Следовательно, эти две страсти – только виды удивления; ибо, когда мы вовсе не удивляемся ни величию, ни ничтожности предмета, мы придаем ему ни больше и ни меньше того значения, какое разум нам внушает полагать в нем, так что мы уважаем или презираем предмет бесстрастно. Хотя уважение может часто возникать в нас благодаря любви, а презрение благодаря ненависти, это не общее правило, и случается так оттого лишь, что мы более или менее склонны полагать предмет великим либо ничтожным, сообразно большей или меньшей привязанности к нему.
Эти две страсти могут вообще быть относимы ко всякого рода предметам; но они становятся особенно заметны, когда мы относим их к самим себе, то есть когда мы уважаем или презираем наше собственное достоинство; движение «духов», причиняющих эти страсти, проявляется тогда так, что изменяет само выражение лица, жесты, походку и вообще все действия тех, кто составляет мнение о самом себе, лучшее или худшее обычного.
Так как одна из существенных сторон мудрости – знать, каким образом и по какой причине каждый должен уважать или презирать себя, я постараюсь здесь высказать свое мнение. Я отмечу в нас только одно, что может давать нам справедливое основание уважать себя, а именно – пользование нашей свободной волей и власть, какую мы имеем над нашими желаниями; только за действия нашей свободной воли мы могли бы с основанием быть хвалимы или порицаемы. И это известным образом уподобляет нас Богу, ставя господами самих себя, лишь бы мы по малодушию совершенно не потеряли прав, которые Он нам даровал.
Таким образом, я полагаю, что истинное величие души, позволяющее человеку уважать себя в большей степени, чем он мог бы законно ограничиться, состоит частью в сознании, что ничего в действительности не принадлежит ему, кроме свободного расположения его желаний, и что он должен быть хвалим или порицаем только в отношении к тому, хорошо или дурно он пользовался этим расположением; частью же в том, что он чувствует в себе твердое и постоянное решение хорошо пользоваться вещами, то есть не упускать никогда желания взяться и выполнять все, считаемое им за наилучшее; это и значит следовать добродетели.
Те, кто имеет такое сознание и самочувствие, легко убеждаются, что любой человек может испытывать подобное же, так как здесь он не имеет ничего, что зависело бы от другого. Вот почему эти люди никогда никого не презирают; и хотя они часто видят, что другие впадают в ошибки, обнаруживающие их слабость, они всегда более склонны извинять их, нежели порицать, и думают, что те люди сделали это скорее по недостатку знания, чем по недостатку доброй воли. Если они не ставят себя много ниже тех, кто имеет больше почестей, или даже более разума, знания, красоты, или вообще кто превосходит их в каких либо иных совершенствах, – так же точно они не считают себя и выше тех, кого они превзошли, потому что все эти вещи кажутся им весьма малодостойными сравнения с доброй волей, за которую они себя только и уважают и которую они предполагают существующей или но меньшей мере возможной в каждом ином человеке.
Наиболее великодушные люди обычно бывают наиболее смиренными; добродетельное смирение состоит только в том, что мы размышляем о несовершенствах нашей природы и ошибках, в которые мы всегда можем или способны впасть и которые не меньше тех, какие могут быть совершены другими; подобное размышление делается причиной того, что мы не предпочитаем себя другим и думаем, что другие, имея свободную волю, подобную нашей, могут также хорошо пользоваться ею.
Те, кто подобным образом великодушен, естественно склонны совершать великие дела и, однако, не предпринимают ничего такого, к чему не чувствуют себя способными; благодаря тому, что они считают особо великим делать добро другим и презирать собственный интерес, они всегда особенно учтивы, приветливы и обязательны по отношению ко всякому. Вместе с тем они всецело господа своих страстей, в особенно желания, ревности и зависти, так как нет вещи, приобретение которой не зависело бы от них, ибо они думают, что достаточно ценить, чтобы заслужить особенное внимание со стороны других; они также господа над ненавистью к людям, так как уважают всех; господа над страхом, ибо их поддерживает доверие к добродетели людей; и, наконец, над гневом, по той причине, что, очень мало ценя вещи, зависящие от другого, они никогда не дают своим врагам преимущества познать, как им вредить.
Все, кто имеет хорошее мнение о самом себе по другому какому бы то ни было поводу, обладают не истинным величием души, а только гордостью, которая всегда очень порочна, хотя становится такой тем больше, чем неосновательнее причина, по которой уважают себя; а наиболее неосновательная из всех причин – это когда гордятся без всякого повода, то есть не думая, что обладают какой-либо заслугой, за которую должны быть вознаграждены, но только потому, что вовсе не дорожат заслугой, и, воображая, будто слава не что иное, как захват, полагают, что кто припишет ее себе, тот и будет иметь больше славы. Этот порок столь безрассуден и нелеп, что для меня было бы прискорбно верить, будто существовали люди, в него впадавшие, если никто никогда не хвалил их незаслуженно; но лесть так обща всем, что совершенно не существует людей столь обездоленных, которые не видели бы частого уважения в себе именно за то, что не заслуживают никакой похвалы, а достойны скорее порицания: это и дает случай наиболее невежественным и тупым людям впадать в подобный вид гордости.
Но какой бы ни была причина самоуважения, помимо чувствуемого человеком желания использовать свою свободную волю, что, как я говорил, вызывает великодушие, всякая подобная причина производит всегда весьма дурную гордость, которая столь отлична от этого справедливого великодушия, что имеет совсем обратные результаты: все остальные блага, такие как разум, красота, богатство, почести и так далее, обычно тем больше ценятся, чем в меньшем числе людей встречаются; эти блага даже таковы обычно, что не могут быть общи многим; поэтому гордецы стремятся унизить всех остальных людей и, являясь рабами своих желаний, беспрерывно волнуют душу злобой, завистью, ревностью и гневом.
Что касается низости или порочного смирения, то оно заключается в том, что чувствуют себя слабыми или малорешительными и что, как бы вовсе не владея правильным употреблением свободной воли, не могут избежать совершения того, в чем позднее будут раскаиваться. Далее состоит оно в том, что не верят в возможность ни существовать собственными силами, ни обойтись без многого такого, приобретение чего зависит от других. Порочное смирение прямо противоположно великодушию; и часто случается, что те, кто имеет характер особенно низкий, наиболее надменны и горды, а наиболее великодушные особо скромны и смиренны. Но имеющие характер сильный и величавый не изменяют смирению ни при удачах, ни при несчастьях, какие с ними случаются, тогда как те, кто слаб и гнусен, руководятся только счастьем, и удача раздувает их, а несчастье делает униженными. Часто даже заметно, что они бесславно унижаются перед теми, от кого ожидают известной выгоды или опасаются известного зла, и в то же время заносчиво возвышаются над теми, от кого не ждут ничего, не надеются на что-либо.
Легко, впрочем, понять, что гордость и низость не только пороки, но и страсти по той причине, что их возбуждение сильно проявляется во внешнем виде тех, кто внезапно надулся или принизился по какому-либо новому поводу; но позволительно сомневаться, могут ли великодушие и смирение, как добродетели, быть также и страстями, ибо их движения мало проявляются и, по-видимому, добродетель не столь сходна со страстью, как порок. Тем не менее я вовсе не вижу причины, препятствующей, чтобы то же самое движение «духов», которое служит усилению мысли, имеющей дурное основание, не могло бы усиливать ее, когда она покоится на хорошем основании. Ввиду того что великодушие и гордость состоят в хорошем мнении о самом себе и отличаются только тем, что это мнение основательно в одном и неосновательно в другом случае, мне и кажется, что их можно отнести к одной и той же страсти, которая вызывается движением, составленным из движений удивления, радости и любви, как той, какую имеют к себе, так и той, которая относится к вещи, заставляющей уважать самих себя. Наоборот, движение, вызывающее смирение как добродетельное, так и порочное, составлено из страстей удивления, печали и любви к самому себе, смешанной с ненавистью к своим недостаткам, которые вынуждают презирать себя; и все различие, какое я отмечаю в этих движениях, заключается в том, что каждое из движений удивления имеет две особенности: во‐первых, неожиданность делает его сильным с самого начала, во‐вторых, оно остается одинаковым в своем продолжении, то есть «духи» продолжают двигаться с тем же самым содержанием в мозгу. Из этих особенностей первая встречается гораздо чаще в гордости или низости, чем в великодушии или в добродетельном смирении; последняя, напротив, более отмечается в этих двух, чем в первых из страстей, так как порок исходит обычно от неведения, и, следовательно, кто знает меньше, скорее способны возгордиться и унизиться в большей мере, чем должно, по той причине, что все вновь с ними случающееся их изумляет и, приписывая происшедшее себе, они любуются собой; уважают же себя или презирают они постольку, поскольку соображают, ведет ли происшедшее с ними к их выгоде или нет. Но так как часто вслед за тем, что заставляло гордиться, наступает то, что их принижает, движение их страсти изменчиво. Напротив, в великодушии нет ничего несовместного с добродетельным смирением, притом ничего, что могло бы изменить движение «духов», отчего эти движения постоянны и всегда похожи одно на другое. Но они не наступают с такой неожиданностью, ибо те, кто уважает себя подобным образом, понимают причины этого самоуважения. Однако, можно сказать, эти причины так поразительны (а именно: возможность пользоваться свободой воли, заставляющая ценить себя, и немощи субъекта, в котором кроется эта возможность, вынуждающие не так уж себя переоценивать), что всякий раз, как их снова представляют себе, они всегда приносят новое удивление.