— Мой брат и твой отец Георг Юнгер (доктор по химии, между прочим!), познакомился с твоей матерью — женой русского помещика, на курорте в Бадене. Тот, думаю — лечился от хронического безделья, а твоя будущая мать, видать — страдала «Fotze»…
— Давай меньше про «Fotze» — больше по делу, дядя! — сморщился как от кислого Эрик, — как её звали?
— Её русское имя непроизносимо, но твой отец её называл Кэтрин…
«Екатерина, должно быть… Вот это совпадение: у нас с отцом реципиента одинаковые предпочтения — даже, имена сходятся!».
— Так значит, я — наполовину русский?! Забавно… Дальше, что?
— А дальше, меж ними вспыхнула такая бурная любовь, что она бросила мужа, ребёнка и сбежала с Георгом! Тот, рогатый «Russischer Grundbesitzer», имел какие-то связи, поэтому разгорелся грандиозный скандал… Георгу пришлось бросить академическую карьеру, переехать сюда и стать владельцем аптеки, чтоб кормить эту… Ну и, тебя — когда ты родился.
— Bezaubernd! Феерично! …Дальше?
— «Дальше», когда тебе было чуть более двух лет, у неё вспыхнула другая «бурная любовь» и, она вас с отцом бросила, удрав с каким-то кривоногим и волосатым «Planschbecken»…
— С французом?! …Вот, «Hure»!
— Ну, а я тебе что говорил?! Все русские бабы — «Schlampe»!
— Много ты, дядюшка, знаешь русских баб! — заступился за честь русских женщин Эрик, — сидишь всю жизнь в этой дыре, как солитёр в поросячьей заднице — да ещё и, умничаешь!
— Поверь мне, достаточно много! — похабно хохотнул толстый Фриц, почёсывая брюхо, — после их революции, я столько перевидал… Ко мне, русские графини в койку прыгали и, на лету «weibliche Schubladen» снимали!
Эрик, не вполне поверив в половые подвиги дядюшки, снисходительно-скептически бросил:
— «Ficker-тerrorist» старый… Да, у тебя — из-за брюха, даже не видно когда твой «Gurke» стоит!
— Хахаха! — похотливо осклабился старый развратник, — не поверишь, племяш — даже, не видно — кто его «saugt»!
Враз потерявший интерес к этой теме, Эрик Юнгер, задал ещё с десяток вопросов — уточняя некоторые моменты своей новой биографии, затем поднялся из-за стола и озадачил родственника:
— Я сейчас к себе отдохнуть, а ты дядюшка Фриц, распорядись принести мне свежую прессу. Авансом — в счёт, будущих «карманных денег»…
«Ну, frech!», — только и ахнул мысленно хозяин «gadyushnika», а вслух спросил:
— А рецепт?
— «А рецепт» с завтрашнего дня, сегодня мне надо в себя прийти… Прессу, свежую и обязательно старую — за как можно прошлое время. Сделаешь?
— Сделаю — такого «добра» хватает!
Старый Фриц Юнгер, очень любил читать! Правда, из экономии покупал только старые газеты и журналы, но «этому» — потерявшему память и, такие сойдут.
— Жду после обеда — не забудь, — напоследок сухо напомнил его племянник, поднимаясь в свою уже прибранную служанкой комнату на мансарде.
«Попав в незнакомое место, первым делом обследуй территорию»! Хотя, плотно позавтракавшего Эрика Юнгера реально плющило, он первым делом обыскал своё уже прибранное и проветренное служанкой Петрой жилище.
Кроме одежды, всякой бытовой мелочи и документов, он нашёл ордена своего реципиента. Их было пять: «Железные Кресты» двух ступеней, «Орден Королевского дома Гогенцоллернов. Рыцарский крест с мечами», золотой «Нагрудный знак за ранение»… Ну и, «Голубой Макс» — обиходное названия ордена с французским названием «Pour le Mérite» (За верность) — высшая награда Германии в годы Первой мировой войны.
Наградные листы к орденам, подтверждали вывод, сделанный им после обследования «собственной шкуры» — давали эти «кресты», не «за просто так»:
«Его Величество Кайзер присуждает Вам Орден за Мужество. Поздравляю Вас от имени всей дивизии.
Генерал фон Буссе».
— Геройский был парень, этот Эрик Юнгер! — сказал он вслух с ноткой одобрения и даже восхищения, — один в один, как тот — Эрнст Рубель, коим я совсем недавно был…
Среди бумаг нашлась довольно-таки пухлая рукопись — частично отпечатанная на печатной машинке, под названием «Стальной шквал».
— Так ты у нас ещё и, «поэт»…, — промолвил он, задумчиво перебирая страницы.
У него была привычка, прежде чем перейти к серьёзному чтению, прочитать конец книги. Если он понравился — начинал читать с самого начала. Вот и сейчас:
«…«Вставай, приятель, мы уходим!» Я проснулся в мокрой от росы траве. Сквозь свистящую автоматную очередь мы ринулись обратно в нашу траншею и заняли оставленную французами позицию на опушке леса. Сладковатый запах и застрявший в проволочном заграждении сверток привлекли мое внимание. В предрассветном тумане я выскочил из траншеи и очутился возле съежившегося французского трупа. Сгнившее тело рыбьего цвета зеленовато светилось из разодранной униформы. Обернувшись, я в ужасе отпрянул: рядом со мной, у дерева, примостилась какая-то фигура. На ней была блестящая французская кожаная куртка, а на спине — все еще набитый до отказа ранец, увенчанный круглым котелком. Пустые глазницы и редкие кисточки волос на черно-коричневом черепе выдавали, что передо мной был мертвец. Другой сидел, перекинув туловище через колени, будто его внезапно сломило. Вокруг лежали еще дюжины трупов, сгнивших, оцепенелых, ссохшихся в мумии, застывших в жуткой пляске смерти. Французы месяцами выдерживали такую жизнь возле павших товарищей, не имея возможности их похоронить…
… Мы перепрыгнули через несколько окопов и наспех вырытых кусков траншей. Как раз когда я находился в прыжке над одним, более тщательно вырытым окопом, сквозная пуля ударила меня в грудь, подбив, как дичь на лету. С пронзительным криком, в звучании которого из меня, казалось, выходила сама жизнь, я несколько раз крутнулся и грохнулся на землю.
Тяжело ударившись о дно окопа, я отчетливо осознал, что это действительно конец. Однако странным образом это мгновение относится к немногим, о которых я могу сказать, что оно было истинно счастливым. Точно в каком-то озарении я внезапно понял всю свою жизнь до самой глубинной сути. Я ощутил безмерное удивление, что вот сейчас все кончится, но удивление это было исполнено странной веселости. Потом огонь куда-то отступил, и, словно над камнем, надо мной сомкнулась поверхность шумящих вод…
…Внезапно, как рушится плотина в наводнение, пронесся крик ужаса: «Они прорвались слева! Мы погибли!» В это ужасное мгновение я ощутил, что жизненная сила снова, как искра, вспыхнула во мне. Мне удалось двумя пальцами впиться в дыру на высоте руки, проделанную в стене траншеи мышью или кротом. Я медленно поднялся, скопившаяся в легких кровь текла из ран. По мере того как она вытекала, я ощущал облегчение. С непокрытой головой и в распахнутом мундире, с пистолетом в руке я уставился на сражение.
Сквозь белесые клубы дыма прямо на нас бежала цепь людей в полном боевом снаряжении. Некоторые падали и оставались лежать, другие перевертывались, как подстреленные зайцы. За сто метров до нас воронки поглотили оставшихся. Должно быть, это был совсем юный отряд: они выказывали рвение, свойственное неопытности.
Как по нитке, по гребню возвышенности ползли четыре танка. В несколько минут они были растоптаны артиллерией по земле. Один развалился пополам, как игрушка из жести. Справа, шатаясь, опустился на землю с предсмертным криком фаненюнкер Морман. Он был храбр, как молодой лев. Это я знал еще по Камбре. Его уложил выстрел прямо в лоб, нацеленный точнее, чем тот, рану от которого он мне тогда перевязывал.
Дело, казалось, было еще не проиграно. Я прохрипел фенриху Вильски, чтоб он полз налево и своим пулеметом заткнул прорыв. Он вернулся очень быстро и сообщил, что в двадцати метрах уже все занято: там были части совсем другого полка. До сих пор я стоял, держась левой рукой, как за руль, за пучок травы. Теперь я смог повернуться, и мне открылась странная картина: англичане частично проникли на участок траншеи, слева примыкавший к нашему, частично же двигались вдоль нее со штыками наизготовку. Едва я успел осознать близость опасности, как новый, еще более неожиданный сюрприз ошеломил меня. За моей спиной еще двигались атакующие: это по направлению к нам вели пленных с поднятыми руками. Итак, враг почти сразу же после того, как мы пошли на штурм, проник в деревню. Теперь мешок был затянут. Он отрезал нас от своих соединений.
Картина все больше оживлялась. Англичане окружили нас и потребовали бросить оружие. Произошло замешательство, как на тонущем корабле. Слабым голосом подбадривал я рядом стоящих к борьбе. Они стреляли в своих и чужих. Наша горстка была окружена немым молчанием и криками. Два могучих англичанина слева погружали свои штыки в траншею, откуда к ним моляще тянулись руки.
И под нами стали раздаваться пронзительные голоса: «Нет смысла! Снимай оружие! Не стреляйте, ребята!»
Я взглянул на двух офицеров, стоящих рядом со мной в траншее. Они беспомощно улыбнулись в ответ и бросили на землю свои портупеи.
Теперь выбор оставался только между пленом и пулей[3]…»
«Годится! — сделал вывод он, — у малого, явно был литературный талант… Если время будет — надо будет обязательно почитать».
Вдумчиво шаря по самым неожиданным местам, ища всевозможные нычки оставшиеся от реципиента, он обнаружил тощую пачку денег — которые из-за скачущей в это время инфляции, скорее всего уже ничего не стоили и, заводского изготовления, стальной австрийский кастет с четырьмя шипами и клеймом «H. STEINBRUCK GRAZ». Кастет был грубо доработан напильником — подогнан «по месту» и, в руке сидел как влитой…