Лестничные пролеты, ободранная штукатурка, окурки, грязь. На шестом этаже террористы пошли гуськом — очевидно, только им был известен проход через заминированные помещения. Бинха они как-то провели через них. На восьмом они вошли в длинный коридор. Камера скользнула по заложникам — перепуганные, вжавшиеся в углы дети, молодая мамаша, кормящая младенца. Дверь квартиры. Перед нами возникла Тредер, она же Зденка Новакова, белокурая, с грубыми немецкими чертами лица, крупная дама.
— Ну здравствуй, Чон, — произнесла она, — не ожидала.
Она указала куда-то в угол. Дальше замелькали какие-то руки, лица, невнятные возгласы на чешском — я знала язык плохо и понимала лишь отдельные славянские корни. Бинх молчал, и что происходит, было непонятно. Наконец он сказал, прерывисто дыша.
— Зря. Я вам еще пригожусь.
— Ничего, не сдохнешь, — ответила Тредер, — целее будешь.
Я наконец-то настроила транслятор — переводили они в то время из рук вон плохо, но понять было можно, к тому же, я поставила в качестве целевого русский язык, а с чешского на русский перевод был довольно точным и тогда.
— Вы должны. Освободить. Заложников. Снаружи ждет… группа медиков, передайте детей. Им.
Голос Бинха был ровным, но все время прерывался. То ли плохая связь — что абсурдно, конечно, изображение-то было прекрасным. То ли, и это вероятнее всего, с ним уже что-то сделали. Подвесили, например, за пальцы. Фантазия у этих тварей богатая.
В моем наушнике послышались вопли. Один из «защитников свободы» кричал, что эта сволочь хочет уничтожить его родину. Что это упырь, а ты, Зденка, с ним церемонишься. На экране ничего было не разобрать. Мелькали какие-то руки, потом приблизилось лицо Тредер.
— Не развязывайте! Что вы делаете?
— Да я убью эту тварь косоглазую!
— Это не в ваших интересах, — послышался задыхающийся голос Бинха.
— Стойте! — металлический звон в голосе Тредер.
— Обезьяна желтож..ая! Ублюдок!
Потом экран взорвался — словно изнутри его залила жидкость, ярко-красная, густая, изображение погасло. Мы слышали только голоса — камера все еще продолжала работать.
— В сторону! — это Тредер, кричит в ужасе. — Кому говорят! В сторону! Убью, сволочь!
Звук выстрела.
— Мы тебе не позволим с этой тварью цацкаться!
— Говорил, бабы — дуры!
— Да это ты дурак…
И голос Бинха, слабый, почти шепот, по-немецки.
— Tut mir leid. Das war nicht mein Plan22.
И оглушительный треск. В нашей форме столько всего нашпиговано — если бы обранци поумнее были, они бы первым делом форму с заложника сняли.
И я понимаю, что на этот раз — все.
Конец войны. Мне хочется думать, что этот взрыв был вообще последним в войне — хотя, конечно, это не так, где-то редкие взрывы раздавались еще лет двадцать. Но это был уже все-таки конец войны, и мне было позволено передать дела заместителю.
Карина пробила. Она была хорошим военным психологом. Она была и дальше занята переговорами с оставшимися уродами — но позаботилась обо мне. Я просидела три дня в комнате, не раздеваясь, не меняя позы — почему-то думалось, что если я лягу, случится что-то страшное. Хотя все страшное в моей жизни уже случилось. Куда уж хуже-то? Я не могла снять одежду, он касался ее в последнее утро. Не могла мыть руки, он гладил мои руки еще за завтраком. Никакой особой жажды и голода я не чувствовала. Мне казалось, что он еще здесь, но каждая секунда как бы смывает его из моей жизни, уничтожает те остатки, которые еще, наверное… как-то живы?
Каким-то непостижимым образом он продолжал жить. Оказывается, мы многого не знаем о вот этом состоянии смерти. На самом деле каким-то образом мертвые еще живы, и надо только не дышать, не есть, не пить, чтобы не спугнуть эту тлеющую искорку.
На самом деле это был бред, рождаемый больным мозгом. На третий день меня нашли, отвезли в больницу, поставили капельницу. Я не сопротивлялась, мне было все равно.
Думаю, я слабый человек. Если бы погибла я, Бинх, наверное, с сухими глазами встал бы и пошел работать. И никто не знал бы, что происходит у него внутри.
А может, и нет. Не знаю.
Я даже не поняла, что он убит, хотя кровь залила камеру, хотя мы услышали взрыв. Когда все молча встали. Я не встала, не поняла — зачем это надо. Продолжала сидеть, на меня никто не смотрел. Все стояли и молчали. Потом Кристина вывела меня оттуда.
Я пришла в себя недели через две. Или три, не знаю. Тогда мне уже рассказали, как все это было. От Бинха остались буквально клочки, и от Тредер тоже. Микрограната, вшивается в манжету или воротник, пять сантиметров в диаметре, но убойная сила — мама дорогая. Очевидно, Бинх действительно планировал поменять заложников на себя и сопровождать весь процесс, пока требования банды удовлетворят, Прагу оцепят, выведут войска, поставят кордон и так далее. Он был готов и к тому, что убьют — потом, в итоге всего. Хотя, конечно, надеялся выкрутиться.
Но получилось иначе. Тредер своих мужиков не контролировала. Увидев ненавистную «узкоглазую обезьяну», про которую ходили страшные легенды — они, возможно, пьяные или обкуренные, решили тут же с Бинхом и расправиться. Поняв, что ему не выжить, раненый уже, он перешел на план Б и задействовал микрогранату. По крайней мере, он уничтожил Тредер.
Размена неравноценная, но операцию он спас. Спас всех заложников. Все получилось достаточно просто: после смерти Тредер «обранци» тупо потребовали заправленный вертолет, запасы продовольствия и оружие. Тогда ходили слухи, что на Балеарах, к примеру, собираются какие-то партизанские отряды — собственно, отчасти это было правдой, а на Ибице вообще потом организовали Индзону, как раз вроде той, что собирались сделать в Праге.
Все требуемое им доставили в тот же день, вертолет посадили перед домом, там, где только сегодня Чон Юнг Бинх шел в свой последний путь. Обранцы вместе с заложниками, держа тех под прицелом, вышли из здания. Погрузились в машину, пилот у них был, и улетели, а несчастных, травмированных детей и взрослых тут же перехватили медики СТК.
Вот только вышла незадача, и где-то над Испанией вертолет был сбит местной ПВО. До сих пор понятия не имею, санкционировал ли кто-то этот удар, или же это была случайность. Честно говоря, меня это и не очень интересует. Никто из бандитов не выжил.
Со мной долго возились психологи. Лекарства помогли, реактивный психоз — так это называлось, был снят. Не помню, кто из врачей произнес:
— Но ведь у вас же может быть ребенок от него. Вы же подготовились к этому?
Помню, как я лежала в темноте и думала только о том, что поеду в Ленинград, в институт ЭКО, и что теперь у меня будет ребенок. Сын или дочь, с темными узкими, наверное, как у Бинха глазами. Маленький полукореец. Я думала только об этом, и мне становилось легче. Не то, что боль проходила — она вообще стала постоянной, давящей, как саркофаг, и с тех пор я жила в этом саркофаге, с сознанием, что его не открыть никогда, что Бинх никогда не вернется. Она не прошла, я только научилась и привыкла с ней жить. Возможно, Бинх вообще привык к этому с детства, ведь он еще тогда потерял родителей.
Но если не концентрироваться на боли, а думать, вот например, о ребенке, то уже можно жить, дышать, есть.
Я думала об этом, и тут в темноте рядом со мной возникла стройная, такая знакомая фигура. Бинх сел рядом со мной на кровать. Я не могла его коснуться, но он был здесь.
— У тебя Роте Вахе, — сказал он, — тебе нужно закончить дела. Никто за тебя этого не сделает.
— А ребенок? — спросила я.
— Успеется. Сейчас такая медицина, что… успеется.
— Ты разве не хочешь ребенка? Ты ведь сам просил сделать эту закладку.
— Хочу, очень хочу. Я и жить хотел вообще-то, знаешь.
— А если меня тоже убьют?
— Значит, не судьба, — ответил он спокойно. И я поняла, что мне нужно делать. Что сделал бы он сам, и чего хотел бы, наверное, от меня.
Роте Вахе уже руководил мой преемник, но Зайдлер сразу же забрал меня в контртеррористический отдел КБР…
Глава 18. Мы выясняем отношения и кое-что другое
Марси и сидела, собственно, в гостинице — восьмиэтажном «Туристе» на берегу Анжелы. За столиком в ресторане, перед высоким пустым бокалом. На коленях ее, что меня удивило, устроился белоснежный кот Пепе.
Она показалась мне прежней — совсем молоденькой, тоненькой девочкой с огромными темными глазами. Вскочила, увидев меня. Пепе недовольно мяукнул, спрыгивая на пол, где стояла у ног Марселы его переноска.
— Стаська!
Она порывисто обняла меня. Господи, как это было хорошо! Я сжимал ее в объятиях, и у меня едва слезы не потекли. Я ждал этого десять лет…
Я же никогда не верил по-настоящему, что мы расстались навсегда.
Марсела, в отличие от меня, ревела, нисколько не стесняясь. Я вытер ей слезы рукой, достал платок.
— Все хорошо, детка, все уже хорошо. Давай сядем.
Я заказал ей и себе чаю. Пепе шмыгнул под стол, спасаясь от кибертележки. Марсела хлюпала носом в платок. Я не торопил ее.
— Стаська, я не знаю, что делать… это дико, даже произнести как-то… Понимаешь — Костя меня выгнал.
— Как — выгнал?
— Ну как. Сказал, что с него хватит. Что я испортила всю его молодость своей депрессией. Что я над ним издеваюсь и всякое такое. Он это всегда говорит. А тут… я даже не знаю, в чем я на этот раз виновата. С тобой или с кем-то еще я не общалась. Про ту женщину даже его не спросила — ну что, я же привыкла. Он вдруг сам начал рассказывать. Что та женщина так его понимает. Что она внутренне интеллигентная, в отличие от меня, понимающая, эмпатичная, глубокая. Что у нее недавно умер руководитель.
Я с трудом удержался от смеха — боже мой, это он про Еву?
— Я спросила, почему же он не уйдет к ней. Это его так разозлило, он начал орать, что я его не люблю, что он всю жизнь на меня потратил, и все зря, все эти годы… ну ладно, я не буду повторять, это можно с ума сойти, он такую чушь обычно несет. Распалился и велел мне уходить из дома немедленно. Я тебя вышвырну на улицу голую, сказал он. Конечно, я была не голая. И я взяла Пепе, потому что Костя, знаешь, его уже пинал специально, чтобы мне сделать больно. Я вообще не знаю, что он может сделать с Пепе, если меня не будет. Но больше я ничего не взяла, он не позволил.