Непонятно, какое отношение имели произведения Ахматовой[37] и Зощенко к осложнившейся тогда международной обстановке, но «ждановщина» всё сыпала в общий котёл. Выходило, что попавшие в показательную опалу писатели были чуть ли не единомышленниками Уинстона Черчилля, который в американском Фултоне говорил о «железном занавесе», опустившемся между мирами демократии и тоталитаризма. После этой речи бывшие союзники СССР в войне против фашизма превратились в противников в холодной войне, которая тогда же и началась. Возможно, на это отторжение вчерашних союзников повлияло наличие у США атомного оружия, ужасающе продемонстрированного в Хиросиме и Нагасаки. Как и то, что СССР активно укреплял свои позиции в странах Восточной Европы.
ПЕРВАЯ КНИГА НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ
В институте Расул Гамзатов близко сошёлся с Яковом Козловским и Наумом Гребневым — замечательными поэтами, которые взялись переводить его стихи. У него уже был опыт работы с переводчиком, с Ильёй Сельвинским, но теперь его переводили друзья, которые успели понять, почувствовать творческое своеобразие Расула. Он и сам понемногу обретал свой стиль, выходил на свою поэтическую тропу. Она была ещё нехожена, но верна. В его поэзии было много от национальной поэтической культуры и немало от мировой. Даже его аварский язык стал заметно другим, Гамзатов что-то к нему прибавлял, от чего-то отказывался, он менялся вместе со временем, менявшим жизнь горцев.
«Силлабический аварский стих, — писал Владимир Огнёв, — даже таким, как его застал Расул после реформы поэтического стиля, произведённой отцом,— зачастую не мог ещё ни лексически, ни интонационно предоставить поэту образных соответствий тому новому сознанию, той мысли, которая требовала для своего воплощения специфически современных образов, понятий. Расулу Гамзатову приходилось не только вводить новые слова, как это делали и до него в аварской поэзии, но и применить к условиям родного стиха целый ряд структурных особенностей русской реалистической поэтики. Сам Гамзатов назвал две такие особенности: живописность и лиризм. Собственное творчество его — яркое подтверждение этому».
Гамзатов писал, друзья переводили. С каждым новым переводом, который горячо обсуждался, сотрудничество становилось продуктивнее. Переводов набралось на небольшую книгу.
Переводчику, не знающему языка автора, требуется подстрочник. В буквальном понимании подстрочник — это строка под строкой, дословный смысловой перевод на русский под строкой на аварском.
Расул Гамзатов объяснял особенности этого непростого процесса в беседе с журналистом Гаджикурбаном Расуловым:
«Подстрочник — это проверка стиха на зрелость. По подстрочнику судить о поэте нельзя, но и без подстрочника тоже нельзя. Это не значит, что в поэзии есть то, что нельзя передать на другом языке. Здесь имеет значение разность культур, разность особенностей национального стиха, национальной поэтики. Русский стих — силлабо-тонический, а аварский — силлабический, в нём очень важную роль играет аллитерация, а вот рифмы — нет».
Гамзатов делал подстрочники в меру своего знания русского языка, объясняя, что он имел в виду. Затем они с переводчиком подбирали русские слова, которые наиболее точно или как можно ближе выражали мысль автора. После чего поэты-переводчики превращали этот «материал» в поэзию на русском языке. И снова обсуждали результат, споря ночи напролёт.
Чудо удачного превращения подстрочника в стихотворение на ином языке совершается взаимодействием талантов автора и переводчика, понимающего поэтические традиции и чувствующего культурную самобытность другого народа.
Позже, со свойственным ему юмором, Расул Гамзатов объяснял суть перевода так:
«Что такое подстрочник? Один парикмахер подстриг, побрил меня, уложил мне волосы и сказал:
— Ну вот, пришёл ты ко мне, как подстрочник, а уходишь, как перевод.
Подстрочники моих стихов выглядели, как черепки от разбитого кувшина. Потом их склеивали, и они получались как новые, и аварские узоры, как ни в чём не бывало, украшали их».
Труды поэта и переводчиков увенчались сборником стихов, который автор назвал «Земля моя». Если книга написана, её следует издать. В Москве издать не удавалось, и тогда Расул Гамзатов и Яков Козловский отправились попытать счастья в Дагестан.
«В 1947 году, будучи в Махачкале, мы с Расулом отправились в дагестанское издательство, — вспоминал Яков Козловский. — Оно располагалось в приземистом, одноэтажном доме. По соседству рокотал Каспий, и воздух был словно настоян на арбузах. Мы оба студенты Литинститута, обуреваемые тщеславной затеей издать книгу Расула на русском. А почему бы и нет? Ведь одно из его первых стихотворений перевёл сам Сельвинский!..
В те годы директором дагестанского издательства был экс-начальник тюрьмы. И вот сидим мы в его приёмной, устланной узорным ковром, и слышим, как он кричит секретарше:
— Введите!
Мы входим, здороваемся. Он поднимается.
— Сейчас я вас посажу... — И, даже не улыбнувшись, подаёт стулья. Потом обращается к Расулу, указывая на меня: — А это, значит, твой подельник?
С виду суровый, облачённый во френч, оказался он отзывчивым доброхотом, мне показалось, что бывший тюремщик в душе придерживался стародавнего восточного присловия “Кто может делать добро и не делает, тому это вменяется в грех”».
Тогда же Козловский познакомился с отцом Расула. О Гамзате Цадасе он тепло вспоминал в беседе с Евгением Некрасовым: «Я его тоже переводил, ещё будучи студентом Литературного института. Он был истинным мусульманином. Высокообразованным арабистом, хотя по-русски плохо говорил. В дом к ним заходил каждый, кто знал аварский язык; была специальная комната, где останавливались гости, — кунацкая. Расул однажды сказал ему: “Пожалей мать, она же день и ночь стоит у плиты, потому что у нас всегда двери открыты, всегда гости”. А отец ему: “Что у тебя на полках стоит?” — “Книги”, — говорит Расул. “Вот, книги — это твоя библиотека, а люди — моя библиотека”».
С Расулом Гамзатовым, когда они поднялись в горы, в аул Цада, случилось больше, чем событие. Он увидел соседскую дочь Патимат, свою родственницу, которая ещё вчера была маленькой девочкой, и вдруг стала цветущей девушкой удивительной красоты. Прежде он не обращал на неё особого внимания, но теперь всё переменилось.
Когда Расул и его друг Яков собрались уезжать, мать снабдила их сельскими продуктами, а отец дал сыну немного денег и спросил, не нужно ли ему чего-нибудь ещё. Расул, едва сдерживая волнение, попросил родителей засватать за него Патимат.
Позже он напишет:
Я был уже большим в тот год,
Когда ты родилась:
Я знал в ауле каждый сад
И бегал в первый класс.
И если мама занята
Твоя порой была,
То за тобою присмотреть
Меня она звала.
И хоть за это от неё
Подарки получал,
Но помню, до смерти тогда
У люльки я скучал...
Я сам сейчас бы преподнёс
Подарок ей любой...
Я жду — пусть лишь откроет дверь, —
О, как бы хорошо теперь
Смотрел я за тобой![38]
Книга «Земля моя» вышла в Дагестанском государственном издательстве в 1948 году. Стихи в книге были разные, какие-то из них Гамзатов потом не включал в свои сборники, но это была настоящая книга на русском языке — громкий успех для молодого аварского поэта. А в том, что Гамзатов обещает вырасти в большого поэта, никто уже не сомневался, кроме, наверное, его самого.
На груди материнской
Ребёнок заснул безмятежно.
Так и я среди гор
Засыпаю в долине родной.
И, от зноя укрыв,
Чередою плывут белоснежной
Облака, облака
Над аулом моим, надо мной...[39]
Для переводчиков это тоже был успех, но главным стало прикосновение к поэзии Гамзатова, с которой им предстояло сосуществовать многие годы. Постепенно они начали понимать, хотя и немного, и саму аварскую речь. Разве что говорить не научились, но некоторые слова знали, чем приводили горцев в восторг.
«В КОСМОПОЛИТЫ Я НЕ УГОДИЛ...»
Гамзатов и Козловский вернулись в Москву героями: с гонораром, вином и сушёным мясом. Пировали в общежитии с друзьями — договор с издательством полагалось «обмыть». Читали стихи из будущей книги преподавателям и угощали их кавказскими яствами.
Казалось, гонения на литературу ушли в прошлое, но вскоре над ней вновь сгустились тучи. Интеллигенция, как обычно, оказалась виноватой перед властями, теперь её обвиняли в космополитизме. Что это такое, понять было трудно.
Владимир Тендряков, один из соседей Гамзатова по общежитию в подвале Литинститута, писал в автобиографической повести «Охота»: «Космополитизм меня интересовал чисто теоретически. Я ворошил журналы и справочники, пытался разобраться: чем, собственно, отличается интернационализм (что выше всяких похвал!) от космополитизма (что просто преступно!)? Ни журнальные статьи, ни справочники мне вразумительного ответа не давали».
Тендряков задавал мучивший его вопрос многим:
«И я спросил:
— Скажите, чем отличается интернационализм от космополитизма?
Он ответил почти любезно:
— Должно быть, тем же, чем голова от башки.
— Почему же тогда космополитизм осуждается?
— Действительно — почему? Белинский называл себя космополитом, и Маркс... Люди, пользующиеся у нас уважением».
Однако вопрос этот был далеко не риторическим, он искорёжил судьбы тысяч людей.
Но у товарища Жданова были готовы и разъяснения, и обвинения. Космополитами, приспешниками Запада, а значит, и идеологического противника, были объявлены все, кто считал, что на свете существуют не только советские идеи, изобретения, политические системы, культурные и научные достижения и прочие плоды развития человечества. Борцы с космополитизмом называли это «низкопоклонством перед Западом», в чём раньше обвиняли и Анну Ахматову. Полагалось считать, что, к примеру, технический прогресс был исключительно российского происхождения, включая радио, электрические лампочки, самолёты и много чего ещё. Сомневаться в этом было не только не патриотично, но и преступно. Люди лишались должностей, кафедр, а порой и свободы.