(Latin American Free Trade Association — LAFTA), в которую входят Мексика и все латиноамериканские страны, кроме Гайаны, а также Центральноамериканский общий рынок (Central American Common Market — САСМ). В 1966 г. был основан Таможенный и экономический союз Центральной Африки (Union douanière et èconomigue de I 'Afrique centrale — UDEAC), в который вошли Камерун, Центральноафриканская Республика, Чад, Конго и Габон, а через год — Ассоциация стран Юго-Восточной Азии (Association of South East Asian Nations — ASEAN), состоящая из Индонезии, Малайзии, Филиппин, Таиланда и Сингапура. С 1969 г. существует Андский общий рынок (Andean Common Market — ACM), членами которого являются Боливия, Чили, Колумбия, Эквадор, Перу и Венесуэла, за ним последовал Общий рынок Южного конуса (MERCOSUR), включающий Бразилию, Боливию, Парагвай, Уругвай, Аргентину и Чили. В 1975 г. Экономическое сообщество западноафриканских государств (ECOWACS) было основано Бенином, Гамбией, Ганой, Гвинеей, Гвинеей-Биссау, Берегом Слоновой Кости, Либерией, Мали, Мавританией, Нигером, Нигерией, Сенегалом, Сьерра-Леоне, Того и Верхней Вольтой. Наконец, в 1994 г. ратификация Северо-американского соглашения о свободной торговле (Northern American Free Trade Agreement — NAFTA) Соединенными Штатами, Канадой и Мексикой показала, что даже крупнейшая и самая производительная экономика в истории не может существовать в изоляции. Безусловно, есть и некоторые исключения, особенно на Ближнем Востоке, где после смерти Насера государственный суверенитет взял верх над панарабизмом[957]. Впрочем, в других регионах список уже заключенных или подготавливаемых соглашений почти бесконечен.
Заявленной целью всех этих договоров не была отмена политических границ. Напротив, поскольку эти границы уже зафиксированы (теоретически — на все времена), задача состояла в уменьшении их экономической значимости, облегчении их пересечения и поддержке развития торговли между подписавшимися государствами. Учитывая опыт тотальной мобилизации 1914–1918 гг., в межвоенные годы большинство великих держав попыталось построить торговые империи, чтобы быть как можно более самодостаточными; такой же, в конечном счете, была заявленная цель германского, итальянского и японского империализма. Однако, начиная с 1945 г., самыми успешными государствами были те, которые, подобно Германии, Японии, Южной Корее и Сингапуру, интегрировались в мировой рынок. Чем больше была доля ВНП, которую страна экспортировала и импортировала — другими словами, чем эффективнее она использовала современные технологии для максимизации ее сравнительных преимуществ — тем больше, при прочих равных условиях, был его экономический успех[958]. В 80-е годы даже экономическая статистика, обычно склонная к консервативным оценкам, стала признавать произошедшие изменения, разделяя валовой внутренний продукт и валовой национальный продукт. При прочих равных условиях разрыв между этими двумя показателями представлял собой хороший индикатор экономических результатов, достигнутых той или иной страной; но одновременно эти же данные свидетельствовали о том, что измерять экономический успех в терминах отдельных стран становится все менее осмысленным занятием. Например, более 40 % всех «японских» товаров сейчас производятся далеко за пределами Японии — например, в США, Европе или Индонезии, и эта доля постоянно растет.
Учитывая этот акцент на международную торговлю — о чем свидетельствует удвоение в период с 1965 по 1990 г. доли общемирового объема производства, идущей на экспорт[959], — стоит ли удивляться, что экономические организации, имеющие представительство в разных государствах, часто находились в более благоприятном положении для использования предоставляющихся новых возможностей, чем сами государства. В отличие от последних у транснациональных корпораций не было граждан, которых надо было бы защищать, социальных пособий, которые требовалось бы выплачивать, границ, чтобы их охранять, или суверенной территории, чтобы ее контролировать. Свободные от этой ответственности и этих ограничений, они могли использовать экономические возможности, когда бы и где бы они ни представились и, что очень важно, пока эти возможности существовали. Они могли делать это либо самостоятельно, открывая филиалы, либо заключая альянсы с подобными им организациями в других государствах. Используемые методы включали совместные научные исследования и разработки; разделение труда на производстве, когда комплектующие, предоставляемые одной фирмой, могли бы использоваться в продукции другой; общий доступ к сбытовым и сервисным сетям; приобретение акций друг друга; и, конечно, прямые слияния вроде того, которое произошло в мае 1998 г., когда немецкая компания «Даймлер-Бенц» объединилась с американской «Крайслер»[960]. Кроме того, в большинстве случаев именно транснациональные компании, а не государства, первыми разрабатывали и применяли самые прогрессивные технологии во всех областях, начиная с самолетостроения и заканчивая компьютерами и телекоммуникациями[961]. По этой причине, а также потому, что эти фирмы находились в более благоприятном положении, чтобы их использовать, именно в их руках эти технологии пережили действительно взрывной рост.
Часто отмечается, что транснациональные корпорации нуждаются в государстве для обеспечения стабильности и защиты; кроме того, угроза суверенитету, которую они представляют, ограничена тем, что их филиалы, которые находятся под юрисдикцией определенного государства, должны подчиняться законам этого государства столь же неукоснительно, как и национальные фирмы. Что касается первого пункта, то я далее привожу аргументы, показывающие, что по мере того как некоторые государства теряют способность предоставлять защиту, решение этой задачи отчасти могут брать на себя сами транснациональные корпорации[962]. В отношении второго аргумента интернационализация бизнеса и предоставление иностранным гражданам доступа на все новые фондовые биржи означает, что все большая доля активов, принадлежащих гражданам каждого государства, скорее всего находится за пределами этих государств, и что жизненно важные экономические решения, влияющие на размещение инвестиций и занятость в каждом государстве, с большой долей вероятности принимаются людьми, над которыми оно не имеет контроля.
Как выяснило правительство США, когда оно попытались защитить свою промышленность от ввозимых в страну японских автомобилей, во многих случаях меры, принимаемые с целью противостояния тенденции, оказываются бесполезными, поскольку «враг» уже стоит у ворот — даже если допустить, что данный термин здесь уместен, учитывая, что большинство работающих в США на таких фирмах, как «Хонда», «Мицубиси» и BMW, сами являются американцами и продают свою продукцию американскому потребителю. Государства, которые попытались сопротивляться этой тенденции и зашли слишком далеко в своих попытках заново вновь установить контроль, рисковали оказаться обойденными потенциальными инвесторами или лишиться уже существующих[963]. В мире, где роль войн между государствами уменьшается, положение политических лидеров начинает все больше зависеть от их способности обеспечивать материальное благополучие. Последнее теперь понимается не столько в терминах деятельности служб социального обеспечения, как в 1945–1975 гг., сколько терминах привлечения инвестиций, создания рабочих мест и обеспечения экономического роста. Появились специальные места для проведения встреч, вроде Международного экономического форума в Давосе, где политики могут прийти к руководству транснациональных компаний «с протянутой рукой» и обратиться со своими просьбами.
Еще одним изменением, произошедшим в связи со сдвигом в направлении международной торговли, стал тот факт, что государства, по словам бывшего министра финансов Великобритании Дениса Хили, обнаружили, что их способность контролировать собственную валюту была «сильно подорвана»[964]. Если страна хочет участвовать в международной торговле, то ее валюта обязательно должна быть конвертируемой, максимально свободной от одностороннего административного контроля и должен быть разрешен свободный вывод ее в любую другую страну по первому требованию владельца. Но свобода от административного контроля отдает ее на милость конъюнктуры международного рынка, особенно теперь, когда новые компьютерные технологии позволяли осуществлять операции с иностранной валютой мгновенно, 24 часа в сутки и в масштабах, которые не могут себе позволить даже крупнейшие и богатейшие государства (в 1996 г. — 4 трлн долл. в день).
Прошли те дни, когда, как в период с 1914 по 1945 г., многие крупные государства пытались создать закрытые денежные системы и, по крайней мере, для своих граждан, устанавливали ценность своих валют с помощью указов. В прошлом остались и Бреттон-Вудсские соглашения, бывшие в силе с 1944 по 1971 г. и привязывавшие различные валюты к доллару США, который сам был привязан к золоту[965]. С 1971 г., когда в результате решений, скромно названных Никсоном «величайшей денежной реформой за всю историю», доллар окончательно потерял какую-либо связь с золотом, курсы всех валют на практике стали «плавающими» друг относительно друга. Но если до 1944 г. они были привязаны к золоту, сейчас даже этой подпорки не стало, и зачастую все их обеспечение сводится лишь к статистике, которую собирают экономисты.
Безусловно, государства не потеряли полностью контроль над своими валютами. Они по-прежнему могут манипулировать предложением денег, либо балансируя бюджет, либо отклоняясь от сбалансированности; также они сохранили контроль над некоторыми ключевыми процентными