ступает старость — и стараться уже поздно.
Скажи этим людям, что бороться нужно всем вместе, что надо, как минимум, добиваться повышения зарплаты и лучших условий труда — на тебя посмотрят, как на безумную: с кем бороться? С благодетелями, немецкими владельцами комбината из Федерации?
Мне дали невыполнимую задачу, думала я. Да и я ведь не подготовлена к такой работе. Я была разведчицей. У меня нет опыта работы с коллективами, подпольной борьбы. Я умею только добывать информацию. Ну что ж, досадно, если я не справлюсь, но я должна попытаться.
У меня был счет в банке, и в отличие от многих здесь, я имела на этом счету немножко денег — якобы заработанных в Федерации. Ничего удивительного, что я сняла не койку, а целую светлую комнату на третьем этаже, с добротной мебелью, с белыми занавесками.
Я легла спать и долго слушала визгливые голоса соседок за стеной, те бранились из-за каких-то кастрюль. Я смотрела на небо, но в нем не было ни одной звезды. Тоска начала овладевать мной: вот эти люди, с визгом орущие друг на друга, озабоченные чистотой кастрюлек — должны совершить революцию? Я должна их в этом убедить? Всплывали воспоминания о детстве в тусклой мещанской атмосфере, где наивысшей ценностью являлось барахло, и не дай тебе разум разбить чашку или перепачкать новую вещь. Мои родители, которые жили в СТК и видели все вокруг, — так и не стали коммунарами, лишь с трудом приспособились к новой, человеческой жизни. Но ведь здесь практически все — такие. Или нет? Чего начальство хочет от меня — невыполнимого?
Но я вспоминала Бинха, его узкие, спокойные глаза, его руки. Он был уверен, что мы справимся. И он в свое время организовывал забастовки даже не в Зоне Развития — а в сердце Федерации, в Мюнхене. Он и сейчас трудился в южной Германии, поскольку там адаптирован лучше всего. Всегда мысль о Бинхе придавала мне сил. Он как будто говорил мне за сотни километров: конечно, ты справишься. В чем проблема? Я чувствовала прикосновение его твердых, ласковых пальцев. Я знала, что все будет хорошо, что я справлюсь — мне только нестерпимо хотелось быть с ним рядом.
Но мы ведь будем рядом, думала я. После победы.
На следующий день я приступила к работе. Древний автобус долго собирал нас по остановкам и вез по ухабам к заводским воротам. Некоторые шли пешком несколько километров, велосипедистов пересчитать по пальцам, и те в основном — умельцы на собственных конструкциях, даже велосипед купить рабочему — почти недоступная роскошь.
На работе я первое время испытывала хронический стресс. Мы принимали уголь, вели документацию, а затем формировали пробы угля для его отправки в лабораторию. Пересыпать, отвешивать, прессовать в квадратные брикеты — все это однообразная физическая нагрузка, и несмотря на хорошую подготовку, в конце дня я изрядно уставала. Женщины со мной работали в основном немолодые, мощные, крепкие. На меня сначала посматривали со скептицизмом — мол, выглядишь не впечатляюще. Но с физической формой проблем не было. Вот что в начале было трудно — обеспечивать необходимые качество, точность и скорость.
Десятичасовой рабочий день, конечно, выматывал. Но все же эта работа была лучше, чем труд экономкой у миллиардера Гольденберга. Там я ощущала себя прислугой, на меня орали, унижали, тыкали носом в действительные и воображаемые косяки. Приходилось командовать другими слугами, да и сама работа в богатом особняке достаточно сложна. Здесь же я стала участником производственного процесса, и это напоминало мне светлые школьные времена. Хотя здесь рабочие ненавидели свой труд и были лишь исполнителями — в отличие от ситуации у нас в СТК.
На третий день я взяла с собой несколько листовок без подписи, где был дан только один из моих подпольных телефонов с автоответчиком. Я не рассчитывала всерьез, что кто-то позвонит. Листовки были поводом завести разговор на нужную тему. «Гляди, чего я нашла у себя в ящике. Интересно, по-моему. Ты что об этом думаешь?» Коллеги-контролеры равнодушно отворачивались, пожимая плечами. Мне удалось завести такой разговор и с несколькими литейщиками после смены — с тем же результатом.
Так прошло еще несколько дней. Я начала беспокоиться, получится ли вообще хоть что-нибудь. Вся операция была не продумана. Бинх в Мюнхене пользовался уважением со стороны коллег. А кто я — новичок в специальности, мне потребуются годы, чтобы добиться такой же легкости и уверенности, как у других контролеров. Со стороны все кажется простым: внедрись на завод, работай, помогай людям, обрети авторитет, пусть с тобой советуются, оказывай помощь в трудных ситуациях, а потом — агитируй и обретай сторонников.
Но я — не харизматичная личность. Женщина в Польше — низшее существо, а тут еще — на производстве, где главную роль играют мужчины, и без их поддержки невозможно ничего сделать. Коллеги женского пола в основном старше, для них я соплюха. К тому же я новичок в профессии. Какое там «помогай и обретай авторитет»! Мне бы кто помог и подсказал.
В каком безумном мозге родилась эта идея — отправить меня на Нову Хуту? Из обычных разговоров я поняла, что практически все рабочие здесь очень дорожат своим местом, презирают «городских» и считают себя счастливыми оттого, что могут хоть что-то заработать. Да еще мечтают попасть в Федерацию и боятся «Севера», или «Холодной Зоны», про которую им рассказывают ужасы. То есть все мои предположения оправдывались.
Волевым усилием это не изменить. Не созрели условия, и я к тому же не гожусь для работы в этом месте и в таком качестве. Я поняла это. Но продолжала тупо ходить на работу, заводить разговоры, а по вечерам прослушивать автоответчик, хотя это и было бессмысленно.
В один прекрасный вечер на автоответчике я услышала взволнованный голос мужчины.
— Эта… я… короче, хочу поговорить. Позвоните, мож, встретимся!
Я едва не подскочила. Написала на сохраненный номер сообщение с местом и временем встречи. В ответ пришло «ОК». На следующий день сразу после работы я двинулась на свидание. Пересекла Центральную площадь имени какого-то Рейгана, проспект Яна Павла II и оказалась на Лугах. Здесь в самом начале стоял древний ветхий обелиск, насколько можно разобрать надпись — в честь «Солидарности», что-то из событий ХХ века, о которых все давно забыли. У этого обелиска я и назначила свидание незнакомцу.
Он сидел на ветхой скамье и при моем появлении вскочил. Ему было лет тридцать, нормальный такой поляк — коротко стриженные светлые волосы, серые удивленные глаза. Довольно крупный и широкий в плечах, и с характерно темным лицом — по специальности, как я позже узнала, был конвертерщик, плавил сталь.
— Привет, — сказала я, — рада, что ты пришел. Не удивляйся, я одна.
— Не боишься одна здесь ходить? — его крепкая ладонь сжала мою руку.
— Не боюсь. Ну так что, интересная листовка?
— Ну в общем да, — он кивнул, — честно говоря, давно думаю о чем-то таком. Есть и другие, но мы все, понимаешь, по одному. А ведь когда-то было же иначе, мне дед рассказывал. У меня дед коммунист был, ты, может, не знаешь, что это такое — сейчас мало кто знает. Ведь может же быть иначе, правда?
— Конечно, — кивнула я, чувствуя, как с каждым словом этого поляка в мое сердце вливается новая надежда. А вдруг все-таки получится?
— Кстати, тебя как зовут? Меня — Леа.
— А меня зовут Станислав.
Станислав Чон, Кузин, 032 год КЭ.
Глава 3. На земле. Кузин, новая жизнь
Я все никак не могу привыкнуть к голубому небу. Уже почти полгода прошло. И почти два месяца, как я на Земле. И к гравитации до сих пор не привыкну, еле ноги поднимаю. И небо — только увижу, как хочется улыбаться. Настроение поднимается сразу.
Из санатория меня выписали с оговорками — мол, надо реабилитацией заниматься, тренажер велели заказать специальный. Мол, никакой Службы еще с полгода. А я и не собирался на службу устраиваться, если честно. Хотя и проблем никаких не замечаю — прекрасно хожу, бегаю, прыгаю, танцую даже.
До Челябинска я добрался на стратоплане — все-таки три тысячи километров почти. Можно было взять одиночный джет, но я как-то стал опасаться полетов и поездок в индивидуальном транспорте. В Челябинске не задержался, сел на магнитку и поехал на северо-восток по Уральской Дуге.
Я выбрал скоростной поезд без остановок. Мимо мелькали гроздья городских кварталов, синие горы вдали, березовые рощицы, сосновые леса, озера, снова кварталы причудливых зданий, утопающих в зеленых садах. Уральская Дуга — одна из ОПЗ («областей плотного заселения») — не город, не мегаполис, протянувшийся чуть не на триста километров с юга на север. Просто дуга, где городские районы переходят в заповедник, он дальше — в поселок, тот — в лесопарк, и снова начинается городской район, и озеро, где запрещена застройка, и горный резерват, и снова поселок. Где люди живут практически везде — но неплотно, разделенные полосами парков, садов, заповедников, которые, в свою очередь, прорезаны магнитными дорогами и дорожками для личного транспорта.
Это не душный город с куцыми островками скверов и садиков, не деревня без современных удобств. Это Дуга. Таких агломераций на Земле множество; Рурский район, где один город перетекает в другой через улицу, возник еще в ХХ веке, а теперь их сколько угодно. Шанхайская Агломерация, Сердце Америки — Вашингтон/Нью Йорк и окрестности; Ленинград скоро встретится с Москвой в «Русской Тройке» (Великий Новгород уже влился туда). По сравнению с ними Уральская Дуга не так уж велика.
И все же, когда приезжаешь в агломерацию, не оставляет мысль: нас слишком много. А места, пригодного для заселения, после войны и подстегнутого ею климатического коллапса осталось мало. Конечно, теперь у нас есть Гренландия, заселяется прибрежная Антарктида — зато не стало Японии, а от экватора люди уезжают подальше, там только поля фотовольтаики и гроздья пищевых фабрик.
Нас уже опять почти двенадцать миллиардов. Мировой Совет ввел ограничение — один ребенок на женщину. Мы стали значительно дольше жить. Смертность очень низкая. Все это прекрасно, но… нам нужно выходить за пределы Земли.