— Да в принципе ничего особенного. Может, сходим в ресторан? Вроде в парке я видел хороший, «Ромашку» или как-то так, — я решил облегчить для Евы ситуацию, вроде как мужчина приглашает первым. Хотя это все дремучие пережитки.
— Нет, пойдем тогда в «Кастальский родник»! — оживилась Ева. Ее лицо залучилось, в глазах зажглись искры, — он здесь, в центре, тебе понравится!
Мы договорились на семь. Я выбил себе таким образом целых четыре с лишним часа спокойной работы.
Я дочитал и тщательно проработал записки Надежды-Калуги. Все пока складывалось в определенную картинку. Но историк должен быть объективным! Не надо делать выводов, пока не накоплен достаточный фактический материал.
А я уже переставал быть объективным. Из всего, что я изучил, передо мной вырисовывался облик людей, в которых можно было влюбиться. Сам Воронков, Спартак, Маус. Иволга, конечно. Апрель. По крайней мере то, чему нас учили в школе, не было вовсе уж безосновательным. В условиях голода, нехватки абсолютно всего, практически в безнадежной ситуации они сумели стать влиятельной силой в городе. Они атаковали банды, значительно превосходившие их по силе, и каким-то чудом одерживали победу. Маус в разведке потеряла глаз. Светлана Васильева, Чума, вытащила ее под обстрелом и спасла. Потом Маус в попытке спасти людей из опасной секты убийц попала под облучение, заработала лучевую болезнь и чуть не умерла. От Маус не осталось дневников, писем, она ничего не писала — только то, что о ней рассказывали другие, и это уже было много. Один из бойцов ее взвода был агентом в банде, его разоблачили, он выдержал зверские пытки, но ничего про ГСО не рассказал, это вообще превосходит все представления о человеческих возможностях — а если еще понять, что лет этому бойцу было всего 16… Да и самой Маус было 18 лет. Девочка. Все они были — мальчики и девочки, разве что Ворон и командиры рот чуть постарше. Ну и Боровской тогда уже было за сорок.
— Извините, помешал?
— Нет, ничего, — ответил я, хотя Кэдзуко действительно меня отвлек от работы, двигая стулом. Больше в зале никого не было, так что мы могли говорить вслух.
Директор уселся за соседний столик, положив перед собой древние бумажные газеты.
— Просматриваю довоенную прессу. Кое-что еще сохранилось, — пояснил он, — конечно, все оцифровано, но бывает важно просмотреть на бумаге.
Газеты казались жутко неудобными — как их читали? Огромный формат. Наверное, раскладывали на столе и читали, наклонившись… Или все-таки складывали?
— А как ваши дела, с ГСО? — поинтересовался Кэдзуко.
— Вы знаете, вот по изнасилованиям. Я прочитал вашу статью, нашел все случаи, которые там перечислены, и еще два… И у них всех есть нечто общее — все это были женщины из четвертой роты. Ну посмотрите… в других ротах вообще не было принято разделять наряды и патрули на мужскую и женскую работу. Женщины и девочки ходили в патрули. Маус даже командовала взводом, и она была не одна такая. И изнасилования встречаются только в четвертой… И что важно, когда были вот эти расстрелы… расстреляли тоже только людей из четвертой роты. Вам не кажется, что эти вещи как-то связаны?
По мере того, как я говорил, Кэдзуко все мрачнел. Его лицо окончательно стало похоже на сморщенное яблоко.
— Но позвольте, молодой человек… вы хотите сказать, что никаких беззаконий в ГСО не было? Невинные не страдали?
— Ну так, чтобы невинные совсем не страдали, наверное, не бывает, — сдал я назад, — а что до беззаконий… тогда ведь вообще не было никаких законов, государства не было.
— Не ловите меня на слове. Вы прекрасно понимаете, о чем я. А что вы скажете о моей статье?
Я подумал.
— Статья, конечно, интересная, — произнес я дипломатично, — совершенно новый взгляд. Но она мне показалась… немного однобокой. Конечно, я понимаю, хорошего о ГСО и так много рассказывают, дифирамбы поют, а вы хотели, так сказать, разбавить…
Не знаю, почему, но мне казалось, что Кэдзуко разочарован.
— Видите ли, молодой человек, э-э… Станислав. Я просто хочу восстановить историческую правду. Если вы оправдываете то, что творилось в ГСО…
Мне стало неприятно. Такое ощущение, что из тебя буквально выдавливают признание — чтобы ты произнес несколько эмоциональных слов о том, какие чудовища были в этом ГСО! Но у меня, если честно, настроение было как раз наоборот, эти люди мне нравились, я ими снова уже начал восхищаться… хотя и упорно искал доказательств, что все было не так.
— Скажите, Кэдзуко-сан… а почему вы занялись этой темой? Почему вам нужно доказать, что эти люди были… недостойными, жестокими, дикими?
Кэдзуко пожал плечами.
— Я историк, мне ничего не нужно доказать, нужно только установить правду. А правда не всегда бывает приятной. И вы знаете, как прошлое влияет на настоящее. Да, сейчас мы живем вроде бы в удобном, благоустроенном мире. Но я уверен, что если бы не те события, тогда, возможно, сейчас было бы все иначе. И после революции все было бы иначе… вы знаете, если все начать копать, и КБР, и Освобождение, и все, что было потом… Получается, что мы живем в буквальном смысле этого слова на костях. И это нам обязательно аукнется в дальнейшем! Вы увидите.
— Может быть, вы правы, — вежливо произнес я. И углубился в ибук, демонстрируя, что я сюда вообще-то поработать пришел. Однако сосредоточиться было трудно.
Почему-то так много вокруг меня — или вообще — стало людей, перманентно недовольных всем этим миром. Или их вcегда было много, и раньше я просто их не замечал, не пересекался? Я больше всего общался с коллегами, а мир медицины — он такой замкнутый на себя, все, кто в ней работает — немного сумасшедшие, мы ненавидим эту работу и обожаем ее, не можем без нее жить — и легко доходим до выгорания. Мои коллеги никогда не были склонны обсуждать мир вообще — мир их в целом устраивал. Не были к этому склонны и научники, и рабочие на Церере. Этот мир сделал им великолепный подарок — дал возможность побывать в Космосе, на другой планете! Это ведь очень круто, и ты при этом понимаешь, что ради твоего попадания на Цереру надо было построить корабли, создать материалы, создать двигатели и топливо для кораблей, системы обеспечения, оранжереи и пищевые фабрики… да очень, очень много людей работало ради этого, и по-настоящему — хотя и раньше выбирались потихоньку на орбиту и на Луну — по-настоящему это стало возможным лишь в нашем мире, выражаясь научными терминами, ранней коммунистической формации. Как же тут быть недовольным?
Не было недовольных и в ШК. Детство у нас такое насыщенное событиями, что некогда особенно переживать.
Даже старики в нашем пансионе, даже те, кто в ФТА жил неплохо и что-то потерял — даже они не были недовольны.
А вот, оказывается, есть те, кто чувствует себя в чем-то обездоленным, и их не так уж мало. Аркадий Дикий… Ерш… вот Кэдзуко. Этот неведомый мне Цзиньши. Я все пытаюсь понять, чего им не хватает — но понять трудно. Я пытаюсь понять, почему Кэдзуко так негативно относится к ГСО: я сам только начал это все по-настоящему изучать, и в результате наоборот, даже след негативного отношения пропал.
Да и вселенная с ними, ну недовольны — и недовольны. Только вот Аркадий погиб при странных обстоятельствах. Я сам читал книгу Цзиньши, даже проникался ею — и тоже попал в аварию. И если в самом деле в этом мире существует тайная сила… если кто-то смеет вершить суд и убирать тех, кто не в восторге — значит, этот мир и в самом деле совсем не такой, как я думаю.
В ресторан я отправился прямо из Центра, и слишком поздно сообразил, что надо было, наверное, переодеться. Ева выглядела просто сногсшибательно — и весьма откровенно. Ее атласный голубой топ был лишен бретелек и прикрывал снизу разве что только соски. Меж пышных полушарий мерцал, кажется, сапфир или голубой топаз. Юбка из чего-то блестящего, шуршащего меняла при движениях свой оттенок — от почти белого до темно-синего, с серебристыми переливами. Разрез сбоку на юбке то и дело как бы случайно открывал стройное бедро. Пряди были уложены так небрежно-тщательно, что можно было подумать, Ева провела все оставшееся после нашей встречи время в парикмахерской.
И я, в слаксах и серой рубашке — ладно хоть не в турнирке работать пошел. Ну что сделаешь? Я решил не заострять на этом внимание и вести себя так, как будто был одет подходяще для ресторана.
Ева тоже никак на мой вид не реагировала, не уверен даже, что она вообще заметила, во что там я одет и как выгляжу. Она была скорее увлечена демонстрацией своей красоты, да и я тоже, признаться, увлекся, красота ее явно потребовала длительных усилий, и мне открывались все новые подробности — то вычурно украшенные длинные ногти, то стройный изгиб голени над леденцово блестящими голубыми туфельками. Еще бы каблуки надела — хотя это было бы уж совсем смешно, каблуки теперь, что кринолины, только на сцене носят, в исторических спектаклях.
Я проголодался и заказал стейк, Ева ограничилась салатом; она захотела белый мозельский сладкий рислинг. Говорят, к стейку нужно красное сухое, да я в этом все равно особенно не разбираюсь.
Мы выпили (И опять алкоголь! Но что поделаешь — решил сознательно расслабиться, значит, расслабляйся). Я вспомнил, как мы с мамой путешествовали по долинам Рейна и Мозеля, мне было тогда двенадцать. К Германии, как и Польше, мама всегда относилась с нежностью, все-таки работала там в свое время. Хорошо еще, она не назвала меня каким-нибудь Гюнтером…
Я стал рассказывать Еве про долину Мозеля, как там красиво, Кобленц, правда, весь под колпаком теперь, но вдоль реки сохранились древние замки, сейчас там много туристов, проложены удобные тропы, канатки. Вино я тогда, конечно, не пробовал, но маме вроде бы понравилось, оно там марочное, редкое, туристическая замануха, за пределы долины его вообще не вывозят. Хотя средний потребитель его точно не отличит от той фабричной синтетики, что мы пьем сейчас. Ева заявила, что хотела бы съездить туда со мной. Я улыбнулся — как знать. Я уже плохо все это помнил, но можно спросить у мамы, у нее наверняка сохранились видики.