Эпистемон: Что вас может наилучшим образом обучить в этом отношении, так это стремление к знанию, общее всем людям; оно – болезнь неизлечимая, так как интерес увеличивается с обучением, благодаря тому, что недостатки души сокрушают нас постольку, поскольку мы о них знаем, вы имеете большое преимущество перед нами в том, что не видите, подобно нам, сколько вам еще остается изучать, Эвдокс: Возможно ли, Эпистемон, чтобы при вашей учености, вы могли быть убеждены, будто в природе имеется столь всеобщая болезнь и нет никакого средства к ее излечению? Что касается меня, то мне кажется, как на всякой земле достаточно плодов и источников, чтобы утишать голод и жажду всех, так достаточно и истин, касающихся любого предмета, чтобы в полной мере удовлетворить интересу здоровых душ; думается мне, что тело больных водянкой не больше отстоит от нормального склада, чем ум тех, кто вечно обременен неутолимой любознательностью. Эпистемон: Я когда-то учил, что наше желание не может естественно распространяться на то, что остается для нас невозможным, и не должно также распространяться на порочное и бесполезное;
но известно множество вещей, которые кажутся нам возможными и которые не только чтимы и приятны, но даже весьма необходимы для нашего обихода; и я не могу верить, чтобы кто-нибудь знал их настолько, что ему постоянно не оставалось бы справедливых оснований особенно желать этих вещей.
Эвдокс: А что вы скажете обо мне, если я заверю вас, что не имею больше страсти изучать что-либо и доволен той малостью знаний, какую, подобно Диогену в бочке, имею без того, чтобы всякий раз ощущать нужду в философии. Ведь знание моих соседей не теснит моего знания, как их поля теснят то немногое, чем я владею. И мой ум, добровольно склоняясь к тем истинам, какие находит, вовсе не заботится об открытии иных; он даже радуется покою, как король страны, так отделенной от всех прочих стран, что ему воображается, будто поодаль от его владений находятся только бесплодные пустыни и необитаемые горы.
Эпистемон: Всякого другого, кроме вас, кто так высказался бы передо мною, я счел бы за существо суетное и мало любознательное. Но убежище, избранное вами в этом уединенном месте, и малая озабоченность своей известностью, все это ставит вас вне тщеславия; а время, использованное вами на путешествия, посещения ученых и исследование всего, что открыто наиболее трудного в каждой науке, заверяет нас, что вы не лишены любознательности; таким образом, я могу высказать только уважение к вам и убежден, что вы должны обладать знанием гораздо более совершенным, чем знание прочих людей.
Эвдокс: Благодарю вас за доброе мнение обо мне; но я не хотел бы обременять вашей учтивости настолько, чтобы обязывать вас верить сказанному, основываясь на моем простом заявлении. Никогда не должно выдвигать посылок, столь удаленных от обычного мнения, если в то же время нельзя показать некоторых результатов. Вот я и пригласил нас обоих погостить здесь в это прекрасное время года, с тем чтобы удосужиться открыто сообщить вам часть надуманного мной. Смею надеяться, вы не только признаетесь, что и я имею основания быть удовлетворенным собой, но, помимо того, и сами вы вполне удовлетворитесь выслушанным.
Эпистемон: Я не хочу уклоняться от счастья, о котором уже просил вас.
Полиандр: А я охотно буду присутствовать на этом собеседовании, хотя бы и не чувствовал себя способным извлечь отсюда какую-либо пользу.
Эвдокс: Думайте лучше, Полиандр, что это будет к вашей выгоде, ибо в вас нет предвзятости, и потому мне будет лучше перенять на правую сторону нейтральное лицо, а не Эпистемона, который чаще найдет в себе склонность к противной стороне. Но чтобы отчетливее понять свойство ученья, предлагаемого мною, я надеюсь, вы отметите различие между науками и простыми знаниями, получаемыми без всякого рассуждения в форме доводов, каковы знания языка, истории, географии и вообще всего, зависящего от одного опыта. Я вполне согласен, что недостаточно человеческой жизни для приобретения опыта во всем, что находится в мире. Но я также убежден, что было бы безумием желать этого и что светский человек не более обязан знать по-гречески или по-латыни, чем по-швейцарски либо по-нижнебретонски, ни истории Империи более, чем истории маленьких государств Европы. Должно только позаботиться о заполнении своего досуга достойным и полезным и обременять память только необходимым. Что же касается познаний, представляющих не что иное, как достоверные суждения, которые мы опираем на известные предварительные знания, то одни из них извлекаются из общего достояния и их слышат и понимают все, другие же извлекаются из редких и специально изучаемых опытов. Признаюсь также, что невозможно отдельно рассуждать о каждом из последних, ведь следовало бы, во‐первых, отыскать все травы и камни, находимые в Индии, увидеть феникса, – короче говоря, не упускать ничего из наиболее диковинного в природе. Но я думаю, что достаточно удовлетворю своему обещанию, если, изложив истины, какие можно вывести из обыкновенных и каждому известных вещей, я сделаю вас способными самим найти все прочие истины, как только вам заблагорассудится приложить старания к отысканию их.
Полиандр: Я думаю, что это все, чего возможно желать; и я буду согласен с вами, если только вы мне достаточно засвидетельствуете известное число предложений, столь прославленных, что их знает всякий, и касающихся божества, разумной души, добродетелей и воздаяния за них;
эти истины я сравнил бы с теми древними зданиями, о славе которых каждый знает, хотя все знаки их величия похоронены в руинах прошлого. Я отнюдь не сомневаюсь, чтобы первые, кто обязал людей мыслить все эти истины, имели очень сильные основания для их доказательства; но эти истины позднее столь мало повторялись, что нет больше никого, кто знал бы их. И все-таки эти истины так важны, что благоразумие обязывает нас скорее слепо им верить, из боязни ошибиться, чем оставить их выяснение до той поры, когда мы перейдем в иной мир.
Эпистемон: Что до меня, то я несколько более любознателен и хотел бы, помимо того, чтобы вы выяснили мне некоторые особые трудности, встречаемые мною в каждом знании, а главным образом в том, что касается человеческих искусств, призраков, иллюзий, – короче, всех блестящих результатов, какие приписываются магии; я считаю, что их полезно знать, не для собственного пользования, но ради того, чтобы наше суждение не могло быть предваряемо удивлением перед неизвестным нам.
Эвдокс: Я постараюсь удовлетворить обоих вас. И в целях соблюдения порядка, благодаря которому мы могли бы дойти до цели, я прежде всего обнадеживаю себя, Полиандр, что мы с вами поддержим друг друга во всех вещах, касающихся мира, обсуждая их самих по себе; только бы Эпистемон не прерывал нас – меньшее, что он может, так как его возражения принудят нас часто отклоняться от нашего предмета. Затем мы все втроем снова поговорим обо всех вещах, но в ином смысле, именно поскольку они относятся к нам и поскольку они могут быть названы истинными или ложными; и вот Эпистемон будет иметь случай предложить на обсуждение все затруднения, какие останутся у него от предшествующих рассуждений.
Полиандр: Так укажите нам порядок, которого вы станете придерживаться в изложении каждого предмета.
Эвдокс: Должно начать с разумной души, так как в ней заключено все наше знание; обсудив ее природу и ее цели, мы придем к ее Творцу; а познав Его свойства и то, как Он все в мире создал, мы отметим наиболее достоверное касательно прочих тварей и исследуем, каким путем объекты воспринимаются нашими чувствами и наши мысли становятся истинными или ложными. Позднее я изложу здесь человеческие труды в области телесного мира; удивив же вас наиболее мощными машинами, редчайшими автоматами, наиболее ясными иллюзиями и тончайшими фокусами, какие может изобрести искусство, я открою вам в них тайны столь простые и безобидные, что вы перестанете удивляться чему бы то ни было из деяний наших рук. Я перейду к созданиям природы и, показав вам причину всех их движений и различия их качеств, а также то, чем душа растений и животных отличается от нашей, обсужу перед вами всю архитектуру чувственного мира;
сообщив о том, что наблюдается особенно достоверного в небесной сфере, я перейду к наиболее здравому толкованию того, что не может быть представляемо людьми; это я сделаю, чтобы изъяснить отношение чувственных вещей к интеллектуальным, а всех их вместе к Творцу, с целью объяснить бессмертие тварей и их будущее состояние до скончания века. Потом мы перейдем ко второй части собеседования, где потолкуем обо всех знаниях по отдельности, отберем все наиболее основательное в каждом и предложим метод подвинуть их много дальше и изыскать нам самим, средним умам, все то, что в состоянии изобрести тончайшие умы. Приготовив таким образом свой рассудок к абсолютно истинному суждению, нам нужно будет заняться упорядочением желаний, различая хорошее и дурное и отмечая действительную разницу между пороками и добродетелями. По совершении этого, я надеюсь, страсть к знанию, какой вы обладаете, не будет столь жестокой, а все сказанное мной покажется вам отлично удостоверенным, и вы заключите, что добрый ум, хотя бы он и вскармливался в пустыне и обладал только естественным светом, не может иметь иных, чем наши, мнений, раз он хорошо взвесит те же самые основания. Чтобы открыть начало такому рассуждению, должно исследовать, каково первое знание людей, в какой части души оно обитает и отчего оно в начале столь несовершенно.
Эпистемон: Мне кажется, что это будет выражено очень ясно, если сравнить сознание ребенка с чистой дощечкой, где должны размещаться наши идеи, которые подобны портретам с натуры, получаемым от каждой вещи. Чувства, склонность, наставники и рассудок суть различные художники, работающие над этим трудом; из них менее способные оказываются первыми повинны в путанице, а именно: несовершенные чувства, слепой инстинкт и бездельные мамки. Лучшее исходит от последнего, то есть разума; и все же должно, чтобы он углубился на многие годы в учение и долго следовал примеру своих учителей, преж