Больше того, к числу величайших ошибок, какие можно допустить в науках, следует причислить, быть может, ошибку тех, кто хочет определять то, что должно только просто знать, и кто не может ни отличить ясного от темного, ни того, что в целях познания требует и заслуживает определения от того, что отлично может быть познано само по себе. И вот к числу вещей столь ясных, что они познаются сами по себе, можно отнести сомнение, мысль и существование. Я не представляю себе человека столь тупого, чтобы его нужно было учить тому, что такое существование, прежде чем он сможет заключить и утверждать, что он существует. То же самое относительно сомнения и мышления. Я прибавлю даже, что невозможно изучать эти вещи иначе как на самом себе и быть убежденным иначе чем собственным опытом и тем сознанием или внутренним свидетельством, которое каждый человек носит в самом себе, когда он делает какое-либо наблюдение; подобно тому, как было бы бесполезно определять, что такое белизна, чтобы сделать ее понятной слепому, тогда как для познания ее нам достаточно открыть глаза и увидеть белое, так же точно, чтобы знать, что такое сомнение и мышление, достаточно сомневаться и мыслить. Это нас научает всему, что мы можем знать в этом отношении, и даже говорит нам больше, чем наиболее тонкие определения. И действительно, Полиандр должен был знать эти вещи прежде, чем смог вывести оттуда формулированные им заключения. Наконец, так как мы его выбрали судьей, спросим его, не оставалось ли ему когда-либо неизвестным, что он такое был и что есть.
Полиандр: Признаюсь, я с величайшим удовольствием слушал ваши рассуждения о том, чему я не могу быть научен помимо самого себя; и не без радости, в этом по крайней мере случае, я вижу, что мне должно признать себя за вашего наставника, а вас за моих учеников. Вот почему, чтобы извлечь вас из стеснении и разрешить наскоро ваши затруднения («наскоро» говорят относительно чего-либо, когда оно случается вопреки надежде и вниманию), я могу перед вами удостоверить, что я никогда не сомневался в том, что такое сомнение, хотя я и начал его постигать или скорее размышлять над ним только тогда, когда Эпистемон пожелал подвергнуть его сомнению. Как только вы доказали мне незначительность достоверности, какой мы обладаем относительно существования вещей, познаваемых нами только с помощью чувств, я стал в этих вещах сомневаться, и этого было достаточно, чтобы сделать мне известным одновременно и мое сомнение, и достоверность этого сомнения. Я могу утверждать, что я начал себя познавать, лишь только начал сомневаться; но мое сомнение и моя уверенность относятся не к одним и тем же предметам. Мое сомнение прилагается исключительно к вещам, существующим вне меня, а моя уверенность относится к моему сомнению и к самому мне. Эвдокс имел основание сказать, что существуют вещи, которые мы можем изучить, лишь видя их. Так же, чтобы понять, что такое сомнение, что такое мышление, должно только сомневаться и мыслить самому. Подобно же и с существованием. Должно только знать, что разумеют под этим словом; и вместе мы узнаем, что это за вещь и насколько ее можно познавать, и для этого нет необходимости в определениях; они скорее затемняют вещь, нежели освещают ее.
Эпистемон: Раз Полиандр удовлетворен, я успокаиваюсь и не продолжаю спора; однако я не вижу, чтобы мы ушли много вперед за два часа, в течение которых рассуждаем. Все, что познано с помощью этого прекрасного метода, который вы столь превозносите, – это то, что Полиандр сомневается, мыслит и есть мыслящая вещь. Поистине удивительное открытие! Так много слов – так мало дела. Это можно бы было выразить в четырех словах, и мы все согласились бы друг с другом. Что до меня, если бы мне нужно было истратить столько слов и времени на изучение вещи столь незначительного интереса, я постарался бы сложить с себя этот труд. Наши учителя говорят нам большее и гораздо смелее; их ничто не удерживает, они берутся за все и говорят обо всем; ничто не отвращает их от их дела и не повергает в изумление. И хотя случается, что они видят себя прижатыми, однако двусмысленность, или to distimpio, выводит их из стеснения. Будьте уверены, что их метод всегда окажется предпочтен вашему, сомневающемуся во всем и настолько боящемуся споткнуться, что, без конца топчась, он никогда не подвинется вперед.
Эвдокс: Я никогда не имел намерения предписывать кому-либо метод, которому должно следовать в разыскании истины; я только хотел изложить тот, которому я сам следовал, с тем чтобы, если его признают дурным, бросили его, а если, напротив, признают полезным, пользовались бы им. Затем, я предоставляю каждому полную свободу принять или отбросить его. Если же теперь скажут, что он меня почти не подвинул вперед, то об этом надо судить путем опыта; я уверен, лишь бы вы продолжали уделять мне ваше внимание, вы сами признались бы, что мы не можем быть достаточно предусмотрительны в установлении принципов и что раз принципы основательно заложены, мы можем провести следствия дальше и вывести их легче, чем мы решились предложить их. Так, я думаю, все ошибки, случающиеся в науках, происходят оттого, что мы вначале судили с излишней поспешностью, принимая за принципы вещи темные, о которых у нас не имелось никакого ясного и отчетливого понятия. Что свидетельствует за истинность такого утверждения – это некоторый прогресс, сделанный нами в науках с достоверными и общеизвестными принципами; тогда как в тех науках, где принципы темны и недостоверны, те, кто хочет быть искренним, принуждены признать, что, потратив много времени и прочитав много томов, они убедились, что ничего не знают и ничего не изучили. Нe удивляйтесь же, дорогой Эпистемон, если, желая вести Полиандра по пути более надежному, чем тот, которому обучали меня, я суров до крайности, принимая за истинное только то, достоверность чего равна достоверности моего существования, моей мысли и того, что я мыслящая вещь.
Эпистемон: Вы мне кажетесь похожим на тех акробатов, которые всегда падают на ноги[39]; вы все возвращаетесь к своему принципу; если вы станете продолжать таким образом, вы не пойдете ни далеко, ни быстро. Как, в конце концов, мы найдем истины, в которых могли бы быть уверены столь же, как в нашем существовании?
Эвдокс: Это не столь трудно, как вы полагаете, ибо все истины следуют одна из другой и связаны между собой единой связью. Весь секрет состоит в том, чтобы начать с простейших из них и так подниматься мало-помалу и как бы по ступеням до истин наиболее далеких и сложных. Так кто усомнится, что поставленное мной как принцип не есть первая из всех вещей, какие мы можем познать с любым методом? Очевидно, наконец, что мы не можем сомневаться в нем, хотя бы мы сомневались в истинности всего существующего в мире. Стало быть, после того как мы удостоверились, что хорошо начали, чтобы нам не заблудиться, надлежит не допускать за истинное все, что подвержено хоть малейшему сомнению. А в конце концов следует, по моему мнению, оставить говорить одного Полиандра. Так как он не знает иного наставника, кроме здравого смысла, и так как его разум не испорчен никакими предрассудками, то для него почти невозможно ошибиться, или, по крайней мере, он быстро заметит ошибку и без труда возвратится на правильную дорогу. Итак, послушаем его речь и предоставим ему излагать то, что он воспринимает как содержащееся в вашем принципе.
Полиандр: Столь многое содержится в идее, представляющей мыслящее существо, что потребовался бы целый день развить это. Но теперь мы только трактуем о главнейшем, о том, что служит уяснению понятия этого существа и отличает последнее от всего того, что не имеет к нему отношения. Я разумею под мыслящим существом…[40]
Страсти души
Часть перваяО страстях вообще и попутно обо всей природе человека в целом
Нигде так ясно не обнаружился недостаток знаний, унаследованных нами от древности, как в том, что было писано о страстях. И хотя познания этого предмета очень усиленно добивались и он не представляется особенно трудным, так как каждому из нас, испытывая страсти на себе, нет необходимости заимствовать откуда-либо наблюдений, чтобы открыть их природу, – тем не менее то, чему научили нас древние, так незначительно и в большей части так маловероятно, что я не имею надежды приблизиться к истине иначе как удаляясь от путей, которым они следовали. Потому-то я и буду вынужден писать здесь, как бы трактуя о предмете, никем еще до меня не затронутом. Для начала я принимаю во внимание, что все совершающееся или вновь случающееся вообще именовалось философами страстью по отношению к субъекту, который нечто испытывает, и действием – по отношению к тому, кто делает так, что нечто случается; в силу того, что действующий и страдающий часто совершенно различны, действие и страдание не остаются одним и тем же предметом, имеющим два различных наименования, смотря по субъектам, к которым их можно отнести.
Затем и обращаю также внимание на то, что мы не замечаем присутствия какого-либо предмета, который более непосредственно воздействовал бы на душу, чем тело, с которым душа связана; а следовательно, мы должны мыслить так: что для души является страданьем, для тела вообще будет действием. Нет лучшего пути к познанию наших страстей, как исследовать различие между душой и телом, чтобы узнать, к чему из этих двух должно отнести каждую из наших функций.
В этом не окажется больших трудностей, если быть осторожным: все, что мы испытываем в самих себе, допуская при этом возможность существования того же самого в телах совершенно неодушевленных, должно приписывать нашему телу; наоборот, все имеющееся в нас и никоим образом не относимое к телу должно приписывать нашей душе.