одимым употребить все мои силы для того, чтобы сделаться достойным репутации, которую мне, против моего желания, составили. Это намерение, ровно восемь лет тому назад, побудило меня удалиться от всех моих знакомых и переехать сюда, в страну[16], в которой продолжительная война завела такой порядок, что армии, в ней находящиеся, служат только к обеспечению мира, и где, в массе великого деятельного народа, более занятого своими собственными делами, чем способного вмешиваться в чужие, я могу жить столь же уединенно, как бы в любой пустыне, не лишаясь, вместе с тем, и удобств жизни, свойственных населенным местам.
Часть IVДоводы, доказывающие существование Бога и человеческой души, или основание метафизики
Не знаю, должен ли я передавать читателям размышления, которым предавался в вышеупомянутой стране, потому что эти размышления были такого метафизического свойства и так необыкновенны, что не каждого могут заинтересовать[17]. Но я вынужден некоторым образом излагать эти размышления для доставления другим возможности оценить твердость моих начал. Я давно заметил, что в вопросах, касающихся обычаев, иногда необходимо следовать мнениям очевидно сомнительным как самым верным, как я это выше изложил; предпринимая же отыскание исключительно истины, я полагал, что надобно было поступать совсем наоборот – признавать все подверженное малейшему сомнению за совершенно ложное, и потом смотреть, что, за отбрасыванием сомнительного, останется в нашем понимании верного. Таким образом, принимая во внимание, что наши чувства нас нередко обманывают, я предположил, что все познание предметов, получаемое нами через внешние чувства, есть ложное. Точно так же, сообразив, что встречаются люди, ошибающиеся в простейших правилах геометрии и увлекающиеся паралогизмами, а также и то, что я сам никак не менее других подвержен ошибкам, решился отвергнуть как ложные все те мелкие основания, которые признавал прежде за доказательства. Наконец, вспомнив, что те же соображения, которые бывают у нас во время бодрствования, являются и во сне (при каком состоянии нашем все соображения признаются ложными), я предположил, что все идеи, когда-либо входившие в мой ум, настолько же верны, как и сонные мечтания. Но после этих предположений я тотчас заметил, что, откидывая все суждения как ложные, по необходимости должен признать то, что я-то сам, думающий так, что-нибудь да есть, и вследствие того признать истину: я мыслю, следовательно, я существую. Этот вывод, как могущий устоять против всех возражений скептиков, я счел возможным, не колеблясь, принять за первое основание той философской системы, которую отыскивал.
Далее, рассматривая со вниманием свое собственное существо, я заметил, что могу вообразить себя без тела и не находящимся ни в каком определенном мире или месте, но того, что меня вовсе нет, вообразить себе не могу. Существование мое подтверждается тем самым, что я могу отвергать истину других вещей, тогда как если бы я перестал мыслить, то и при совершенной справедливости всего прежде мною передуманного я не имел бы никаких оснований признавать себя существовавшим когда-либо. Из всего этого я вывел, что составляю существо, которого исключительное назначение есть мыслить, которое для своего бытия не нуждается в пространстве и не зависит ни от какого вещества; одним словом, что это я, т. е. душа, делающая меня тем, что я есть, совершенно отлична от тела, познается легче тела, и если бы тела вовсе не было, то все-таки осталась бы тем, что есть.
После этого я стал обсуждать вопрос о том, что вообще нужно для совершенной определенности и верности философского суждения. Так как я нашел одно суждение верное и определенное, то считал необходимым узнать и то, в чем именно состоит верность этого суждения? Заметив относительно суждения: я мыслю, следовательно, существую, что мое убеждение в верности его возникает исключительно из ясной идеи о том, что кто мыслит, тот непременно существует, я пришел к общему выводу: все идеи, постигаемые нами совершенно ясно и определенно, суть истинные, и затруднение в отыскании истинных идей состоит только в отделении ясно понимаемых идей от всех прочих.
Затем, размышляя о своей способности сомневаться, я вывел из этого понятие о несовершенстве моего существа, так как ясно, что знание представляет больше совершенства, чем сомнение. Потому я решился отыскивать источник моих идей в чем-то более совершенном, чем мое существо, и нашел его именно в каком-нибудь существе, более меня совершенном. Что касается до идей моих о множестве вне меня находящихся предметов и явлений, как-то: о небе, о Земле, о воде, о тепле и о тысяче других, то я не затруднялся относительно их источника, потому что, не видя в этих предметах и явлениях ничего дающего им превосходства надо мною, я мог думать, что если они истинны, то состояли в зависимости от моего существа, как обладающего некоторым совершенством, если же ложны, то поступили в мое сознание вследствие своего небытия, т. е. постигались мною только вследствие недостатков, имеющихся в моем существе. Но такое объяснение неприложимо к идее[18] о существе более совершенном, чем мое, так как получить эту идею от небытия, т. е. чтобы от небытия произошло какое-нибудь бытие – предположение немыслимое, а как не менее противно здравому смыслу и то, чтобы более совершенное зависело или происходило от менее совершенного, то я заключил, что идею свою о совершенном не мог получить и от самого себя.
В заключение всего, я пришел к убеждению, что идею эту могло вложить в меня только существо действительно совершеннейшее, чем я, или даже обладающее всеми совершенствами, доступными моему пониманию, т. е., выражаясь короче, существо, которое было бы Богом. К этим суждениям прибавлю, что так как мне известны некоторые совершенства, которыми я не обладаю, то должен из того заключить, что не один существую на свете (позволяю себе употреблять здесь выражения, принятые в школе), а также и то, что есть существо более меня совершенное, от которого я завишу и от которого получил все, чем обладаю. Если бы я был один и не зависел от другого существа, получив всю принадлежащую мне часть совершенства от самого себя, то я получил бы от самого же себя и все остальное в совершенстве, чего мне недостает, т. е. сделался бы сам собою бесконечным, вечным, неизменным, всеведущим, всемогущим и со всеми совершенствами, которые возможно только открыть в Боге. Далее, чтобы достигнуть возможного познания совершенств Божиих, мне следовало, на основании вышеизложенного, рассмотреть только во всем, составляющем предмет моих идей, было ли совершенством или недостатком обладание этими идеями, а затем я мог быть уверен, что все идеи с признаками несовершенства не принадлежат Богу, а все прочие принадлежат Ему. Так, например, я мог быть уверен, что у Бога нет ни сомнений, ни непостоянства, ни печали, ни всего подобного, принимая во внимание, что я сам очень желал бы не иметь способности ко всему этому. Кроме указанных идей, я имел понятия о многих предметах вещественных и обладающих чувством и должен был признать их находящимися в моем мышлении, хотя и предполагал все свои воззрения на видимое ложными или равносильными сонному бреду. Присоединяя к первым идеям еще и эти понятия, я пришел к таким выводам: различая в себе ясно две между собою несходные природы, духовную и вещественную, и сообразив, что всякая сложность выражает зависимость, а зависимость есть очевидное несовершенство, я заключил, что образование из двух природ не может принадлежать к числу совершенств Божиих и что, вследствие того, Бог не имеет двух природ, а также и то, что если существуют на свете какие-нибудь тела или существа разумные, не одаренные полным совершенством, то все они вполне зависят от всемогущества Божьего и без Бога не могут существовать одной минуты.
После этих истин я хотел перейти к разысканию других подобных и избрал для этого предмет, исследуемый геометрами. Предмет этот я представил себе связным телом, или пространством, бесконечно распространенным в длину, ширину и высоту или глубину и разделенным на части различных форм и величин, вполне подвижные, согласно предположениям геометров, и потом пробежал некоторые из простейших теорем геометрии. Занимаясь этим, я обратил внимание на то, что несомненность, которая приписывается геометрическим теоремам, происходит именно от очевидности их доказательств, согласно с вышевысказанными правилами, но в то же время меня поразила мысль о совершенной недоказанности существования самого предмета, который определяется геометрическими теоремами, потому что если я, например, легко убеждаюсь в равенстве трех углов всякого предположенного треугольника двум прямым углам, то ничто не убеждает меня в существовании на свете хотя бы одного геометрического треугольника. Это соображение заставило меня возвратиться к найденному уже мною выводу о совершеннейшем существе и сделать между ними сравнение, из которого и оказалось, что с идеей о совершеннейшем существе идея о бытии этого существа, не требуя особых доказательств, как в геометрических теоремах, также неразрывно связывается, как с идеей о треугольнике связывается понятие о равенстве его углов двум прямым или с идеей о сфере связывается понятие о равном удалении всех частей сферы от центра, или еще неразрывнее, потому должен был признать идею о бытии совершеннейшего существа, т. е. Бога, по крайней мере настолько же доказанной, как и любая геометрическая теорема.
Многим кажется, однако ж, трудным познавать Бога, даже понять то, что такое есть их душа, но это происходит от непривычки некоторых людей мыслить о чем-либо другом, кроме предметов вещественных, и от привычки понимать все только с помощью воображения. Этот последний способ мышления необходим для материальных предметов, но привычка пользоваться им исключительно производит то, что все, не подлежащее действию нашего воображения, кажется нам не подлежащим пониманию. Что такое заблуждение существует, доказывается афоризмом, принятым схоластиками за аксиому: нет в нашем понимании ничего, не бывшего предварительно в наших чувствах, а между тем идеи о Боге и душе в чувствах-то никогда и не бывали!