Вслед за отцом Гамзатов и сам начал переводить Пушкина на аварский язык. Его переполняло волнение, когда он читал поэту, хотя бы и бронзовому, его стихи на аварском языке. И Гамзатову слышалось в ответ:
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое!
По-новому, будто впервые понимая смысл начертанных на пьедестале строк, Гамзатов читал:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
И принимал как завет, как высшее назначение поэта, как панацею от идеологического дурмана:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Однажды он увидел, как памятник начали заколачивать досками, как будто готовясь к новой войне. Не хватало лишь аэростата над головой. Оказалось, что это не война, а ссылка.
Пушкину было не впервой. После ссылки за написание «возмутительных» стихов он создал «Кавказского пленника» и этим, писал Евгений Вейденбаум, «ввёл в моду взгляд на горцев, как на “гордых сынов Кавказа”, воюющих не ради хищничества, а в защиту своей “дикой вольности”, или из рыцарской любви к бранным забавам». Во время путешествия Пушкин живо интересовался нравами и бытом народов Кавказа, размышлял о средствах, могущих поселить в крае мир и процветание, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».
В 1949 году, на празднование 150-летнего юбилея Пушкина, приезжал отец Расула — Гамзат Цадаса. В память о том событии он написал стихи:
России светоч и отрада!
Сыны Кавказа тем горды,
Что им дано вкушать плоды
Густого пушкинского сада.
В том же стихотворении «Пушкину» Цадаса пишет и о своём сокровенном желании, хотя и не называет Расула по имени:
Родится сын в семействе горца —
Родителям мы говорим:
«Да будет Пушкиным вторым!
Да блещет даром стихотворца!»[43]
Но теперь, когда отшумели торжества, вольнодумного поэта ссылали в монастырь. Вернее — собирались переместить на другую сторону улицы Горького, где раньше стоял Страстной монастырь. После революции в нём размещался музей Союза безбожников СССР. В 1937 году монастырь, как и многие его прихожане, был «репрессирован». Его снесли тоже к своего рода юбилею — столетию смерти Пушкина, бронзовый памятник которого будто наблюдал с Тверского бульвара, как рушат историю и веру.
Памятник перевезли в ночь на 4 сентября, по рельсам. На новом месте его вновь повернули к улице Горького, которая до того была Тверской. Памятник установили примерно там, где прежде высилась колокольня Страстного монастыря. Пушкин и сам был как вечевой колокол:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадёт ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Эта странное перемещение из одной эпохи в другую вызвало много суждений и мистических толкований. Студенты Литинститута сочиняли прощальные оды и смешные
эпиграммы. Расул Гамзатов не знал, что и думать. Оказываясь на Тверском бульваре, он привычно оборачивался к памятнику, которого уже не было на прежнем месте. Теперь он стоял дальше от Литинститута, зато уже не спиной, а лицом к молодым поэтам.
В отличие от Лермонтова, Толстого и многих других писателей, в Дагестане Пушкин не был. Но Гамзатов убеждал друзей, что Пушкин в Дагестане всегда был и есть. Гости Расула и сами могли в этом убедиться. Ясный профиль поэта был сотворён самой природой, он и теперь отчётливо виден на краю гор, спускающихся к морю, по пути из Махачкалы в Дербент. Увидев это чудо природы, Николай Доризо написал:
Есть такая скала в Дагестане,
Что один поворот головы —
И в далёком её очертанье
Профиль Пушкина видите вы.
Не мираж, чья мгновенна причуда,
Не усталого зренья обман,
Эту явь, это зримое чудо,
Знает с гордостью весь Дагестан.
Наконец новая книга Гамзатова вышла. В ней было опубликовано и стихотворение, посвящённое Сталину. Но не это произведение обратило на себя внимание серьёзных литературоведов.
«Поэма “Родина горца” ещё прямолинейна в построении, — писал позже Владимир Огнёв. — Конкретные, реалистические подробности, связанные с картинами детства героя, сменяются пафосным монологом о времени, как бы быстро перелистанным и взятым в ином масштабе, в ином, более ускоренном темпе, нежели первые две-три главки. Эпические задатки, заложенные в начале поэмы, не получают естественного образного развития в дальнейшем движении сюжета... Но уже в “Родине горца” видна смелая попытка осмыслить личную биографию как биографию поколения. ...Если бы Расул Гамзатов, славя союз с Россией, был простым одописцем, отдавал дань “актуальной теме”, он никогда не стал бы и для Аварии народным поэтом. Диалектика заключается в том, что он органически выразил в своём творчестве сущность новых взаимоотношений между горскими народами и народом русским».
Расул Гамзатов возвращался домой ещё молодым, но уже небезызвестным поэтом. Москва открыла ему другой мир, большую литературу, манящие горизонты. Расул возвращался, обретя хороших друзей и талантливых переводчиков, ставших его надёжными спутниками на пути к вершинам поэзии.
Сокровища национальной поэзии и великая русская литература питали родник творчества Расула Гамзатова, который постепенно превращался в реку, устремлённую к океану духовной культуры человечества.
Теперь он удивлялся своей прежней наивности, когда вместо поступления в Литинститут собирался поглазеть на Москву и вернуться обратно. Гамзатов уже иначе смотрел на подарок судьбы:
Мне дорог был Кавказа быт суровый,
Родной аул в теснине древних гор,
Но, как орлёнок из гнезда родного,
Я всей душою рвался на простор[44].
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Расул Гамзатов предвкушал, как радостно его встретят, как будет гордиться им отец, как он будет читать своим почитателям стихи из книг, изданных в самой Москве! Особенно его волновала предстоящая встреча с невестой, с чудесной Патимат, образ которой вдохновлял его в далёкой Москве, согревал в зимние стужи.
Но отец встретил сына сдержанно. Не потому, что так предписывали строгие горские обычаи, Гамзат Цадаса пребывал в мрачном расположении духа.
Причина отцовской печали скоро выяснилась. Пока Расул стяжал в Москве первые лавры, в Дагестане происходили удручающие события. Вновь разразилась борьба с религией, начались репрессии и аресты духовенства. Как будто отпала необходимость в уважительном отношении к вере, которая помогала победить в войне с фашизмом. Народ тогда счёл, что всё стало на свои места, и потянулся в храмы. Но кому-то это показалось угрозой, недопустимым отклонением от идейной линии. И недавно стихшая борьба с космополитизмом перешла в борьбу с «опиумом для народа», как называл религию ещё Ленин.
Ошеломлённому Расулу казалось, что он попал в какое-то мрачное прошлое, но реальность была более чем ощутимой. Это казалось вызовом здравому смыслу, сплотившемуся в беде народу и даже государственным интересам. Но за всей этой кампанией стояли вовсе не потребности государства, а амбиции региональных «вождей».
Происходившее вокруг наводило на тягостные мысли, начинало казаться, что там, «наверху», одна рука не знает, что делает другая. Сталин для многих оставался великим и непогрешимым, не ведающим, что творят его наместники. Ведь была Конституция СССР, которую изучали и обсуждали в Литинституте. А в ней говорилось, что «свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами». И что гражданам предоставлены свобода слова, печати, собраний и митингов... Но на митингах клеймили лишь новых «врагов народа». Очень скоро травля докатилась и до имама Шамиля — символа национального самосознания горцев. В народе эту политическую вакханалию прозвали «багировщиной» по фамилии начавшего её первого секретаря ЦК КП Азербайджанской ССР. Первой его жертвой пал академик Гейдар Гусейнов, написавший книгу «Из истории общественной и философской мысли в Азербайджане XIX века». Вернее, он предпочёл покончить с собой вместо унизительного отказа от написанной им правде о Шамиле и той эпохе. Ему ставили в вину, что «книга написана с неправильных политических и теоретических позиций и представляет в извращённом виде характер движения мюридизма и Шамиля, изображая их в качестве прогрессивного национально-освободительного и демократического явления. Такая оценка Шамиля и мюридизма является антимарксистской, противоречит историческим фактам и в корне извращает действительный смысл этого движения, которое было реакционным, националистическим и находилось на службе английского капитализма и турецкого султана».
В опубликованной в журнале «Вопросы истории» статье были обвинения и против дагестанского историка Расула Магомедова, который тоже «неправильно» понимал роль Шамиля в истории, не имеющую «ничего общего с марксизмом». Историка Семена Кузьмича Бушуева, написавшего книгу о Шамиле, обвиняли в том, что он приписывал борьбе горцев демократический, справедливый характер. Милицу Васильевну Нечкину, под редакцией которой вышел учебник по истории СССР, обвиняли в том, что в учебнике превозносятся выдающиеся качества Шамиля, он изображается как защитник народных масс.
Это выглядело мрачным фарсом. Ещё недавно повсюду цитировали того же Карла Маркса, который высоко отзывался о Шамиле. И будто не было выставки 1941 года в Историческом музее на Красной площади, которая как раз и показывала Шамиля вождём масс в национально-освободительном движении. Будто не было народного энтузиазма в годы войны, когда люди отдавали свои сбережения, отдавали последнее на строительство танковой колонны «Шамиль». Тогда их благодарил сам главнокомандующий, а теперь они не были уверены, что их за это не арестуют, не сошлют, не расстреляют.