– Не сезон же! – пожал плечами сторож. – Вот летом если б. Или зимой. Другое дело…
– Да понятно, – покивал Двуха. – Но они люди занятые, когда выбрались, тогда и выбрались… А с другой стороны – чем осень-то плоха? Как там в песне-то?.. Что та-кое осень – э-то небо!.. – пропел он, отбивая себе ритм по бедру. – А? – Он приглашающе подмигнул. – Плачущее небо под нога-ами!.. – пропел Двуха еще строчку и снова подмигнул, как бы предлагая старику присоединиться.
– Ну да, ну да… – хохотнул старик.
– Так, может, организуешь, дядя, а? Лодочную прогулку, с рыбалкой, с костерком, с посиделками?
– А привози своих друзей! – залихватски махнул рукой сторож. – Что уж там! Будет вам и лодка, и посиделки… Только с одним условием – что прямо сейчас репетицию посиделок с тобой проведем. Пошли, парень, накатим… А то что я все один да один…
– Нет, дядя, – отказался Двуха, для пущей демонстрации своей занятости обнажив на запястье наручные часы. – Не обессудь, не могу…
Старик тяжело вздохнул.
– Ладно, – сказал он, – приезжайте на недельке. Только уж тогда не отвертишься!
– Заметано! – осклабился Игорь. – Ну, бывай! Прощевай, дядя! Как там в твоей молодости певали? Проща-ай… – затянул он, подражая голосу известного исполнителя. – От все вокзалов поезда-а-а… уходят в дальние края-а-а… Как там дальше-то, я не помню?..
– Певали, певали… – согласился сторож. – Было дело… Ну, отпирать тебе не буду – как залез, так и вылезай.
Махнув ему рукой, Двуха зашагал к воротам. Но вдруг снова обернулся.
– Так как там все-таки дальше поется про поезда?.. – хотел было спросить он, но слова завязли у него в глотке.
Сторож, только что вскинувший ружье, смотрел на него поверх ствола с железным холодом.
– Понятия не имею, как там дальше, – совсем другим голосом сказал он.
И выстрелил.
Игорь успел уклониться, прыгнул в сторону – и пуля, предназначенная в голову, лишь разорвала ему ухо.
Сторож не стал тратить время на то, чтобы перезарядить ружье. Он перехватил его за ствол и с силой (куда только девалась его старческая неуклюжесть?) метнул в Двуху, который уже, поднявшись с земли, ринулся в атаку.
Двуха отмахнулся от пущенного снаряда почти не глядя, как от сунувшегося в лицо жука – ружье разлетелось надвое. Ему, правда, пришлось несколько снизить скорость движения, и сторож не преминул этим воспользоваться – прямо с крыльца он взвился высоко в воздух, норовя обрушиться сверху на Двуху, подмять его под себя. Двуха, чуть присев, встретил противника мощным ударом локтя. Удар этот отшвырнул сторожа далеко назад – на то самое крыльцо, с которого сторож и прыгнул. Шаткое крыльцо не выдержало рухнувшее на него тяжелое тело, ступеньки с хрустом провалились, погребая под собой сторожа, перила осыпались следом.
Игорь немедленно бросился к образовавшейся груде деревянных обломков, в гуще которой заворочался, протяжно застонав, его побежденный враг – наверняка оглушенный и, скорее всего, с размозженной грудной клеткой. Двуха ногой отшвырнул с его тела несколько особенно крупных деревяшек: сторож лежал на боку, скорчившись, подергивая ногами; на лице его, залитом кровью, облепленном древесной трухой и грязью, почти ничего не представлялось возможным разобрать. Игорь приложил ладонь к собственному уху, горячо и мокро пульсирующему болью, – пальцы коснулись каких-то уродливых даже на ощупь ошметков.
– Ну и гад ты, дядя… – прошипел Двуха, отнимая от головы окровавленную руку. – А ведь я тебе почти уже было поверил. Такой спектакль устроил… А ты, оказывается, не сторож. И даже, вполне может быть, и не дядя… Может, ты вообще тетя? Ты кто?
«Сторож» не откликался. Он все стонал, дергал ногами. Тело его стало конвульсивно содрогаться, сначала мелко, а потом все крупнее и крупнее.
– Не вздумай подыхать! – обеспокоился Двуха. – Эй, слышишь меня?
Наклонившись, он взял его за плечо, намереваясь развернуть лицом к себе.
Но «сторож» развернулся сам, без его помощи. В молниеносно змеином выпаде он перехватил руку Двухи и рванул его на себя.
Двуха не упал. Удержался на ногах и даже вырвался из цепкой хватки. Проделал несколько шатких шагов назад и остановился, с изумлением глядя на острый обломок перила, торчащий из груди. «Сторож» уже вскочил. Он был окровавлен, потрепан и грязен, но – судя по стремительности движений – никаких серьезных повреждений не имел. Скользнув вперед, он быстро и четко ударил ногой по обломку перила в груди Двухи, вгоняя деревяшку еще глубже… Она, пройдя насквозь, покинула тело, упала, сплошь багрово-красная от крови, позади… Из огромной – с кулак размером – раны тут же хлынула кровь. Двуха повалился набок, лицо его за доли секунды побелело и как-то онемело, будто скованное морозом. «Сторож», примерившись, еще одним четким ударом сломал ему шею.
Дальше Охотник действовал быстро, не раздумывая. Будто на этот случай у него уже был приготовлен план. На секунду он замер, закрыл глаза, ощупывая пространство вокруг себя. Ничего подозрительного не почувствовав, он без труда поднял обмякшее уже тело Двухи за ремень и, словно чемодан, закинул его через дверной проем в помещение.
Впрыгнул туда сам.
В маленькой угловой комнатке, куда он впихнул тело, мерно бубнил допотопный телевизор на грязной тумбочке. На колченогом столе, покрытом газетой, помещался старательно составленный натюрморт, органично вписывающийся в общий облик этот комнатки с ободранными обоями, единственным мутным окном. Охотник привычно оценил состояние натюрморта: огурчик уже основательно подсох, надо бы заменить другим; на подсохшую газетку неплохо бы плеснуть еще из бутылки – вроде как случайно пролилось; и еще очередной окурок следует поджечь и добавить к кучке других в консервной банке, а то табачная вонь успела повыветриться.
Впрочем, теперь все это уже не нужно, больше этот маскарад не понадобится.
Охотник сразу понял, кто перед ним. Потому не стал даже и пытаться подавить волю этого посетителя посредством собственных психоимпульсов – как он поступал раньше с другими, случайно забредшими сюда. Решил обойтись банальным спектаклем, который почти удался, но в самый последний момент сорвался неожиданно и глупо. Надо же. Безукоризненно владевший русским языком, свободно ориентирующийся в поле классической русской литературы, живописи и музыки, он вдруг прокололся на незнании каких-то пошлых песенок, наверняка с детства навязших в ушах у местных. По возвращении на родину надо бы подготовить доклад о необходимости расширить понятие национальной культуры при обучении агентов…
Пинком Охотник опрокинул стол, единственный табурет. Сходил в соседнюю комнату, принес еще один стул. Швырнул его об пол, разнеся на куски… Повернулся к телевизору, готовясь разбить и его.
И вдруг остановился.
На выпуклом экране соблазнительно извивалась на радужном фоне беспрестанно меняющихся декораций юная латиноамериканская певичка, звездочка, в настоящий момент взлетевшая на самый пик своей славы, с тем, чтобы через год-другой исчезнуть в небытии. Взгляд Охотника притупился, обернувшись вовнутрь, губы в лохмотьях бороды поджались…
Черт возьми, а ведь это она… Та, на которую он положил глаз полтора года назад. И так и не успел опробовать, помешал срочный вызов, заставивший его покинуть теплую и уютную страну, где он в последнее время прочно и комфортно обосновался.
Сколько ему еще торчать в этом проклятом нищем и грязном краю? Дело, которое он первоначально планировал провернуть в два-три месяца, затянулось уже больше чем на год… И сейчас он так же далек от завершения, как и в самом начале. Сколько еще?.. Полгода, год? За это время звезда прекрасной смуглянки, конечно, уже закатится, и певичка потеряет для Охотника свою привлекательность, превратившись из предмета обожания всего мира в обыкновенную бабу. А какой интерес обладать обыкновенной бабой? Обыкновенных баб сколько угодно, а истинное удовольствие получаешь только тогда, когда берешь то, что безнадежно жаждут все остальные… И в этот раз он точно упустит момент, которого не упускал уже добрых пятнадцать лет, когда каждая из блистательных красавиц, поднявшихся на пьедестал мировой моды, неизменно навещала его постель. Сколько их было всего, жертв его маленького невинного хобби… одного из нескольких его маленьких невинных хобби?.. Не меньше сотни, наверное. Чьи-то имена до сих пор на слуху, кого-то уже и не вспомнят даже те, кто были когда-то их поклонниками…
Охотник, поморщившись, одним движением сорвал с лица фальшивую бороду, мгновенно помолодев лет на десять. У него оказалось неказистое серенькое труднозапоминающееся лицо со скошенным подбородком и тонкими, чуть кривоватыми губами. Охотник вздохнул.
Невыразимая убогость жилища, где он вынужден был провести так много времени, неожиданно больно ударила в его глаза.
Как же все это ему надоело! Как же он соскучился по своему привычному дому: со спальнями, просторными и чистыми гостиными, с бассейнами, каминными, сигарными, спортзалами, бассейнами… с вышколенной прислугой – словом, со всеми атрибутами достойного существования.
Охотник обвел тоскливым взглядом убогую комнатку и снова поморщился.
И ведь большинство людей – особенно в этой несчастной стране – проводят в подобном дерьме всю свою жизнь! Миллиарды никчемных, никому не нужных жизней, годы и годы, потраченные впустую. Он-то, Охотник, вынужденно опустился на их место всего-то на десяток месяцев, а они не вылезают из помойки своей повседневности – от рождения до самой смерти. Подумать только – от рождения до самой смерти! И лучшее, что у них есть, – у девяноста девяти процентов населения планеты, – это возможность пускать слюни, подглядывая за Настоящей Жизнью через экран телевизора, как подглядывают нищие в щель в стене, окружающей королевский дворец. И за стену эту сонмам слюнявых нищих не пробраться ни за что и никогда. Потому что пропуск в Настоящую Жизнь – то, что у нищих не может быть по определению, – деньги. И не просто деньги, а большие деньги. Нет, вернее, даже не так: не просто большие деньги, а – Большие Деньги. Без Больших Денег ты не обретешь Настоящей Жизни. Таковы законы Мира, которые он, Охотник, поставлен оберегать. Естественно, за те же самые Большие Деньги, что, конечно, понятно и справедливо.