Я слушал Дину, и все, что она говорила, представлялось мне таким логичным и понятным — собственно говоря, я и сам давно пришел к тем же выводам. Зачем людям мучиться, ведь вариантов устройства на самом деле полно… Стрекоза между тем внимательно смотрела на Ерша. По-моему, она была полностью морально готова прислушаться к предложениям Дины.
Я тоже стал смотреть на Ерша, и Дина, закончив свою речь, уставилась на него. Ерш выглядел скорее как еж — встрепанный и ощетинившийся.
— Я уже говорил, что не пойду никуда! — тихо сказал он, адресуясь исключительно к Стрекозе. — Ты — как хочешь! А я не хочу, чтобы кто-то говорил мне, куда мне ходить, а куда не ходить! Закроют в четырех стенах…
— Это ты сейчас закрыт у меня в четырех стенах, — не выдержал я, — а в том же реа-центре никто никого не держит, ходи куда хочешь. Только на консультации являйся раз в день.
— Это пустой разговор! — упрямо заявил Ерш. — Я не стану ходить ни на какие консультации, в советы, где меня будут стыдить как мальчишку!
— Ну тогда есть вариант для нонконформистов, — развела руками Дина. — Поселения…
— Я не сектант и не знаю, что мне делать в этих резервациях!
Дина посмотрела на меня. Кажется, я покраснел, лицу стало горячо. Какая идиотская ситуация! Оторвал занятого человека от дел…
А почему я, собственно, решил, что Ершу не нравится такая жизнь, какую он ведет сейчас? Мама права — я потакаю его поведению. Конечно, жить в одной комнате вдвоем со Стрекозой не слишком удобно, но все же лучше, чем на улице — душ, все удобства под рукой, коквинер с любыми блюдами и даже заказы эксклюзивной продукции; но зато он избавлен от каких-либо обязанностей, от общества как такового. Может, он просто с удовольствием так и живет, и единственная его цель — прожить у меня как можно дольше, желательно, вообще остаться навсегда. Эта мысль напугала меня — сейчас вот мы выйдем от Дины, и я останусь со всей этой ситуацией один на один…
Поэтому Витька даже сегодня проспал — ни малейшего желания освобождаться от своего тяжелого положения, забирать детей у него и нет. Может быть, это желание есть у Стрекозы.
А ему гораздо удобнее жить этаким вольным стрелком, стреляя у ни в чем не повинных соседей приглянувшиеся вещи, и непрерывно жаловаться на свою тяжелую жизнь и происки страшной Системы.
Дина, очевидно, пришла к тому же выводу, потому что смотрела теперь только на Стрекозу.
— Как вариант, Камила, ты можешь устроиться одна. И одна потом забрать детей. Никто не обязывает тебя оставаться с мужем.
— Я подумаю, — ответила Стрекоза тоненьким голоском.
Мы вышли из здания Совета, направились к магнитке, хотя Ерш недвусмысленно забирал в сторону пузырей. Он явно предпочитал ездить в авто — хотя мог это делать только вместе со мной. Обойдется…
Я был по-настоящему зол.
— Знаешь что, — обратился я к однокашнику, — в общем, твоя позиция мне понятна. Я всерьез принимал нытье о том, как тебе плохо, хотел как-то помочь. Но на самом деле тебе не плохо. Тебя в принципе вполне устраивает такая жизнь…
Ерш с силой замотал головой.
— Что ты! — проникновенно ответил он. — Такая жизнь не может устраивать! Знаешь, это банально тяжело — вот так мотаться, жить на улице, от всех шарахаться… Но и эти ваши варианты — я же говорил, что это не для меня. Я обо всем этом уже думал! Не могу я, когда кто-нибудь мной командует, говорит, куда ходить, что делать. Не могу и не допущу!
— Понятно, — злость еще больше закипела во мне. — Ты вольная птица. Ты не такой, как все. Все служат, как собачки, работают, прислушиваются к тому, что им говорит общество — а ты настоящий анархист, ты революционер, вольный пират, ты так не можешь. Пожалуйста, я понимаю твою позицию. Только знаешь — тогда без меня.
Я впервые это выговорил, и мне стало не по себе.
— Тогда ищи себе другое жилье, — упрямо повторил я. — У меня можно жить только если ты действительно готов как-то изменить положение. А так — нет. Так ты просто используешь меня!
— Да почему же я тебя использую! — возмутился Ерш. Мы поднялись на платформу магнитки. Судя по табло, поезд ожидался через три минуты.
— Нам уже говорили, что мол, мы паразитируем на других. Нет, мы не паразитируем. У нас просто есть договоры с определенными людьми.
— Но если ты все же хочешь менять положение — то как? Если нормальные выходы, как для всех, тебя не устраивают?
Ерш пожал плечами.
— У нас есть договоренности, мы ведем переписку сейчас.
— Я связалась с одним членом горсовета в Ленинграде, — вставила Стрекоза.
— Нам просто нужно жилье, желательно, отдельный дом, дети, подключение к снабжению. Мы художники. Страшно сказать, но ведь при проклятом капитализме нас бы осыпали деньгами. И у нас было бы все, что мы захотим. Мы бы нашли спонсоров, меценатов. Сейчас же мы зависим от проклятой Системы. Но надо просто договориться с нужными людьми, и нам все дадут.
Подошел поезд, раскрылся круглый дверной проем. Мы уселись на счетверенное место сразу у выхода. В конце концов, ехать всего три остановки.
Я молчал, глядя в окно. План Витьки представлялся совершенно безумным. Их представления о жизни — крайне наивны. Витька даже не спрашивал у меня мнения по поводу этого плана — он просто информировал. Он считал себя намного более опытным (что ж, в определенных делах он и был опытнее), умудренным, знающим. Наверное, это я представлялся ему наивным щенком.
Но думаю, что психология депутатов Совета мне известна значительно лучше, чем ему. В конце концов, в Барнауле я сам был в совете станции Патруля, а на добровольных началах часто присутствовал и на городских заседаниях.
Ни один депутат не обладает такой личной властью, как это представляется Витьке. И Дина предложила ему явиться на совет, а не дала все сама, именно потому, что такой власти у нее нет. К ней возникнет множество вопросов у других членов совета, если она так поступит. Без обсуждения такой вопрос решить невозможно.
Цзиньши прав в том, что любой совет, даже низший — трудовой коммуны — наделен не ограниченной законом властью. Убить, конечно, такой совет никого не может, вообще карательные функции крайне ограничены — потому что есть контроль как снизу, так и сверху, и у вышестоящих советов точно возникнут вопросы. Но вот совет высокого уровня, скажем, областной или региональный, может в теории принять любое решение по конкретному человеку.
Но только совет. Не один из депутатов — даже самый влиятельный и авторитетный — не председатель совета, а только весь совет и только после обсуждения.
И даже если предположить, что где-то (точно не у нас!) есть депутаты, искренне сочувствующие Витькиным идеям и готовые сразу дать ему особняк и эксклюзивные потребительские права (на обычные он не согласен, как и на банальную квартиру, в очереди ждать он тоже не будет, это унизительно) … Даже если предположить, что такой депутат существует — он не сможет ничем Витьке помочь без санкции своего Совета, без обсуждения. А вот представить, что есть выборные депутаты, которые всем коллективом обожали бы группу «Бомба» и считали ее достойной высших почестей художника… Этого я вообразить не могу при всем желании.
Домой я уже не стал заходить — попрощался с Ершовыми-Сысоевыми и отправился для начала в больницу, навестить беднягу Кэдзуко.
На дежурстве все еще была рыженькая салверша по имени Таня, хотя прошло явно более трех часов с момента нашего разговора. Но в больницах обычно делают шестичасовые смены, зато всего 2—3 раза в неделю. Таня провела меня к палате, где лежал Кэдзуко, я вздрогнул — аппарат стучал, нагнетая в легкие директора воздух.
— Сам не дышит, значит?
Таня покачала головой. В палате за пультом сидел высокий мужчина с залысинами, в белом костюме. Он повернулся к нам — на бейджике была эмблема змеи с чашей, что выдавало врача, я успел прочитать и имя — «Леонид Островский, старший врач». Вот так, значит.
Островский пожал мне руку.
— Пациент в коме. Вы можете, конечно, с ним поговорить. Вы были близки?
— Нет, — я покачал головой, — я даже не совсем коллега, работаю в центре недавно. Но мы общались, разговаривали.
— Это не вы тот салвер, который был там, когда все это случилось?
— Да.
— Это хорошо, — заметил Островский, — патрульные передали, что была клиническая смерть. Вы делали непрямой массаж?
— Да. Клиническая смерть по моей прикидке три-четыре минуты. Пока принесли дефибриллятор, я уже запустил сердце. Значит, геморрагический инсульт?
— Да, инсульт множественный и вообще необычный, — врач нахмурился. Сердце почему-то сжалось. Я подошел ближе к Кэдзуко. Японец выглядел сейчас совсем старым, сморщенным, лицо очень бледное. Ниточки капельниц тянулись к центральному венозному катетеру, установленному на шее; грудь мерно колыхалась в такт прибору. Бедняга. Как же тебя угораздило. Я присел на корточки, так, что моя голова оказалась на уровне головы Кэдзуко. Взял рукой его безжизненную руку с короткими пальцами.
— Кэдзуко-сан, — произнес я, — вы поправляйтесь, слышите меня? Я Станислав. Мы все вас ждем!
Я наговорил еще подобной ерунды. Доказано, что некоторые пациенты в коме слышат и воспринимают по крайней мере эмоциональную информацию — правда, смотря насколько поврежден мозг. Потом поднялся. Врач уже уселся за пульт и что-то там скроллил на боковом экране. Несмотря на то, что Кэдзуко лежал рядом, видео с его безжизненным лицом было выведено на один из мониторов, видимо, чтобы врач не пропустил ни малейшего изменения, если вдруг забудет посмотреть на больного.
Островский обернулся ко мне.
— Э-э… Станислав? Значит, собственно в момент инсульта вас не было?
— Нет. Коллега позвала меня сразу же, как это случилось. Растерялась, патруль я вызвал уже сам. Она говорил, что он побагровел, схватился за шею и упал. До этого никаких жалоб не было.
Я решился и спросил:
— Скажите, а что здесь странного? Вы сказали — странный инсульт. Все-таки товарищу Сато уже за шестьдесят… может, плохая наследственность.