Нужно отметить, что добродетелями мы именуем навыки души, которые располагают ее к различным мыслям, так что навыки отличны от этих мыслей, но могут их производить и в свою очередь быть производимы ими. Следует также заметить, что эти мысли могут быть производимы только душой, но часто случается, что известное движение «духов» усиливает их и что в такие-то моменты они и суть действия добродетели, и вообще страсти души. Так, хотя нет добродетели, для которой, по-видимому, доброе воспитание значило бы меньше, чем для той, по которой уважают себя согласно справедливой оценке, и хотя нетрудно признать, что все души, вкладываемые Богом в наши тела, не равноценно сильны (вот причина, почему я назвал эту добродетель generosite, следуя словоупотреблению нашего языка, а не magnanimite, согласно школьному употреблению, где эта добродетель недостаточно известна), тем не менее достоверно, что доброе воспитание много значит для исправления природных недостатков и что если бы часто занимались обсуждением того, что такое свободная воля и сколь велики преимущества в обладании твердой решимостью хорошо пользоваться волею, а с другой стороны, рассуждали бы о том, сколь тщетны и бесполезны все старания честолюбцев, то стало бы возможным вызывать в себе страсть и в конце концов приобрести добродетель великодушия. А эта последняя является как бы ключом ко всем остальным добродетелям и общим лекарствам против всех беспорядков в страстях. Мне кажется, такое рассуждение заслуживает быть особо отмеченным.
Благоговение или почтение есть наклонность души не только уважать предмет, который она чтит, но и повергаться перед ним с известным трепетом в старании сделать его благосклонным к себе; стало быть, мы благоговеем к причинам свободным, которые мы считаем способными сделать для нас хорошее или дурное, помимо нашего знания о том, что из двух они нам причинят. Любовь же и преданность, большие, чем простое благоговение, мы имеем к тому, от чего ожидаем только добра, а ненависть к тому, от чего ждем лишь зла; и если мы не полагаем причины этих добра или зла свободною, мы не подчиняемся ей, стараясь приобрести ее благосклонность. Так, когда язычники благоговели перед деревьями, источниками и горами, то ими почитались не мертвые предметы, а божества, присутствие которых здесь они мыслили. Движенье «духов», вызывающее благоговение, составлено из движений, вызывающих удивление и трепет; о последнем я скажу ниже.
То, что я называю пренебрежением, есть наклонность души презирать свободную причину, рассуждая, что хотя она по своей природе и способна сделать добро или зло, но сильна менее нас, то есть не в состоянии причинить нам ни добра, ни зла. Движение «духов», вызывающее эту страсть, составлено из тех движений, которые вызывают удивление и беспечность или отвагу.
Великодушие и слабость духа или низость определяют пользование – дурное или хорошее – указанными страстями; поскольку обладают душой особенно благородной и возвышенной, постольку имеют большую наклонность воздавать каждому ему принадлежащее; и, таким образом, имеют не только глубокое смирение перед Богом, но также воздают без колебаний всю честь и уважение, подобающие людям, сообразно их разряду и авторитету в свете, и презирают только порок. Наоборот, низкие духом чтут и трепещут перед тем, что достойно только презрения, иногда же нагло гнушаются тех, кто особенно заслуживает почтения; и они часто мгновенно переходят от крайности безверия к суеверию, а потом от суеверия к безверию, так что нет ни единого порока, ни единого беспорядка в душевной жизни, которому они не были бы причастны.
Надежда есть предрасположение души полагать, что желаемое ею наступит, – наклонность, причиняемая особым движением «духов» именно движениями радости и желания, смешанными вместе; боязнь – иное расположение души, внушающее ей, что желаемое не наступит; и надо отметить, что хотя эти две страсти противоположны, тем не менее можно иметь их обе совместно, а именно, когда представляют себе различные доводы, из которых одни заставляют предполагать, что выполнение желаемого легко, другие же показывают его трудности.
Никогда каждая из рассмотренных страстей не сопровождает желания так, чтобы не оставляла место другой; ибо когда надежда так сильна, что всецело прогоняет боязнь, то она изменяет природу и именуется беспечностью или уверенностью, а когда уверены в том, что желаемое сбудется, то хотя и продолжают желать его наступления, но тем не менее перестают волноваться страстью желания, заставлявшего с беспокойством добиваться наступления желаемого; равным образом, когда боязнь столь велика, что лишает всякого места надежду, то она обращается в отчаяние, и это отчаяние, представляя вещь как невозможную, совершенно заглушает желание, которое имеет отношение лишь к вещам возможным (осуществимым).
Ревность – вид боязни, относящейся к желанию сохранять обладание известным благом; она является не столько в силу доводов, принуждающих полагать, что благо может быть утеряно, сколько от излишней оценки, придаваемой благу; это является причиной того, что исследуют до мелочей подозрения и принимают их за весьма существенные основания.
Так как должно прилагать более заботы к сохранению благ значительнейших, нежели малозначущих, то эта страсть в известных случаях может быть справедливой и почтенной. Так, например, полководец, занимающий пост с большой ответственностью, имеет право быть ревнивым, то есть остерегаться всяких мер, которыми он может быть обманут; и честная женщина не порицается за ревность к своей чести, то есть за то, что не только опасается впасть во зло, но до последней степени избегает клеветы.
Однако смеются над скупцом, когда он ревнив к своему сокровищу, то есть когда не сводит с него глаз и не хочет удалиться от него из боязни, что оно будет расхищено, ибо серебро не заслуживает беспокойства столь заботливой охраны. Презирают также человека, который ревнует свою жену, ибо это свидетельствует, что он не любит ее настоящим образом и что он имеет дурное мнение о себе или о ней; и говорю, он не любит жены по-настоящему: обладай он истинной любовью к ней, он не имел бы склонности ее подозревать; но он любит не ее собственно, а лишь благо, которое он представляет существующим исключительно в форме обладания; он не боялся бы потерять это благо, если бы не полагал, что либо он его недостоин, либо даже что его жена не верна. Впрочем, эта страсть относится только к подозрениям и недоверию: не значит собственно быть ревнивым, если стараться избегать известного зла, раз имеется справедливый повод его бояться.
Нерешительность также вид страха; удерживая душу как на весах между многими действиями, какие она может совершить, нерешительность является причиной того, что душой не выполняется ни одно действие и что душа располагает временем для выбора, прежде чем определит свое направление. В последнем случае нерешительность действительно имеет известное пригодное назначение. Но когда она длится более, чем должно, и занимает решением время, требуемое для действия, она весьма дурна. Я утверждаю, что она – вид боязни, несмотря на то, что, может случиться, когда, выбирая из многих вещей, достоинства которых кажутся равными, люди остаются в неизвестности и нерешительности без наличности какого-либо страха: этот вид нерешительности исходит только от представления предмета, а вовсе не от волнения «духов». Вот почему нерешительность не является страстью, если только боязнь остаться при своем выборе увеличивает сомнение. Но эта боязнь так обычна и столь сильна в иных людях, что часто при полном отсутствии выбора, когда имеют в виду только взять или оставить одну вещь, боязнь их удерживает и заставляет бесполезно останавливаться на поисках других вещей. В таком случае этот вид нерешительности проистекает из очень сильного желания поступить хорошо и от слабости рассудка, который, вовсе не имея ясных и раздельных понятий, имеет много спутанных понятий. Вот почему средством против этой крайности будет навык составлять верные и определенные суждения относительно всех представляемых вещей и считать, что всегда выполняют свой долг, когда принимают собственный выбор за лучшее, хотя, быть может, выбрали очень плохо.
Мужество, если оно – страсть, а не привычка или естественная склонность, есть известный пыл или волнение, располагающее душу сильно устремляться к выполнению того, что она хочет сделать, какой бы природы это желаемое ни было; а отвага – вид мужества, располагающий душу к выполнению наиболее опасного.
Соревнование также вид мужества, но в другом смысле; можно понимать мужество как род, делящийся на столько видов, сколько различных объектов, и на столько иных видов, сколько существует причин; в первом случае видом мужества является отвага, во втором – соревнование. Это последнее не что иное, как пыл, располагающий нашу душу браться за вещи, которые, как она надеется, могут удаться, так как она видела их удающимися у других людей: вот вид мужества, внешней причиной которого является пример. Я говорю «внешней причиной», ибо кроме этой должна иметься внутренняя, состоящая в том, что обладают таким устройством тела, в силу которого желание и надежда имеют больше сил направить известное количество крови к сердцу, чем страх и отчаяние помешать тому.