Когда была начата операция «Рассвет», этих живых людей в Федерации практически не осталось. Защититься от психоэффекторов было нельзя. В редчайших случаях они вызывали аллергию, но не все вообще, а лишь некоторые группы — таким людям рекомендовали отказаться от продукции определенных фирм, вот и все. Не нужно было их изолировать или объявлять некими «выродками».
Бинх оказался гораздо менее успешен, чем я — его задача была невыполнимой. Гражданин Федерации превратился в робота, который рано вставал, шел на работу, вкалывал 10—12 часов, возвращался домой, совершал предписанные покупки — как молитвенный ритуал — развлекался немного в сети или шел в бар (где подвергался новому воздействию эффекторов). Только теперь идеи левых мыслителей ХХ века об «одномерном человеке» приобрели настоящую остроту: психика сжалась в точку. Гражданин Федерации уже не был в состоянии самостоятельно сделать даже простейший выбор между сортами лимонада. Его ментальные реакции были совершенно одинаковыми и предсказуемыми. Что-то на уровне довоенного искина: набор стандартных фраз и реакций. Явления, которые находились вне поля действия эффекторов, вызывали у такого пациента ступор и либо приступ агрессии, либо реакцию отрицания — «этого просто нет».
Все это было понятно нам сразу же после получения информации о психоэффекторах (их разработка велась в строгой секретности). Стало ясно, что через несколько лет мы получим Европу, США и Австралию, наполненные тяжело больными людьми, которым потребуется массовая помощь психологов, если их вообще удастся освободить. И на момент действия операции «Рассвет» лишь части ФТА были полностью охвачены действием психоэффекторов. Например, Испания, Италия, еще были «нормально» капиталистическими. Но часть Франции и вся Южная Германия — увы, там мы ничего не могли сделать. Юг Европы запылал революциями, там все сделали сами местные с нашей небольшой поддержкой — зачастую это были один, два, десяток коммунистов на весь город. А вот с центром началась война.
Я попала в западную Европу уже после военных операций — всю войну я провела в Польше, в Зоне Развития. На тот момент в Европе уже и работали десятки тысяч врачей и психологов, салверов из СТК, восстанавливая население после воздействия психоэффекторов. Людей учили заново принимать самостоятельные решения. Лечили ломку, потому что психоэффекторы вызывали зависимость. Лечили массовые депрессии. К счастью, наши ученые смогли быстро разработать методы снятия побочных действий психоэффекторов.
Уже сформировались местные коммуны, их советы. Беда заключалась в том, что с массовым пониманием «нас освободили» было плохо. Лишь часть населения понимала, что это действительно освобождение, для других — «просто сменилась власть». К тому же оставались с детства внушенные стереотипы о зверях-захватчиках с Востока и «тоталитарных режимах». Действие психоэффекторов прошло, но ведь все это внушали еще задолго до самого изобретения данных наркотиков.
Это не страшно, понимали мы. Сократился рабочий день, людей стали профориентировать и направлять на обучение по желаемой специальности; работа стала интересной. Людей привлекали к местному, а через дискуссии и референдумы — к общему самоуправлению. Что касается потребления, то в СТК к тому моменту проблем с ним практически не было. Зоны Развития мы тоже сразу обеспечили продовольствием и прочими товарами. А вот с Федерацией было сложнее, ведь изначально здесь стандарты потребления были и не слишком низкими, и принципиально другими по содержанию, чем у нас. Но все же недостатка в еде или товарах, а тем более — голода — никто не испытывал. Однако сама структура информационного потребления изменилась. Все это отдельная тема, по которой можно написать еще одну книгу. Но поводы для недовольства у граждан Федерации — особенно у тех, кто до того имел постоянную работу с некоторым дополнительным доходом, — увы, имелись.
А ведь еще были представители элиты, заранее избавленные от действия психоэффекторов.
Речь о немногих. Даже такие довольно высокооплачиваемые работники, как врачи, учителя, психологи, чиновники, действию наркотиков подвергались.
Лишь выпускники элитных учебных заведений, топ-менеджеры крупнейших фирм и, разумеется, их владельцы, были свободны от воздействия эффекторов. Они использовали носоглоточные нанофильтры.
Для этих власть имущих Федерации операция «Рассвет» также была последним решительным боем — они понимали, что на кону стоит их выживание. Что практически все они предстанут перед судом, а результаты этого суда непредсказуемы (элиту в Зоне Развития постигла еще более печальная участь — разъяренные восставшие зачастую казнили своих угнетателей на месте без суда и следствия, далеко не гуманными методами).
И поэтому даже после завершения военных операций, после официального объявления Освобождения 15 октября, война… нет, не продолжалась — она по сути еще только началась. И мне с моей «Роте Вахе» пришлось быть фактически на острие этой войны в Европе.
…Мой предшественник, кобрист из Северной Германии товарищ Нико Лемке был убит в результате покушения; заместительница Карин Мутлу посвятила меня в «наследство», основная проблема на тот момент у нас была в районе Карлсруэ — предполагалось, что там действует подпольная организация, занятая саботажем и антисоветской агитацией. Это в общем-то редкость, обычно мы в Европе имели дело с пассивным сопротивлением, апатией, психическим разложением. Но здесь были видны результаты боевой и деловой организации: за несколько месяцев четыре взрыва линии магнитки, два уничтоженных автобуса с людьми; непрофессиональные, но очень многочисленные листовки, призывающие к сопротивлению «коммунякам», которые народ находил практически везде, восемь убитых активистов, причем одну из женщин убили вместе с двумя маленькими детьми. То есть это был совершенно наш случай, но товарищ Лемке пока еще не успел найти даже маленькой зацепки, было вообще непонятно, откуда все это исходит, кто это организует, даже ни одного рядового члена организации не удалось захватить. По всей видимости, мы имели дело с сетевой структурой, использующей множество добровольных помощников. Самая сложная для вскрытия система.
И вот по этому поводу 4 сентября …го года я отправилась в Карлсруэ. Этот некогда заштатный город после Большой Войны неожиданно превратился в крупный торговый и туристический центр, уровня Мюнхена и как бы даже не крупнее. Там осталось мало старинных зданий — еще после Второй мировой — но после Третьей понастроили множество современных аттракционов, отметился там знаменитый послевоенный постмодерн-архитектор Бренгель, город расширился, оброс гроздьями спальных районов, и на тот момент в нем проживало два миллиона человек. Жили они относительно благополучно, это был один из центров Федерации, и контрреволюционные настроения возникали вполне естественно.
Совет Округа, руководящий всеми советами данной области Германии, располагался в современном здании бывшего городского управления — цоколь весь в колоннах и стеклянных проемах, и над ним — три инопланетных гигантских «яйца» из белой пены, покрытых ячейками.
Войти можно было прямо в лифт который двигался сначала по горизонтали сквозь цоколь, а затем возносил желающих на нужную высоту в нужном «яйце». Опасная в смысле терактов конструкция. Я поднялась на шестой этаж третьего корпуса, где располагалась Идеологическая комиссия Совета. Здесь мне предстояло встретиться с председателем этой Комиссии геноссе17 Маркусом Штерном.
Я осмотрелась в переговорной комнате — она была выбрана из-за большей защищенности от прослушки; раньше здесь сидели чиновники Федерации, и устроены они были очень неплохо. Современные рабочие кресла с раскрывающимися прозрачными мониторами у подлокотника, с обручами-шлемами и виртуальными перчатками. Мини-бар — сейчас, конечно, пустой — возле каждого места. Голографическая карта Европы на стене. Диссонансом — старинные ходики красного дерева, с уютным стуком маятника, с резной фигуркой валькирии наверху. Я села в одно из кресел и задумалась.
С утра я побывала по приглашению местного отделения партии в бывшем Дворце Развлечений Карлсруэ, который теперь спешно переделывали в Дом Реабилитации. Бывшие бассейны, сенсорные залы и массажные кабинеты пригодились для реабилитационной физкультуры, психологи из Северной Германии (немецкого СТК) работали здесь во множестве с теми, кто впал в депрессию после отмены психоэффекторов. Кроме депрессии, встречались судороги, хронические боли, словом, психический эффект был тяжелым. И постиг он большинство взрослых людей. Но меня интересовали не медико-психологические аспекты реабилитации наркотизированного населения. Помимо прочего, в Доме Реабилитации был один из крупных трудовых коллективов. В Карлсруэ немного промышленности, меньше, чем в среднем по Федерации, и большинство наших классовых союзников были заняты в сфере услуг или торговли. В Доме работали четыре сотни человек — не все те же, конечно, что и до преобразования. Например, в Доме появилось множество медсестер, но зато исчезли дамы легкомысленной профессии. Кроме медицинских работников, психологов, здесь были и повара, и уборщицы, и ремонтники-кибертехники, и грузчики, и шоферы… И вот с этими людьми я решила встретиться. Местный комитет партии утверждал, что в Доме есть относительно сильная ячейка, да и вообще настроение лучше среднего.
Но «сильная ячейка» состояла из пяти коммунистов, да и то двое — из Рура, то есть приезжие из СТК. Все они занимали места в совете предприятия. Вели после работы — рабочий день сразу же был сокращен до 6-часовой нормы СТК — курсы обществоведения, попутно обучая желающих основам самоуправления. Вот только явка на таких курсах составляла 5—6 человек в день.
Я поговорила с коммунистами и пошла наверх, в залы, где персонал непосредственно работал с пациентами. В одном из отделений как раз собрались работницы, человек двадцать, и с ними я решила побеседовать. Спрашивала, как у них дела, что не устраивает, что они хотели бы изменить. Но разговор не получался, женщины отводили глаза и что-то мямлили. Во мне видели непонятное начальство. А под конец ко мне приблизилась невысокая женщина с блестящими синими глазами и произнесла страстно: