо Он есть их первая причина; и, наконец, что сверх понятий Бога и нашей души в нас есть также знание многих положений вечной истинности, как, например, «из ничего не происходит ничего» и т. д., также есть знания о некоторой телесной природе, то есть протяженной, делимой, движимой и т. п., а равно и понятие о некоторых нас возбуждающих чувствах, как, например, боли, цвета, вкусов и т. д., хотя бы мы никогда и не знали, что за причина, почему они так нас возбуждают. И, сравнив все это с тем, что прежде мыслили в более смутном и спутанном виде, мы приобретем навык составлять ясные и отчетливые понятия обо всех познаваемых вещах. В этом немногом, мне кажется, состоят основные начала человеческого познания.