И все же мне приходилось думать об этих людях, и невольно я думал и о пережитом ими опыте. Моделировал его мысленно.
Мне кажется, насилие обязательно сопровождается ощущением морального превосходства того, кто его осуществляет. Само собой разумеется, что ты — жертва — полное ничтожество, все твои представления, ценности ложны, а вот мы, взрослые, умные, правильные, логичные, высокодуховные, высококультурные — мы знаем, как жить, и потому имеем право тыкать тебя носом в твое же дерьмо.
Это универсальное правило, о каком бы насилии ни шла речь. Раньше детей было принято бить, считалось даже, что без хотя бы легких ударов (да еще желательно по эрогенным зонам — по ягодицам, что делает даже легкий удар на самом деле травмирующим) ребенок «не вырастет нормальным человеком». Но ведь само собой разумеется, что при этом взрослый считал себя абсолютно правым и с высоты своей непогрешимости доказывал малышу, что тот — полное моральное ничтожество, и эти удары абсолютно оправданы. И дитя в итоге даже с этим соглашалось. Оно действительно чувствовало себя полным этически-моральным ничтожеством и хотело лишь научиться у взрослого — такого во всем правого и прекрасного — как жить правильно. И пока ребенок не ломался таким образом, взрослый лишь наращивал жестокость наказаний. Страшно даже думать об этом сегодня.
Если речь идет о военном насилии, например, в чужом плену человек также ощущал вот это общее поле убежденности — мы знаем, как правильно, как надо жить, мы выше вас, а ты — представитель низшего, недоразвитого народа или страты, поэтому в принципе мы можем сделать с тобой все, что угодно.
Почему патриархат с незапамятных времен создавал мнение о женщинах, как о неполноценных существах, не вполне людях? Ради оправдания насилия над ними. Так что женщина уже даже сама соглашалась терпеть жестокость, ощущая себя «не вполне полноценной» и нуждающейся в руководстве высшего существа, мужчины. Ей только мечталось, что документировано мириадами древних «дамских романов», чтобы это высшее существо ее любило, ограничивалось незначительным насилием, или ей удавалось вовсе избегать брутальных физических мер («имеет право меня избить и изнасиловать, но он ко мне добр»).
Сам я не испытывал насилия. Детские драки не в счет, это борьба на равных. Но ощущение такое мне все же знакомо. Я помню случай, когда Витька Ершов с Арсланом выкрасили памятник героям Революции в розовый цвет. Скандал был ужасный. До сих пор не понимаю, зачем они это сделали — впрочем, у Ерша и после школы в голове много дури осталось. Наш куратор Белов сказал: «Это отрядное дело, разбирайтесь сами». И вот парни стояли перед всем отрядом, а я чувствовал себя так, как будто это я — на их месте. Хотя я такого бы не сделал никогда, но в тот момент стало стыдно и жалко их. Все один за другим вставали и говорили, какая это гадость, вносили предложения, что теперь с парнями сделать. Мне тогда стукнуло одиннадцать, а им по четырнадцать лет. Я думал, что просто ужасно чувствовал бы себя, если бы все вот так на меня накинулись. Это и есть ощущение насилия — пусть только психологического, но это уже оно. Я не испытывал его на себе, но эмпатически ощущал чувства жертв.
Лицо Арслана выглядело непроницаемым, а Витька криво так усмехался, и на его верхней губе выступили капельки пота.
Предлагали их выгнать из школы-коммуны, отправить на три месяца поработать на расчистку зоны у Обувной Фабрики; предлагали объявить им бойкот и еще что-то в этом роде. Арслан в конце концов открыл рот и заявил:
— Я свою вину признаю. Дурак был. Насчет поработать на расчистке или на стройке внепланово — я готов. Ну и памятник это… помою.
— Ну а ты? — потребовала модератор Динка от Ерша. Тот лишь плечом дернул, но ничего не произнес.
В конце концов договорились, что злоумышленники памятник собственноручно почистят и будут в течение месяца каждый день работать на стройке. Мы тогда строили спортивный школьный комплекс, работы только начинались, и много было неинтересного монотонного труда — киберами управлять, иногда самому лопатой править, и все такое.
Белов еще от себя дал поручение обоим — написать рефераты о ходе революции в Кузине. Причем не то, что все знают, а чтобы оригинально. Арслан, кстати, действительно сумел оригинально написать, интересные факты отыскал. Например, оказывается, известная всем Дана Орехова — что-то вроде приемной дочери Марии Кузнецовой. Правда, Мария сама была очень молодая, но вот подобрала девочку, когда у той умерла мать, подобрала и какое-то время растила.
Но я отвлекся… Когда эти двое стояли перед нами, я впервые ощутил, что такое насилие. Но правда, подобные ситуации потом случались не раз. Я, наверное, в детстве был жутко чувствительным, вечно всех жалко, хоть я и старался это не показывать без нужды, стыдился почему-то. Хотя чего стыдиться — без такого сочувствия я бы никогда не выбрал профессию салвера для Службы. В пятнадцать лет я как-то уже сам вот так стоял перед отрядом и доказывал свою позицию, и хотя на меня все орали, мне было нисколько не страшно и не обидно. Только досадно, что меня не понимают. К нам тогда приехали ребята из Анголы, из бывшей Зоны Развития, и хотя там уже все восстановили и построили, ситуация не совсем такая благополучная, как у нас — и экология не очень, и кое-чего не хватало. Это только сейчас на всей Земле выровнялся уровень жизни.
И вот мы в последний день разговаривали с мальчишками, и они рассказали, что у них нет роботов-погрузчиков, все руками. Я взял и отдал им наш, отрядный погрузчик. Я бы посоветовался с другими — но ангольцы ведь уже уезжали, времени впритык. И когда это всплыло — то понравилось не всем. Было разбирательство. Может, я неправильно поступил, но если посмотреть с точки зрения ангольцев — все видится иначе. Они ежедневно на строительстве вкалывают. И тяжести поднимают, а это риск для здоровья. А затребовать от местных Советов машину — неизвестно, когда дадут. Мы же получим новую в любом случае. В общем, долго все орали, спорили, но потом пришли к выводу, что может, я и не прав, но наказания не заслуживаю, и оставили все как есть. Марсела мне через два года рассказала, что тогда и заинтересовалась мной — я стоял перед всеми и смело доказывал свою точку зрения, ей понравилось. Хотя я все равно иногда думаю, что она выбрала меня тогда только из-за матери.
Моя мать очень хорошо знает, что такое насилие. Она убивала. Много раз стреляли в нее. Подробностей я не знаю, она ведь не рассказывает.
Какой должна быть психология человека, хорошо знакомого с насилием, готового к нему в любой момент? Может ли Цзиньши быть в чем-то прав? Да в чем-то он, несомненно, и прав: все мы знаем, что насилие — повивальная бабка истории, что революция и Освобождение сопровождались множеством жертв с обеих сторон. Сколько их было, этих жертв?
Неужели шестьсот миллионов?
Я работал с травмированными людьми, но моя мать не производила такого впечатления. Она была нормальным человеком, всегда. Смеялась, с удовольствием проводила время с многочисленными друзьями. Легкая, спортивная, мы с ней наперегонки бегали, на великах гоняли. По душам поговорить — тоже всегда пожалуйста. Обычная она, в общем, как все.
Могла ли она кого-то, например, зверски пытать? Вообще не могу такого представить. Но это ни о чем не говорит. Она кобристка. Теоретически, наверное, могла.
Есть ли границы у человека, который допускает насилие? Если он уже убил кого-то — то почему не убивать еще, и еще, и всех, кто тебе мешает — раз в принципе есть такой способ справляться с проблемами?
Мне очень, очень трудно все это понять. Я не знаю в наше время людей, способных решать свои проблемы с помощью насилия — и тем более убийства!
Но может быть, они все же есть?
Сай вошла, пряменькая как свечка. Села передо мной, подобрав ноги.
— Скучно?
— Да ничего, — я кивнул на монитор, — вот данные собираю пока… Тут книжка интересная про кости в невесомости.
— Стани, — тоненькие брови камбоджийки нахмурились, — с тобой что-то происходит. Думаешь, никто не замечает? Ты что — в себя не можешь прийти?
Я смотрел в пол. Смерть — это всегда смерть. Плюс тяжелое увечье девушки-планетолога. Но дело-то не в этом, совсем не в этом.
— Да, — сказал я наконец, — что-то меня зацепило это все.
— Может, выгорание? — Сай присела рядом со мной, — освободить тебя от дежурств? Может, вообще уже — хватит? Ты пойми, не я одна ведь замечаю. Мы все видим и волнуемся.
Я посмотрел на нее. Да, сказать, что просто чья-то смерть и увечье довели меня до такого состояния — нельзя. Мы салверы. Мы привыкли быть рядом со смертью, это для нас обыденность.
А ребята не понимают. Я вдруг ощутил нежность к маленькой Сай, сидящей рядом. Совсем еще недавно мы вместе боролись за жизнь Линь. Мы уверены друг в друге. Нас связывает такое, что вряд ли поймут внешние. И если кому-то из нас плохо — это сразу нарушает атмосферу, это ощущается, плохо становится и всем остальным.
Но черт возьми, как я могу посвятить ребят во все вот это? Бредовые идеи безымянного автора книги — на обложке он был обозначен как «Цзиньши» (золотой лев), но мне казалось, что псевдоним на ханью избран лишь для того, чтобы скрыть истинное происхождение писателя. Сам текст книги был написан на инглиш — хотя, возможно, это перевод… По сути, все эти идеи — есть в них правда или нет — касались меня напрямую. Освобождение — не чуждое мне дело прошлого, я немного причастен к нему — через мать. Поэтому именно мне необходимо все это понять, пропустить через себя, оценить. Но при чем тут ребята, зачем им-то мозги пудрить?
И смерть Аркадия, как-то связанная, казалось мне, с книгой. Каким образом? Понятия не имею. Но случайность очень уж показательная: только я получил книгу, и вот гибнет единственный человек, который хотя бы знал, откуда она, кто автор, с которым можно поговорить об этом, уточнить и обсудить.
Ведь поиск в Субмире, поиск через комм не дает абсолютно ничего. Эта книга не лежит в открытом доступе. Автор никому не известен.