Эвдокс: Раз вы не можете отрицать, что вы сомневались, и напротив, ваше сомнение достоверно, то истинно, что и вы, сомневающийся, существуете, и это столь истинно, что вы не можете более сомневаться в этом.
Полиандр: Я разделяю ваш взгляд, ведь если бы я не существовал, то не мог бы и сомневаться.
Эвдокс: Итак, вы существуете, и вы знаете о своем существовании, и знаете благодаря вашему сомнению.
Полиандр: Все это так.
Эвдокс: Но чтобы вы не отклонились от цели, двинемся понемногу далее, и, как я вам сказал, вы найдете, что эта дорога идет дальше, чем вы полагаете. Повторим аргументы: вы существуете и знаете о своем существовании; знаете через посредство знания о своем сомнении. Но вы, сомневающийся во всем и не могущий сомневаться в себе самом, что вы такое?
Полиандр: Ответ не труден. Я удивляюсь, почему вы предпочли меня Эпистемону в качестве собеседника. Значит, вы решили не предлагать вопроса, на который было бы трудно ответить. Итак, отвечу: я человек.
Эвдокс: Вы не обратили внимания на вопрос; и ответ, данный вами, как бы ни казался он вам прост, ввергнет вас в очень трудные и очень запутанные вопросы, если я только захочу вас хоть немного поприжать. В самом деле, если бы я спросил у самого Эпистемона, что такое человек, и он ответил бы мне, как водится в школах, что человек – разумное животное (animal rationale), и сверх того, ради изъяснения этих терминов, не менее темных, чем первый, повел бы нас через все ступени, именуемые метафизическими, – мы, конечно, были бы введены в лабиринт, из которого никогда не выбрались бы. Ведь этим вопросом порождаются два других: что такое животное? что такое разумный? Более того, если бы, изъясняя понятие животного, он ответил, что это существо живое и чувствующее, что живое существо есть одушевленное тело, а тело есть телесная субстанция, – вопросы, как видите, шли бы возрастая и умножаясь подобно ветвям генеалогического дерева. И наконец, все эти превосходные вопросы закончились бы чистым празднословием, ничего не освещающим и оставляющим нас в нашем первоначальном неведении.
Эпистемон: Печально видеть, что вы столь сильно презираете дерево Порфирия, постоянно вызывавшее удивление всех ученых. Досадно, что вы начинаете наставлять Полиандра в том, что он такое, иным путем, чем тот, который издавна принят в школах. Наконец, не было возможности до сего дня найти лучший путь изучения нас самих, чем последовательное полагание перед нашими взорами всех ступеней, составляющих целое нашего бытия, с тем чтобы, поднимаясь и опускаясь по всем ступеням, мы могли изучать и то, что в нас есть общего с иными существами, и то, в чем мы от них отличаемся. Вот высшая точка, до какой может достичь наше знание.
Эвдокс: Никогда я не начинал и не забирал в голову порицать обычную методу обучения, к какой прибегают в школах. Последней я одолжен тем немногим, что знаю; ее помощью я воспользовался, чтобы узнать недостоверность всего, воспринятого мною. Стало бы, хотя мои наставники и не научили меня ничему достоверному, тем не менее я должен быть им благодарен за перенятое от них понимание недостоверности знания и обязан за все, что воспринято сомнительного больше, чем если бы оно было согласно с разумом. Ведь в последнем случае я, быть может, принимал бы недостаточно разумное за совершенное, и это сделало бы меня менее пылким к исканию истины. Стало быть, предостережение, данное мною Полиандру, направлено скорее не к тому, чтобы отметить недостоверность и темноту, в которую вы направляете свой ответ, а к тому, чтобы сделать Полиандра на будущее время более внимательным к моим допросам. Но возвращаюсь к моему предложению; а чтобы не отклоняться еще больше от нашего пути, снова спрашиваю: что такое тот, кто может сомневаться во всем, исключая самого себя?
Полиандр: Я полагал, что удовлетворю вас, если скажу что я – человек. Но я понял, что мой ответ не соразмерен, так как, по-видимому, вы не согласны с ним. И скажу откровенно, мне самому теперь он не кажется удовлетворимым, поскольку я рассудил, что вы мне показали затруднения в неточности, в какие он нас мог бы вовлечь, если бы только мы захотели его объяснить и принять. Наконец, что ни говорил бы Эпистемон, я нахожу много темноты в этих метафизических ступенях. Если, например, скажут, что тело есть телесная субстанция, не определяя в то же время, что такое телесная субстанция, то два слова – «телесная субстанция» – не сделают нас больше знающими, чем одно слово – «тело». Подобным же образом если кто выскажет, что живое существо есть одушевленное тело, не выяснив сперва смысла слов «тело» и «одушевленное» и проследует через все метафизические ступени, то он произнесет слова – даже слова, размещенные в порядке, – но не скажет ровно ничего. Высказанное им не обозначает ничего, что могло бы быть понято и образовать в нашем уме ясную и отчетливую идею. Больше того: когда, чтобы удовлетворить предложенному вопросу, я сказал бы, что я человек, я вовсе не думал бы о всех этих схоластических «сущностях», мне неизвестных, о которых я не могу ничего сказать с пониманием и которые, я думаю, существуют только в воображении их изобретателей. Нет, я желал бы говорить о том, что мы видим, чего касаемся, что чувствуем и в чем удостоверяемся относительно самих себя на опыте, – одним словом, обо всем том, что самый простой человек знает столь же хорошо, как и величайший мировой философ. В конце концов, я хотел бы сказать, что я – нечто целое, составленное из двух рук, двух ног, головы и всех прочих частей, образующих то, что именуется человеческим телом, которое, сверх того, как целое, питается, движется, чувствует и мыслит.
Эвдокс: Из вашего ответа я заключаю, что вы не поняли хорошо моего вопроса и что вы ответили на многое, о чем я у вас не спрашивал. Но так как вы уже поместили в число сомнительных для вас вещей руки, ноги, голову и остальные части машины человеческого тела, то я отнюдь не хотел бы вас переспрашивать обо всем, существование чего не кажется нам достоверным. Итак, скажите же, что такое вы в собственном смысле слова, поскольку вы сомневаетесь. Ведь это нечто оказывается единственным, чего вы не в состоянии познавать с достоверностью, о которой я и хотел вас спросить.
Полиандр: Действительно, теперь я вижу, что заблуждался в своем ответе. Я пошел дальше, чем следовало, потому что недостаточно хорошо схватил вашу мысль. Это сделает меня более предусмотрительным в будущем и заставит меня изумляться точности вашего метода, посредством которого вы ведете нас шаг за шагом, простыми и легкими дорогами, к познанию вещей, составляющих предмет изучения. И тем не менее мы имеем некоторое основание назвать сделанную мной ошибку счастливой; ей я теперь обязан знанием того, что я, поскольку я сомневаюсь, никоим образом не есть нечто, именуемое моим телом. Больше того, и даже не знаю, имею ли я тело, так как вы мне показали, что я могу в этом сомневаться; я прибавлю к этому, что я не могу и отрицать решительно, будто имел тело. Но вот, хотя мы и оставались среди всяких предположений, это не помешало мне удостовериться в моем существовании; напротив, эти предположения еще больше утверждают меня в достоверности существования и в том, что я не тело. Иначе, если бы я сомневался в моем теле – я сомневался бы в самом себе, что для меня невозможно: я вполне убежден, что существую, и убежден настолько, что никак не могу в том сомневаться.
Эвдокс: Вы говорите превосходно и так отлично трактуете вопрос, занимающий нас, что я сам не мог бы высказаться лучше. Я вижу, что пора предоставить вас исключительно самому себе и только позаботиться вывести вас на дорогу. Затем я полагаю, что для открытия истин, даже наиболее трудных, достаточно того, что принято называть общим чувством (sonsu commune), однако лишь после того, как это чувство будет хорошо направлено. Так как я нахожу, насколько желал, это чувство в вас достаточным, я склонен показать вам в будущем дорогу, куда вы должны выйти. Продолжайте же сами выводить следствия из вашего первого принципа.
Полиандр: Этот принцип мне представляется столь плодотворным и открывающим в то же время для меня столько вещей, что, мне думается, много труда будет привести их в порядок. Плодотворное наставление, какое вы мне дали: наследовать, что такое я, сомневающийся, и не углубляться в то, чем я был и за что иной раз я буду принимать себя, – этот совет пролил на мой ум столько света и враз разогнал сумрак, так что при свете этого факела я вернее вижу в себе то, чего там не было заметно; и никогда я так твердо не верил в то, что обладал телом, как теперь верю в обладание тем, к чему нельзя прикоснуться.
Эвдокс: Ваш ответ мне очень нравится, хотя, быть может, он кажется неприятным Эпистемону; последний, поскольку вы не отторгнете его от его заблуждения и не покажете наглядно часть того, что вы назвали содержащимся в этом принципе, всегда будет иметь предлог думать или, по крайней мере, бояться, не подобен ли этот открытый вам свет тем блуждающим огням, которые гаснут и исчезают лишь приблизишься к ним, и не впадете ли вы вскоре в вашу первоначальную темноту, то есть в прежнее невежество. И действительно это будет чудом, если вы, не получив образования и не прочтя философских трудов, окажетесь ученым столь быстро и со столь малыми стараниями. Поэтому нечего изумляться, если Эпистемон будет так судить.
Эпистемон: Признаюсь, я принял это за порыв энтузиазма и думал, что Полиандр, который не обращал своих мыслей к тем великим истинам, каким учит философия, был поражен такою радостью, когда хоть одну из них оценил. Пообсудив немногое из тех знаний, он не мог себя сдержать, чтобы не засвидетельствовать вам этого порывом радости. Но те, кто подобно мне, долго ходили по этой тропе и истратили много масла и труда в чтении и перечитывании сочинений древних, выясняя и толкуя наиболее трудное в философах, не удивятся этим порывам энтузиазма и не будут надеяться на тех, кто имеет лишь шапочное знакомство с математикой. Эти последние, лишь вы дадите им линию и круг и внушите, что такое прямая и кривая линии, уверятся, что отыщут квадр