. Так, во‐первых, различные заболевания, касающиеся только мозга, уничтожают или извращают всякое ощущение; сам сон, который присущ только мозгу, каждодневно отнимает у нас в значительной степени способность ощущать, восстанавливаемую по пробуждении. Затем, когда мозг не разрушен, но пути, которыми нервы идут к нему от внешних членов, засорены, ощущение в этих членах теряется. Наконец, это ясно из того, что боль чувствуют не в таких членах, где нет к тому причины, а в других, через которые нервы протягиваются к мозгу. Это можно показать на бесчисленных опытах; здесь будет достаточно одного. Когда одной девице, страдавшей сильной болью в руке, завязали глаза при появлении врача, с тем чтобы она не беспокоилась при подготовке операции, и когда ей спустя несколько дней рука была ампутирована вплоть до локтя, вследствие обнаружения гангрены, а на это место были так наложены перевязки, что девица могла не заметить произведенной ампутации, – она жаловалась на ощущение различных болей то в одном, то в другом пальце отрезанной руки. Это могло происходить исключительно оттого, что нервы, ранее доходившие от мозга до кисти руки, а теперь заканчивавшиеся в руке у локтя, двигались здесь так же, как это происходило в руке раньше, когда ощущение боли в том или другом пальце должно было запечатлеваться душой, пребывавшей в мозгу.
СХСVII. Далее, как было сказано, природа нашей души такова, что только благодаря происходящему в теле движению душа может побуждаться к определенным представлениям, не содержащим никакого образа данных движений, особенно к тем смутным представлениям, которые именуются чувствами или ощущениями. Мы замечаем, что слова, воспринятые ухом либо только написанные, вызывают в наших душах любые представления и побуждения. Если кончик пера – с такими-то чернилами, на этой бумаге – выводит известные буквы, они в душе читателя станут возбуждать представления битв, бурь, фурий и вызовут аффекты бессилия и печали; на другой бумаге почти подобным образом проведенное перо вызовет совершенно иные представления тишины, мира, удовольствия и совершенно обратные аффекты любви и радости. Быть может, скажут, что письмо и речь непосредственно пробуждают не ощущения и образы отличных от них вещей, но только различные мысли; благодаря последним душа представляет сама образы различных вещей. Но что сказать о чувстве боли или щекотанья? Меч приближается к нашему телу, он рассекает последнее; из этого одного следует боль, которая действительно не менее отлична от местного движения меча или рассеченного тела, как цвет, звук, запах и вкус. И если, как ясно видим, чувство боли возбуждается в нас единственно тем, что некоторые части нашего тела в силу прикосновения к ним другого тела переместились, то отсюда позволительно заключить, что душа наша создана так, что может при некоторых местных движениях претерпевать возбуждения всех прочих чувств.
СХСVII. Затем, мы не улавливаем никакого различия между нервами, из чего можно заключить, либо что разное по тем и другим нервам переходит от органов внешних чувств к мозгу, либо что вообще нечто содействует тому помимо местного движения нервов. И мы замечаем, что это местное движение вызывает не только ощущение щекотания или боли, но и света, и звуков. Так, если кого-либо ударят в глаз, так что колебание удара проникает до ретины, то ему кажется от этого, что брызнуло множество искр блестящего света, которого не оказывается вне глаза; и если кто заткнет пальцем ухо, то он услышит некий колеблющийся шорох, который происходит только от движения замкнутого в ухе воздуха. Наконец, мы часто замечаем, что теплота или иные чувственные качества, как и образы чисто телесных вещей, например пламени, возникают из местных движений известных тел и таким образом вызывают иные местные движения в других телах. Мы отлично понимаем, что благодаря различиям в величине, фигуре и движении частиц одного тела возникают различные местные движения в другом теле; но мы никак не можем понять, как от них (именно от величины, фигуры и движения) возникает нечто иное, совершенно отличное от их природы, каковы те субстанциальные формы и реальные качества, которые многими предполагаются в вещах; непонятно и то, как позднее эти качества или формы приобретают силу и вызывают местные движения в других телах. Раз это так и если нам известно, что природа нашей души такова, что различных местных движений достаточно, чтобы вызвать в ней все ощущения, и если мы воспринимаем, что они действительно возбуждают в ней различные ощущения, и не улавливаем ничего иного сверх того, что такого рода движения переходят от органов внешних чувств к мозгу, – если это правильно, то вообще должно заключить, что все именуемое нами во внешних объектах светом, цветом, запахом, вкусом, звуком, теплом, холодом и прочими осязательными качествами или даже субстанциальными формами, есть не что иное, как различные расположения объектов, вызывающие различные движения в наших нервах.
СХСIХ. Итак, легко может быть подвергнуто учету, не упустил ли я чего из феноменов природы в этом трактате. Только воспринятое чувствами должно рассматриваться как феномен природы. Исключая величину, фигуру и движение, свойства коих в отдельных телах я указал, мы не примем за присущее внешнему миру ничего такого, как свет, теплота, запах, вкус, звук, вообще чувственные качества. Все это только различные состояния в величине, фигуре строения и движении предметов, или то, что по меньшей мере не может нами восприниматься как нечто иное. Доказательство тому в предыдущем.
СС. Я хотел бы также заметить, что здесь, пытаясь осветить всю материальную природу, я не воспользовался ни одним началом, которое не было бы допущено Аристотелем и всеми философами прочих времен; поэтому моя философия вовсе не нова, но наиболее стара и распространенна. Ведь я обсуждал фигуру, движение и величину тел и исследовал согласно законам механики, закрепленным достоверными и повседневными опытами, что должно следовать при взаимном столкновении этих тел. Но кто когда-либо сомневался в утверждении, что тела движутся, что они имеют разнообразные величины и формы, сообразно различию которых разнообразится и движение тел, и, наконец, что от их столкновения большие тела дробятся на меньшие и изменяют форму? Это мы постигаем не одним органом чувств, а многими: зрением, осязанием, слухом; это мы отчетливо воображаем и мыслим; нельзя того же сказать об остальном, о цветах, звуках и прочем, что воспринимается с помощью не многих чувств, но лишь одного. Их образы в нашем мышлении всегда смутны, и мы не знаем, что такое они суть.
ССI. Но, на мой взгляд, в отдельных телах есть частички, не воспринимаемые никаким чувством: этого не признают, может быть, те, кто считает свои чувства за меру познаваемого. Но кто в состоянии усомниться, будто многие из тел столь малы, что не схватываются нашими чувствами; стоит только подумать, что в медленно растущем теле прибавляется за отдельные часы или что отвлекается от медленно уменьшающегося тела. Дерево растет всякий день, и оно не может стать большим, прежде чем не присоединится к нему некоторое тело. Но кто воспринимает эти тельца, вступающие в дерево ежедневно? По крайней мере, те, кто принимает бесконечную делимость массы, должны сознаться, что частицы могут быть малы настолько, чтобы не восприниматься никаким чувством. И неудивительно, что мы не можем воспринимать очень малых телец; ведь наши собственные нервы, которые должны быть движимы объектами, чтобы получалось ощущение, не так уж малы, но вроде каната связаны из множества меньших частиц; поэтому они и не могут быть движимы частицами мельчайшими сравнительно с собой. Ни один разумный человек, я думаю, не будет отрицать, что гораздо лучше мы воспринимаем то, что происходит в больших телах; а чтобы судить о происходящем в мельчайших тельцах, недоступных чувству в силу одной своей малости, и чтобы объяснить это, нельзя измыслить чего-либо, что не имело бы никакого подобия с ощутимыми частицами.
ССII. И Демокрит представлял себе дело так, что некоторые тельца, обладающие различными фигурами, величинами и движениями, своим скоплением и различными связями образуют все ощутимые тела; однако его способ рассуждения всеми отвергнут. Никто, конечно, не отвергал его за то, что им предполагались крайне малые, ускользающие от чувств частицы, о которых утверждалось, что они обладают различными фигурами, величиной и движением; никто не может сомневаться в действительном существовании таких тел, как это было показано. Отброшено же рассуждение Демокрита, во‐первых, потому, что он предполагал неделимость тел; в данном случае и я это основание отбрасываю; во‐вторых, Демокрит принимал окружающую тела пустоту, невозможность которой я доказал; в‐третьих, он приписывал телам тяжесть, которой я в теле самом по себе не нахожу, а нахожу ее постольку, поскольку она зависит от движения и положения тела и на них сводится. И наконец, Демокрит не показал, как отдельные вещи возникают из одного столкновения телец, или если и показал это для некоторых вещей, то не все, однако, его доводы согласуются друг с другом; по крайней мере, позволительно так думать на основании всего, что сохранено из его воззрений. А согласовано ли то, что я до сих пор писал по философии, предоставляю судить другим.
ССIII. Я наделяю невидимые частички тел определенной фигурой, величиной и движеньем, как если бы я их видел, и, однако, признаю, что они невоспринимаемы.
Некоторые, может быть, возбудят вопрос: откуда я знаю об этих свойствах частичек? На это я отвечу: во‐первых, из простейших и наиболее известных принципов, знание которых врождено нам по природе, я рассмотрел вообще то, каковы могут быть главнейшие различия в величине, фигурах и движении тел, неощутимых исключительно в силу их малости, и какие ощутимые результаты из их различных столкновений следуют[34]. А затем, когда я заметил нечто подобное же в действиях тел ощутимых, я счел их возникшими из такого же столкновения неощутимых тел, особенно когда оказалось, что никакой иной способ для объяснения этого не может быть мыслим. В этом мне много помогли вещи, созданные искусственным путем: между ними и природными телами я нашел только