— Почему ты не можешь взять отгул? — спросила Дина, пропустив мои слова мимо ушей. — Уверена, у тебя отпускных уже, наверное, целый год накопился. Ты же ни разу не брал отгул. Да и что тебе сделают — уволят?
Теплое чувство быстро исчезло.
— Мы взяли одного парня, и до утра воскресенья я должен либо предъявить ему обвинение, либо отпустить, так что дорога каждая минута, которую можно потратить на дело. Извини, солнышко, но музею придется подождать.
— Дело. — Лицо Дины окаменело. — Та история про Брокен-Харбор?
Отрицать не было смысла.
— Да.
— Я думала, ты с кем-нибудь поменяешься.
— Это невозможно.
— Почему?
— Потому что так не делается. Вот разберусь с делами, и сразу пойдем в музей, хорошо?
— К черту музей. Я лучше выколю себе глаза, чем буду смотреть на дурацкую куклу Ронана Китинга.
— Тогда займемся чем-нибудь еще — на твой выбор.
Дина подтолкнула ко мне бутылку носком сапога.
— Выпей еще.
Мой бокал по-прежнему был полон.
— Спасибо, но мне хватит. Я должен отвезти тебя к Джери.
Дина постучала ногтем по краю бокала, и тот резко, монотонно зазвенел.
— Джери каждое утро приносят газеты, — сказала она, глядя меня из-под челки. — Разумеется. Так что я их читаю.
— Угу. — Я подавил в себе гнев. Джери должна была обратить на это внимание, однако у нее полно дел, а Дина весьма изворотлива.
— И на что сейчас похож Брокен-Харбор? На фотографии он выглядел хреново.
— Так и есть. Кто-то начал там строить симпатичный городок, однако так и не закончил — и теперь уже вряд ли достроит. Жителям там не нравится.
Дина поболтала пальцем в бокале с вином.
— И кому только пришла в голову такая бредовая идея.
— Застройщики не знали, что так все обернется.
— Нет, знали, я уверена — или им наплевать, но я не об этом. Бредовая затея — переселять людей в Брокен-Харбор. Я уж лучше на свалке бы жила.
— Не понимаю, что плохого в позитивном мышлении. Может, для тебя это недостаточно круто…
— Где тут позитив? Вам с Джери было хорошо: вы могли тусоваться с друзьями, — а мне приходилось торчать с мамой и папой, копаться в песке и притворяться, что я люблю плескаться в воде, хотя я чуть обморожение не получила.
— Ну, в последний раз тебе было только пять, — сказал я, тщательно подбирая слова. — Ты много об этом помнишь?
Голубые глаза Дины вспыхнули под челкой.
— Я помню, что это был отстой. Жуткое местечко. Мне постоянно казалось, что холмы пялятся на меня и что кто-то ползет по шее. Мне хотелось… — Она хлопнула себя по шее — злое, рефлекторное движение, которое заставило меня содрогнуться. — Боже мой, и еще этот шум. Море, ветер, чайки и все эти странные звуки… Почти каждую ночь мне снились кошмары о том, что какое-то морское чудовище просунуло щупальца в окно фургона и душит меня. Я готова поспорить, что при строительстве этого вонючего городка не обошлось без жертв — прямо как у «Титаника».
— А мне казалось, что тебе нравилось в Брокен-Харборе, что ты приятно проводила время.
— Ничего подобного — тебе просто хочется так думать. — Дина скривилась, на секунду став почти уродливой. — Единственный плюс заключался в том, что маме там было хорошо. И смотри, к чему это привело.
Наступило молчание — такое острое, что об него можно было порезаться. Еще немного, и я бы забыл о своих планах и просто бы пил и нахваливал вино. Не знаю, наверное, так и следовало сделать — но я не мог.
— Ты говоришь так, словно у тебя уже тогда возникли проблемы.
— Ты имеешь в виду, что я уже тогда была сумасшедшей?
— Если хочешь так считать, ладно. Когда мы ездили в Брокен-Харбор, ты была счастливым, нормальным ребенком. Может, в жизни у тебя и случались неприятности, но в целом все было хорошо.
Я должен был услышать, как она это скажет.
— Никогда я не была нормальной, — сказала Дина. — Однажды я — такая очаровашка, с ведерком, совочком и так далее — копала яму в песке, и на дне увидела лицо. Похожее на человеческое, все такое сплюснутое — оно корчило гримасы, словно пыталось очистить от песка глаза и рот. Я завопила, но когда мама прибежала на шум, лицо уже исчезло. И это было не только в Брокен-Харборе. Однажды я сидела в своей комнате, и…
Я больше не мог этого выносить.
— Богатое воображение и безумие — совсем разные вещи. Все дети что-нибудь придумывают. И только после смерти мамы…
— Нет, Майк, не только. Ты просто вечно списывал это на детское воображение, но так было всегда, и смерть мамы тут ни при чем.
— Ну… — начал я и внезапно почувствовал себя очень странно — мозг вздрагивал, как город во время землетрясения. — Ну, значит, на тебя повлияла не только смерть мамы. У нее ведь часто возникали приступы депрессии, с самого твоего рождения. Мы делали все, чтобы скрыть это от тебя, но дети же все чувствуют. Может, было бы лучше, если бы мы не пытались…
— Да, вы делали все, что могли, и у вас прекрасно получалось. По-моему, я никогда и не беспокоилась насчет мамы. Да, я знала, что иногда она болеет или ей грустно, однако понятия не имела о том, что это очень серьезно. И я не поэтому такая. Ты постоянно пытаешься меня организовать, аккуратно подшить в архив — а я, черт побери, не одно из твоих дел.
— Я не пытаюсь тебя организовать. — Голос мой звучал спокойно, словно его воспроизводил некий искусственный источник, находящийся где-то далеко. В сознании, как искры, вспыхивали обрывки воспоминаний: четырехлетняя Дина в ванне орет будто резаная, цепляясь за маму, потому что бутылка с шампунем на нее зашипела. Я тогда думал, что она просто хочет избежать мытья головы. Дина между мною и Джери на заднем сиденье машины сражается с ремнем безопасности и с ужасным стоном грызет пальцы — да так, что они все в ранках и синяках. Почему она так делала, я даже и не помню.
— И разумеется, это из-за мамы. А из-за чего еще? Клянусь, тебя никогда не морили голодом, не били — даже по попе ни разу не шлепали. Мы все тебя любили. Так из-за чего это все, если не из-за мамы?
— Никакой причины нет. Вот это и называется «организовывать» — я сумасшедшая не из-за чего-то. Я просто такая.
Голос у нее был ясный, спокойный и прозаичный; она смотрела на меня, и во взгляде я прочитал нечто похожее на сострадание. Я сказал себе, что связь Дины с реальностью в лучшем случае непрочная и что если бы она осознавала причины своего безумия, то не была бы безумной.
— Я знаю, ты не хочешь так думать, — сказала она.
Мне показалось, что моя грудь — шарик, наполненный гелием; она опасно раскачивала меня из стороны в сторону.
— Если ты веришь, что все это происходит с тобой без причины, то как можешь с этим жить?
Дина пожала плечами:
— Я просто живу. А как ты живешь, если выдался плохой день?
Потеряв интерес к разговору, она снова забилась в угол дивана и принялась пить вино.
Я вздохнул:
— Пытаюсь понять, почему день плох и как его исправить. Фокусируюсь на позитиве.
— Точно. Но если в Брокен-Харборе было так замечательно, если у тебя столько прекрасных воспоминаний и все такое позитивное, то почему поездки туда рушат тебе мозг?
— Я так не говорил.
— Да и не требуется. Тебе не стоит заниматься этим делом.
Старый спор на хорошо знакомую тему и огонек в глазах Дины — все это показалось мне спасением.
— Дина, я расследую дело об убийстве, а раньше работал над десятками подобных ему. В нем нет ничего особенного — за исключением места.
— Место-место-место! Ты кто у нас — риелтор? Это место плохо на тебя действует. В прошлый раз я с одного взгляда поняла, что все неправильно, — у тебя был странный, горелый запах. Посмотри на себя в зеркало — ты выглядишь так, словно кто-то насрал тебе на макушку, а дерьмо поджег. С этим делом ты головой двинешься. Позвони завтра на работу и откажись от него.
В ту секунду я едва ее не послал, и меня самого поразило, как внезапно нахлынули эти жесткие слова. За всю свою жизнь я ни разу не говорил Дине ничего подобного.
— Дело я не отдам, — сказал я наконец, убедившись в том, что в голос не просочится и намека на гнев. — Не сомневаюсь, что вид у меня хреновый, но это потому, что я страшно устал. Если хочешь мне помочь, оставайся у Джери.
— Не могу. Я беспокоюсь за тебя. Когда ты там, то каждую секунду думаешь про то место. Я чувствую, что тебе от этого плохо. Вот почему я пришла.
Ирония была настолько мощная, что я чуть не завыл от смеха, однако Дина была настроена смертельно серьезно: выпрямившись и поджав под себя ноги, она твердо намеревалась отстаивать свою позицию.
— Я в порядке. Спасибо за заботу, но это ни к чему. Честно.
— Нет, к чему. Ты такой же псих, как и я, только лучше это скрываешь.
— Мне казалось, что я достаточно поработал над собой, и поэтому теперь уже не псих, но, быть может, ты права. В любом случае я вполне способен разобраться с этим делом.
— Нет. Ни в коем случае. Ты считаешь себя сильным и поэтому обожаешь, когда я съезжаю с катушек — ведь в этот момент ты чувствуешь себя Идеальным Мужчиной. Но все это ерунда. Думаю, в плохие дни тебе хочется, чтобы я появилась на пороге, ведь тогда тебе станет лучше.
Самое ужасное в разговорах с Диной то, что ее слова все равно жалят — даже когда она несет околесицу, даже когда ты знаешь, что с тобой говорит темный, покрытый язвами уголок ее сознания.
— Надеюсь, ты понимаешь, что это неправда. Я бы отрезал себе руку, если бы это тебе помогло.
Она откинулась назад и задумалась:
— Правда?
— Угу.
— О-о, — протянула Дина скорее с признательностью, нежели с иронией. Она распласталась на диване и закинула ноги на валик.
— Мне плохо, — сказала она. — После газет все снова звучит странно. Я спустила воду в туалете, и она шуршала словно попкорн.
— Неудивительно. Вот почему мы должны отправить тебя обратно к Джери. Если тебе хреново, нужно, чтобы кто-то был рядом.