Это свидетельствует о различии двух видов гнева: один гнев очень быстр и сильно проявляется вовне, но тем не менее сопровождается незначительными результатами и легко может быть утишен; другой не проявляется настолько сразу, но особенно гложет сердце и имеет наиболее опасные результаты. Те, в ком много доброты и любви, более подвластны первому виду гнева, ведь он вытекает не из глубокой ненависти, а из быстрого отвращения, постигающего их по той причине, что, будучи склонны воображать, что все должно идти тем порядком, какой ими считается за лучший, они, в случае противного, удивляются и оскорбляются случившимся, даже если это их особенно не касается; обладая большой привязанностью, они столь же интересуются теми, кого любят, как самими собой. И то, что для другого было бы лишь предметом негодования, для них есть предмет гнева; так как их наклонность любить вызывает в них много теплоты и крови, то отвращение, овладевающее ими, не может толкать даже незначительное количество желчи без того, чтобы это не причиняло большого волнения в крови; но это волнение почти вовсе не длится, так как сила неожиданности здесь непродолжительна, и лишь только эти лица увидят, что предмет, их рассердивший, не должен их так отталкивать, они раскаиваются.
Другой вид гнева, где преобладает ненависть и печаль, не столь очевиден вначале, исключая того, что он заставляет бледнеть в лице; но сила его мало-помалу возрастает при возбуждении полного желания отмстить, влияющего на кровь, которая, будучи смешана с желчью, при движении к сердцу от нижней части печени и от селезенки, вызывает там жар очень сильный и очень острый. И как в первом случае были люди особенно великодушные, обладающие большой признательностью, так эти имеют особенно много надменности и, будучи более низкими и нетвердыми, дают вовлечь себя в подобный вид гнева. Несправедливости кажутся им тем грандиознее, чем больше гордость заставляла их особо почитать себя и также чем исключительнее они оценивают блага, которых лишены и которые ценят тем выше, чем хуже и ниже их душа, ибо эти блага зависят от другого.
Впрочем, хотя эта страсть полезна для придания нам мужества отклонять несправедливости, однако нет другой страсти, крайностей которой следовало бы избегать с большей заботливостью, ибо эти крайности, затемняя суждение, часто вынуждают к ошибкам, в которых спустя время раскаиваются; иногда же эти ошибки препятствуют устранять должным образом наличные несправедливости, что можно было бы сделать при меньшем возбуждении. Но так как всего чрезмернее эти крайности вызываются именно гордостью, то, на мой взгляд, великодушие – лучшее средство, какое можно найти против крайностей гнева. При великодушии ведь очень мало ценят все те блага, которые могут быть отняты, и, наоборот, особенно ценят свободу и абсолютное господство над самим собой, что теряется, раз могут быть оскорблены кем-либо; следовательно, благодаря великодушию питают только презрение, в крайнем случае негодование, к несправедливостям, какими другие люди обычно оскорбляются.
То, что я называю здесь славой, есть вид радости, основанной на любви к самому себе; а любовь эта исходит из убеждения или надежды, что будут хвалимы кем-либо другим. Значит, слава отличается от внутреннего удовлетворения, проистекающего из убеждения, что нами совершен хороший поступок, ведь иногда люди получают похвалу за то, что вовсе не признается хорошим, и порицаются за то, что считается наилучшим. Но оба этих проявления страсти суть виды уважения к самому себе, а также и виды радости. Ибо видеть себя уважаемым другими – это повод уважать самого себя.
Стыд, наоборот, есть вид печали, также основанной на любви к самому себе, исходящей из убеждения или боязни, что будут порицаемы. Стыд, помимо того, есть вид скромности или униженности и сомнения в себе. Ведь, ценя себя столь высоко, что не в состоянии вообразить себя презираемыми кем-либо, люди не могли бы так легко стыдиться.
Слава и стыд имеют одинаковое назначение: они побуждают нас к добродетели – первая через надежду, второй благодаря боязни. Оказывается лишь необходимым верно прилагать свое суждение к тому, что действительно заслуживает порицания или хвалы, чтобы не стыдиться своих добрых дел и не впадать в тщеславие от своих пороков, как случается со многими. Нехорошо вовсе освобождаться от этих страстей, как это когда-то делали циники: хотя масса иногда и плохо рассуждает, но так как мы не можем жить без нее и для нас важна ее оценка, мы должны часто следовать ее мнениям скорее, нежели собственным, в том, что касается внешней формы наших поступков.
Бесстыдство или наглость, то есть пренебрежение стыдом, а часто также славой, не является страстью, ибо в нас нет особого движения «духов», которое производило бы его; это порок противоположный стыду, а также и славе, поскольку то и другое хорошо, подобно тому как неблагодарность противоположна признательности, а жестокость – милосердию. Главная причина наглости – в многократно полученных крупных обидах; ведь каждый, будучи молод, воображал, что похвала – добро, а худая молва – зло, значительно более важные в жизни, чем о том свидетельствует опыт; в юности, получив несколько ударов судьбы, считают себя совершенно обесчещенными и всеми презираемыми. Вот поэтому те, кто измеряет добро и зло лишь физическими удобствами, становятся наглы, видя, что этими удобствами они после подобных ударов пользуются столь же хорошо, как и прежде; а иногда им становится даже много лучше по той причине, что они освобождаются от многих тягостей, к которым обязывает честь, и потому также, что если с их несчастьем будет связана потеря благ, то они найдут себе милосердие со стороны лиц, которые им помогут.
Отвращение – вид печали, происходящей от той же самой причины, от которой прежде происходила радость. Мы так созданы, что большинство вещей, которыми мы пользуемся, хороши на наш взгляд только до поры до времени, а позднее становятся непригодными; это проявляется главным образом в питье и пище, которые полезны только при наличности аппетита и вредны, когда его нет; а так как в этом случае питье и пища перестают быть приятными на вкус, то эту страсть назвали отвращением.
Сожаление есть также вид печали, которая приобретает особую горечь оттого, что она всегда связана с известным отчаянием и воспоминанием об удовольствии, которое нам давалось в силу обладания вещью: мы всегда сожалеем лишь о благах, которыми пользовались и которые так утеряны, что нет надежды их своевременно возвратить, почему мы и сожалеем о них.
Наконец, то, что я именую веселостью, есть вид радости; в ней та особенность, что ее приятность увеличивается при воспоминании о бедствиях, которые были вынесены и от которых чувствуют себя освобожденными, подобно тому как если бы чувствовали себя облегченными от тягостной ноши, которую долгое время имели на своих плечах. Я не вижу ничего особо замечательного в последних трех страстях; поместил я их здесь, лишь следуя порядку исчисления, принятому выше;
но мне кажется, что это исчисление было полезно, чтобы показать, что мы не упустили здесь ни одной страсти, которая заслуживала того или иного обсуждения.
Теперь, раз мы знаем все страсти, у нас меньше оснований опасаться их, чего прежде не было. Мы видим, что все они хороши по природе и что мы должны лишь избегать дурного пользования ими или их крайностей, против которых достаточны указанные мною средства, если каждый озаботится их применить. Но я поместил между этими средствами преднамеренность и старание, посредством которого можно исправить недостатки своей природы, пытаясь отделить в себе движения крови и «духов» от мыслей, с которыми эти движения обычно связаны; поэтому я и признаю, что мало лиц, достаточно таким путем подготовленных ко всякого рода встречам со страстями, и что эти движения, производимые в крови объектами страстей, следуют сразу вслед за отдельными впечатлениями, образующимися в мозгу, и предрасположением органов; таким образом, если даже душа и не способствовала как-либо этим процессам, то все же нет такой человеческой мудрости, которая оказывалась бы достаточной для сопротивления страстям, когда не вполне к тому подготовлены. Так, многие не могут удержаться от смеха при щекотке, хотя вовсе не получают удовольствия; выражение радости и удивления, заставляющее их иногда смеяться, будучи пробуждено в их воображении, теснит и вздувает против их желания легкие, благодаря крови, отзываемой от сердца. Те, кто весьма склонен от природы к волнениям радости или милосердия, гнева или страха – когда фантазия их очень сильно задета каким-либо объектом одной из данных страстей, – не могут удержаться, чтобы не упасть в обморок, плакать или дрожать, или иметь взволнованной всю кровь так, как будто бы они были в лихорадке.
Но вот что всегда можно сделать в подобном случае и что, я думаю, можно указать здесь, как средство наиболее общее и наиболее легкое для применения против всех крайностей страстей: когда чувствуют сильное «волнение в крови», должно удерживаться и вспоминать, что все представляющееся воображению склонно обманывать душу и показывать ей основания, служащие уверенности в объекте ее страсти, значительно более сильными, чем они есть, а те основания, которые служат разуверению в объекте, гораздо более слабыми. Когда страсть направлена на то, выполнение чего допускает известную отсрочку, следует воздерживаться выносить тотчас какое-либо суждение и должно обращаться к иным мыслям до тех пор, пока время и отдых совершенно не успокоят волнения крови. И, наконец, когда страсть побуждает к поступкам, относительно которых необходимо принимать мгновенное решение, то должно направлять волю преимущественно к обсуждению и следованию доводам, противоположным тем, какие представляет страсть, хотя бы эти доводы казались менее сильными. Так, когда неожиданно атакуются врагом, то происшедшее не позволяет занимать время обдумыванием. Но, мне кажется, те, кто привык размышлять над своими поступками, когда почувствуют себя охваченными страхом, всегда могут постараться отвратить свои мысли от рассуждений об опасности, представляя себе доводы, согласно которым гораздо больше и безопасности, и чести в стойко