Сидеть неподвижно и ждать, пока тебя расстреляют — невозможно. Взлететь или выскочить из кабины? Истребитель, сдерживаемый тормозами, как конь удилами, дрожит от нетерпения. Буду взлетать. И тут Сулам с такой решительностью бросился на устремившегося на него вражеского истребителя, что тот, испугавшись столкновения, свечкой шарахнулся кверху. Еще миг, и Сулам оказался вплотную в хвосте у «фоккера», пикирующего на мой самолет. Вот это расчет!
«Як», спущенный с тормозов, рванулся на взлет.
Летом нас мало интересовало, куда с аэродрома придется ехать ночевать. Палатка или дом, общежитие в сарае или землянке, в городе или в деревне — все равно: была бы только крыша. После напряженной работы мы засыпали мертвым сном, едва добравшись до постели. Осенью погода обычно плохая, день короткий, летаем мало, и квартира, где приходится проводить большую часть суток, приобретает немаловажное значение.
К общему удовольствию, Киев нас жильем не обидел. Полк разместился в пригороде — на Соломенке. Мы с Кустовым занимали небольшую комнату в деревянном домике. Две солдатские койки и тумбочка между ними, стул да хозяйское зеркало, висевшее на стене, нам после жестких топчанов казались роскошью.
На новом месте Кустов с первой же ночи потерял покой. Прежде засыпал сразу, спал долго, крепко. Теперь ему не спалось, он испытывал необходимость поделиться со мной своими переживаниями. Секретов друг от друга у нас давно уже не было.
— Чем же Люся так здорово тебе понравилась? — спросил я его.
— Всем.
— Да ты ее разглядеть-то как следует не успел.
— Мне кажется, что я ее знаю давным-давно.
— Если бы знал, то сейчас лежал бы спокойно, не крутил бы на кровати бочки. Неопределенность всегда волнует.
— Это хорошо или плохо?
— А ты как думаешь?
Слышу мечтательный вздох:
— По-моему, хорошо.
— Я тоже так думаю. Если бы в жизни все было ясно и не было никаких волнений, люди застыли бы в ленивом спокойствии.
— И наверно, вымерли бы со скуки, — добавил Кустов.
— Давай спать, — сказал я товарищу. — Тебе же завтра вечером идти на свидание.
Кустов влюбился по-настоящему. Он ничего не мог делать наполовину. Воевать так воевать, отдыхать так отдыхать, любить так любить. Он во все вкладывал сердце и всю страсть своего неугомонного характера.
Каждый вечер он стал проводить с Люсей. Чтобы не расставаться с ней, думал устроить ее работать в полку или в аэродромном батальоне, обслуживающем нас.
Его увлечение меня тревожило. И не потому, что это была любовь с первого взгляда. Это бывает. У меня возникло опасение, что постоянная близость Люси будет отрицательно сказываться на боевых делах. Почувствовать на себе беспокойный взгляд любимой перед вылетом — значит внести сомнение в душу. И ты уже не боец. Ты ранен тревогой и за себя и за нее. Я сказал об этом Кустову.
— Неправда, — ответил он. — Личное счастье никому не мешает в работе.
— Но война-то мешает любви.
Кустов за эти дни очень изменился. Он стал более уравновешенным, спокойным и даже каким-то щеголеватым. Если раньше брил свою редкую бородку через три-четыре дня, теперь — каждый вечер; раньше никогда не пользовался утюгом, теперь с его брюк галифе не сходят свежие стрелки. Раньше он, как Герой Советского Союза, пользовался одним преимуществом — больше других летал в бой. Теперь где-то узнал, что Героям Советского Союза полагается улучшенное обмундирование, и решил этим воспользоваться — сменить хлопчатобумажные брюки и гимнастерку на шерстяные. Его постигла неудача: на складе не оказалось большого размера. Кустова это расстроило.
— Безобразие! Нашили на лилипутов!
— Не кипятись. Таких гренадеров, как ты, среди истребителей раз, два — и обчелся, — заметил я. — А потом, почему тебе так приспичило именно сегодня? Обещали же скоро привезти. Потерпи.
— Так-то оно так, но обидно, сегодня мы с тобой должны пойти к Люсе.
Хотя керосиновая лампа горела тускло, я в зеркале хорошо видел его лицо, довольное и чуть загадочное.
— Похоже, дело клонится к свадьбе.
— А как же! Нам обоим нужно будущее.
Во второй половине ноября в Киеве выпал снег, прибавивший сырости. Когда мы вышли из дому, было уже совсем темно и довольно холодно, но лужи так и не замерзли, и под ногами хлюпала грязь. Послышался далекий треск зениток. Где-то за Днепром, не то над Дарницей, не то еще дальше, — в небе запрыгали светлячки. Над головой в вышине пронеслись ночные истребители. Вскоре залпы зениток заглушили гул рвущихся бомб. Ночь начали резать лучи прожекторов. Рявкнули зенитные батареи у Днепра, прикрывающие переправы. Совсем невдалеке, на южной окраине города, загрохотали новые батареи. Задрожала и застонала земля.
Мы шли молча. Канонада заглушила разговор, придавила мысли, вызвала тоскливую тревогу и чувство страшной беспомощности. Я спросил Кустова:
— Может, вернемся?
— Нет, нет! — заторопился он и, очевидно, опасаясь, что я не разобрал его слов и могу повернуть назад, взял меня за руку.
Гул постепенно ослабевал. Наконец наступила тишина. Показалась луна. На душе полегчало. Незаметно дошли до развалин Сахарного института, свернули на Железнодорожную улицу.
— Меня после войны наверняка из-за разбитой ключицы спишут с летной работы. Уже хотели списать в госпитале, еле уговорил.
Сколько в авиации таких «бракованных калек»? Меня тоже пять лет назад забраковала медицина. Был списан с летной работы и Николай Тимонов. Я знаю еще много таких людей, и все они прекрасно воюют. Значит, дело не только в здоровье. Воля, решительность, чувство гражданского долга важнее физического состояния. Силу в борьбе дает энергия души. Врачебные комиссии должны это учитывать.
— На штабную работу не пойду. Демобилизуюсь, — продолжал Кустов, — поселюсь в Киеве, окончу институт. Эх и заживем же мы с Люсей…
— Не мели чепухи, — перебил я Игоря. — Таких, как ты, нельзя увольнять. Негоден будешь летать — найдут другую работу. Не могут же в армии оставить только тех, у кого, как часы, бьется сердце и нет на теле ни одной царапины. Ты должен кончить академию. Полюбишь штабную работу. Каждый умный командир любит штаб.
— А ты бы пошел?
— Если нужно будет, пойду. Лучшие штабные командиры, как правило, выходят из летчиков.
Мы остановились перед двухэтажным домом. Кустов как-то сразу притих.
По темной лестнице поднялись на площадку второго этажа. Под потолком горела электрическая лампочка. Свет дали несколько дней назад.
Кустов нажал кнопку звонка.
Ждем. Никого. Я вопросительно посмотрел на товарища. Но Игорь только плечами пожал. В глазах у него тревога. Дрожащей рукой он еще раз позвонил. Тишина. Игорь совсем приуныл. Всегда прямая фигура его ссутулилась.
Наконец он решился и снова нажал кнопку.
— Может, звонок не работает? — пришло мне в голову, и я несколько раз стукнул кулаком в дверь.
Раздались торопливые шаги. Игорь сразу просиял, выпрямился. Открыла Люся.
— Вы, наверное, звонили? А звонок сняли чинить. — В мягком певучем голосе и извинение и радость.
Уже через полчаса мы ужинали в небольшой комнате. Письменный стол, плотно набитый книгами шкаф, чистота и порядок радовали глаз.
Люся сидела рядом с Игорем. Говорили они между собой мало, но оба так и светились счастьем.
Солдатский вестник, как всегда, оказался прав. Фашистское командование, сосредоточив в районе между Житомиром и Фастовом восемь танковых и механизированных и семь пехотных дивизий, 15 ноября бросило их в наступление. Эта группировка, по количеству дивизий лишь немного уступавшая белгородско-харьковской, которая рвалась на Обоянь во время Курской битвы, имела задачу захватить Киев и во что бы то ни стало восстановить оборону по Днепру.
Контрудар фашистов 1-й Украинский фронт уже ждал. Советское командование, узнав о намерении врага, временно приостановило продвижение в центре и срочно усилило угрожаемое направление. Однако противник, используя свое превосходство в танках, теснил наши войска. 18 ноября немцы снова захватили Житомир и начали продвигаться по шоссейной дороге на Киев.
Развернувшиеся бои по своему упорству и ожесточенности походили на Курскую битву. В отдельные дни враг при поддержке сотен самолетов вводил в сражение до четырехсот танков и, не считаясь с потерями, рвался вперед. А над Днепром, как правило, стояла нелетная погода. Туманы, рожденные рекой и ее поймами, то и дело закрывали наши аэродромы. Днепр, словно магнит, притягивал с запада плохую погоду.
В один из таких дней мы, загнанные ненастьем в приангарное здание, лежали на нарах и разбирали по косточкам боевые действия англичан и американцев.
Лазарев разделял бытовавшее в то время мнение, что изгнание нашими союзниками немцев из Африки и высадка десанта в Италии чуть ли не начало открытия второго фронта. На него обрушился поток острословия, и Лазарев, встав, поднял руки:
— Виноват, сдаюсь! — И снова, укладываясь на наpax, бросил: — Люблю споры по стратегии: сонливость прогоняют.
— А мне кажется, братцы, — заметил Кустов, — действия союзников в Африке и Италии никакого облегчения нам не принесли, а даже наоборот — из Африки они Роммеля выставили, и его дивизии перекочевали против нас. Так же наверняка будет и с Италией. Какая же нам из этого польза? Или вот еще…
В комнату вошел начальник политотдела дивизии Горбачев.
— Загораем? — посочувствовал он.
— Загораем, — ответили летчики и, повскакав с нар, атаковали его вопросами.
Горбачев согласился с нами, что пока военные операции англичан и американцев приносят нам мало помощи. Гитлер с запада по-прежнему перебрасывает войска против нас. И сейчас в наступающей на Киев группировке есть дивизии, только что прибывшие оттуда.
— Так что на союзников надеяться особенно не приходится, — заключил Горбачев. — А вот мы скоро контрудар немцев отобьем и снова перейдем в наступление.