а: «Морна»… Должны же они знать, что это такое, — они, что, как светлые духи, бродят по зараженной земле!
И Странники, кажется, поняли. Один из них выпрямился, сказал что-то тем троим, и все обменялись быстрыми взглядами. Потом тот, что был выше других, бросил несколько слов, и остальные закивали.
Странник вернулся к девочке, снял с пояса блестящую коробочку и, зачерпнув из нее, начал равномерно водить ладонью по обожженному телу. Это была мазь, пряно пахнущая и до того ледяная, что девочка дрогнула от первого прикосновения. И тогда тот, что держал за плечи, прошептал ей на ухо:
— Не бойся.
Она хотела объяснить, что не их боится, а за них, что к ней нельзя прикасаться — морна, но Странник только улыбался, качал головой и продолжал втирать мазь, а у нее не было сил помешать ему. Потом они повернули ее на живот, сняли остатки платья и осторожно натерли ее мазью с ног до головы. Потом завернули в то мягкое, на чем она лежала — присмотревшись, девочка поняла, что это плащ. Тогда подошел высокий Странник, протянул им долбленку с узким горлышком. Эту долбленку поднесли к ее губам, и найдена глотнула темную жидкость — ледяную и обжигающую одновременно. Девочку заставили выпить несколько глотков, потом немного посовещались на своем языке, и Странник-лекарь сел в седло и принял ее, закутанную, на руки. Остальные тоже вскочили на коней. Девочка только успела подумать, что от тряски боль непременно проснется, как мелькнули, сливаясь, сосновые стволы, и она провалилась в мягкую темноту…
Пять разведчиков-Странников случайно наткнулись на ребенка. Остановившись ненадолго отдохнуть на лесной поляне, заметили клочок ткани, торчащий из палой листвы. И нашли ее. Обычно, если кто-то из местных, оказавшийся на их пути, нуждался в помощи, его не бросали равнодушно. Помогали — и исчезали, чтобы он не знал, кто помог. Но эту девочку нельзя было оставить здесь, ее раны требовали долгого ухода. И она еще говорила о морне… Странники не боялись морны. Но, заражена девочка или нет, оставить ее на чье-либо попечение в ближайшем поселке, как они хотели вначале, нельзя было. И к тому же, хоть они и не признались друг другу в этом, их тронуло, как ребенок пытался отказаться от помощи, чтобы не заразить их. Она ведь не знала, что морна для них неопасна…
Странники решили разделиться. Трое, во главе со старшим, отправились в дальнейший путь по диким землям, а двое, братья Сигрен и Сиверн, повезли девочку к Побережью.
Скалы? Или города?.. Солнце встает над морем, юное, как в первый день творения. И от прикосновения его скалы — или города? — вспыхивают по краям жарким юным блеском. Отступает, тает туман, обнажая то, что ночь скрыла, — стремительное падение в высоту стрельчатых башен, оплетенных в подножии ажурными изгибами арок и галерей, и белоснежный камень, из которого они сложены, тоже вспыхивает алым жаром изнутри, точно огромное сердце ожило, потеплело, забилось… Скалы? Нет, города.
Сюда на рассвете братья Сигрен и Сиверн привезли Сиэль. Такое имя, легко и серебряно звучавшее, дали они ей по обычаю Странников, ибо прежнее свое имя она забыла, и ничьи усилия не могли возродить его. Это была последняя потеря из тех, что остались за ее спиной на пути к Морю.
Сиэль окрепла за эти дни, привыкла к Странникам, и ни звучные их голоса, ни нездешние лица не пугали и не удивляли ее больше. Братья вначале везли ее в «колыбели» — плаще, растянутом меж коней, потом по очереди сажали к себе на седло. Сиэль, не видевшая в своей жизни ничего, кроме поселка и окружавшего его леса, была потрясена тем, сколь огромен мир, и эта огромность мягко стирала из ее памяти страшные воспоминания. И лишь когда вспыхнули под рассветным солнцем серебряные стрелы башен и Сигрен, не в силах сдержать волнения, приподнявшись в стременах, радостно воскликнул: «Сеалл!», память о прошлом болью вошла в сердце девочки, чтобы навсегда остаться там. Но имени своего она так и не вспомнила.
Сирин. Рок
С тех пор, как серебряный всадник растаял в полдневном мареве, изменилось многое. Ушла из Дома Исцеления Странница, поселившись в Башне Вождей — главной из башен, окружавших площадь Совета. У Башни денно и нощно стояла стража, приезжали верховые, вожди уходили на стены и внешние валы и возвращались усталые, запорошенные меловой пылью… И во всей этой круговерти мне лишь дважды удалось ее увидеть, серебряной искрой промелькнула Странница в толпе — и исчезла.
Дом Исцеления опустел — кто вернулся на укрепления, кто долечивался дома. Танис чуть ли не каждый день водила лекарок за травами, целые вороха лежали в Общем зале, мы разбирали их, связывали в пучки, и сильный горький запах до одурения кружил голову. Каждый день в Дом Исцеления сносили женщины сувои тонкого отбеленного полотна для повязок. Они же мыли полы, перетряхивали постели, протирали запыленные окна. Сиделки и лекарки помогали им, когда было время. Работала и я вместе со всеми, но однообразие этой работы приводило меня в уныние. Как будто я ни на что больше не годилась! Где-то вершились важные дела, верховые спешили с вестями, оглашая улицы стуком копыт, из кузен доносился непрерывный, тяжелый лязг; возы, груженные камнем, один за другим подъезжали к стенам — Ратанга готовилась к бою, но все это будто текло мимо Дома Исцеления, не задевая его. И оттого мне было плохо. А, может быть, еще и оттого, что отряд Крылатых ушел и Вентнор уехал… И однажды вечером мне стало так тяжело, что я не выдержала.
Площадь перед Башней Вождей была тихая-тихая, опускались сумерки, и только где-то в вышине золотело небо. Стражники похаживали перед полуоткрытыми дверьми. Робко, уже раскаиваясь, я подошла к ним.
— Мне нужна Хранительница.
Страж помоложе, кудрявый, как лешак, блеснул зубами:
— А крыло Птицы тебе не нужно? Или молодик с неба?
Тот, что постарше и поосанистей, глянул с укоризной:
— Нельзя нам с тобой беседовать, милая девушка.
— Ну хоть главного позовите! — взмолилась я. — Очень нужно.
— Недосуг Хранительнице, — так же строго продолжал он. — Сама посуди, что будет, ежели каждый встречный начнет к ней рваться?
— Охоча какая — вынь да положь!
Я поняла, что стражники в пустоте площади не прочь поразговаривать, только мне от этого легче не стало.
И тут судьба смилостивилась надо мной. На широкое крыльцо Башни вышли, беседуя, Странница и какой-то человек.
— Не торопись и не медли, — услышала я ее отчетливый, чуть усталый голос. — В Вельде остановишься… Ну и… светлый путь!
Он кивнул и скользнул в сумрак, а я — бросилась к ней. Стражники выставили копья.
— Эгле! — воскликнула Странница. — Что ты тут делаешь?
— Ох и настырная! — проворчал старший будто даже с уважением.
— Я к тебе! А меня не пускают…
Странница обняла меня за плечи, увела в темноту Башни. Я с трудом понимала, где мы идем, только мелькали стражи в пересечениях коридоров да чередовались мерцающие походни в стенных гнездах.
Кивнув последнему стражу, в серой куртке с гербом Ратанги и с коротким копьем, Странница распахнула дверь.
Сквозь большое, с частым переплетом окно вплывал в покой неяркий свет. Проступали из теней стол с высокой незажженной светильней, узкая, застланная холстиной кровать, низкий ларь-лава. На распятой по стене волчьей шкуре висел в ножнах знакомый мне меч, такая же шкура лежала на каменном полу. И это все? Так живет Хранительница Ратанги? Мне стало отчего-то обидно.
И только подойдя к столу, разглядела я единственную роскошь этого покоя — две книги в тяжелых, изукрашенных золотом окладах. Одна была распахнута на середине и заложена серым зегзичьим пером. Из-под книг стекал на край стола холст со странным трехцветным рисунком: зелено-коричневым, с синими извивами и пятнами, а по нему точки и черные загогулины.
— Это карта, — объяснила Странница. Я, переглотнув, кивнула.
— Садись, Эгле. Хочешь есть?
Я помотала головой.
Странница села рядом. Мы молчали.
Сумрак сгущался, я уже с трудом различала лицо Хранительницы и только тогда насмелилась.
— Я пришла… просить тебя.
Мне сделалось холодно, точно я бросалась в омут, но отступать уже было поздно.
— Только не зажигай светильню, — заторопилась я, уловив ее движение. — Я сейчас… Я не могу так больше жить!
— Тебя кто-нибудь обидел, Эгле?
В горле зацарапало. Захотелось втиснуться лицом ей в плечо и зарыдать в голос от того, что меня никто не любит здесь и никому я не нужна… Даже Алин, всеми презираемой и отвергнутой, легче. Потому что она своя. И Вентнор уехал…
— Вентнор уехал, — прошептала я, с трудом сдерживая слезы. Мне почудилось, что она вздрогнула. Но голос был ровен:
— Так надо.
И все? Так надо?! Кому надо-то? Тебе? Ему? Ратанге?! Ведь сейчас нет боев! Может быть, последние дни, когда я могу его видеть. Разве ты не понимаешь?..
Я не выкрикнула этого, только отодвинулась, напрасно стараясь сглотнуть застрявший в горле комок.
— Что еще? — спросила Хранительница безразлично.
Ох, как захотелось мне встряхнуть ее, чтобы не было этого четкого голоса, чтоб хоть боль прозвучала в нем, хоть что-то человеческое!
— Алин… — прошептала я хрипло от ненависти. — Алин проще прийти к тебе. Когда ей хочется…
— У Алин никого нет, кроме меня.
— А у меня кто есть?! Ваша славная Ратанга?!..
Ее глаза сверкнули, но я уже не могла остановиться.
— Я так не хочу! Не могу больше! В Доме Исцеления доверяют только бинты подносить и белье стирать!
Она резко встала:
— Если надо, то и это делать будешь.
— С этим и девчонки справятся! А я больше могу!..
— Что именно? — голос ее был тих и страшен, такое в нем звучало напряжение.
— Я хочу воевать. Вместе с вами.
— На стене меч, — качнула она головой. — Возьми.
— Так сразу?..
— Ну да.
Какой у нее холодный голос… Она же знает, что я не умею. И вот так… как нашкодившего щенка… У меня лицо вспыхнуло от стыда и гнева. Хорошо, что темно. Не видно.