Если бы приятели были хоть чуточку трезвее, все еще можно было бы исправить, но тогда… сначала один, а потом и другой поклялись Родом, что будут драться между собой в будущую же масленицу.
Наутро, даже проспавшись и опохмелившись, Леший долго не мог вспомнить, что же делал вчера и где был. А когда вспомнил — ужаснулся и побежал к Ненашу советоваться.
Кузнец стоял у наковальни и бездумно тюкал молотом по горячей железяке. Делал он это машинально, но руки действовали сами, и железяка постепенно приобретала очертания большого гвоздя — костыля.
— Дурное дело мы с тобой затеяли, браток, — сказал он, когда Леший вошел в кузню. — И кто нас только за язык тянул? Но теперь уж поздно локти кусать.
— Но что-то же делать надо… А, придумал! Сойдемся, как обещали, только бить будем в полсилы. Если заметят — сами потребуют прекратить поединок. А не заметят — и овцы будут целы, и волки сыты!
— И вправду! — обрадовался Ненаш. — Мы же в том клялись, что сойдемся на кулачках, а не в том, что наповал бить будем! Дело ты говоришь, Ратибор, умная голова! — И на радостях так стукнул молотом мо будущему гвоздю. что разом превратил его в будущий нож.
На том и сошлись. Но когда шел Ратибор из кузни домой — попалась ему навстречу словно бы невзначай его зазноба сердечная. Подошла и шепнула:
— Говорят, Ратиборушка, вы с Ненашем решили на льду сойтись? Попомни мое слово — кто победит, за того замуж пойду. А то никак не могу выбрать: оба вы молодцы хоть куда!
Сказала так, бедром вильнула да и пошла себе дальше. А Леший после того разговора сам не свой в терем вернулся. Все звучало в ушах: «Кто победит, за того замуж пойду»…
Через неделю началась веселая масленица — проводы зимы. Новгородцы пекли по домам блины, круглые и горячие, словно весеннее солнышко.
А когда начались стеночные бои, пришел к Ратибору давешний ромей.
— Клятву свою помнишь? — ухмыляясь, спросил он…
— Как не помнить? — вздохнул Леший. Припомнил он, что еще неделю назад задумал, и нехорошее дело совершил — положил в рукавицу свинцовую закладку. «Дружба дружбой», — думал купеческий сын, — «а сердечные дела каждый сам за себя решает!»
И вот на льду, еще достаточно прочном, собралась толпа. Люди шумели, делали ставки. Посередине толпы было расчищено место, а на нем стояли Ратибор Леший и Ненаш, который сейчас был каким угодно, только не веселым.
— Ну, начнем, что ли? — угрюмо спросил он. Леший в ответ только молча кивнул.
Били, как уговорились, в полсилы. Но даже и так удары кулачищ кузнеца в бока были ощутимы и через полушубок. Сам он немного повеселел и даже начал посмеиваться.
Ратибор крякал, уклонялся, закрывался, избегая пока пускать в дело правую руку. И в этот самый момент почудилось ему, что в толпе стоит дочь корчемника и на него, Ратибора, смотрит. Повернулся проверить. И тут же получил от кузнеца по уху. В голове купеческого сына зазвенело, он развернулся и, не сдержавшись со злости, ударил друга в полную силу по лицу. Ударил с левой.
— Ты что? — чуть не крикнул кузнец, утирая рукавицей кровь из носа. — Условились же! Ну, раз так, то получай же!
Толпа зашумела, но поединщикам было уже все равно. Они скакали по льду, удары сыпались все чаще и чаще, и пелена ярости постепенно заволакивала глаза чересчур увлекшегося Ратибора…
Все закончилось быстро. Леший, окончательно уже озверевший (даже зубы оскалил совершенно по-волчьи) выбрал момент — и ударил правой рукавицей со свинцовым вкладышем. Ненаш разом замер, еще некоторое время стоял, слегка покачиваясь, а затем рухнул, как подкошенный. И больше не поднялся.
Ратибор поднял голову и оглядел толпу таким взглядом, что люди невольно начали отходить в стороны.
— Что же это? — спросил Леший каким-то деревянным голосом и посмотрел на правую руку, словно на чужую. Затем скинул рукавицы и медленно пошел прочь…
— А после того нельзя было мне уже в Новгороде оставаться. После того, что случилось, не мог я землякам в глаза смотреть. Да и дома, как узнали про закладку — сказали: поезжай, мол, сынок, куда глаза глядят, не позорь больше наши головы. А куда деваться? Весну да лето я у дальнего родича переждал. А потом и он меня прогнал, как услышал, из-за чего мне домой дороги нет. Тогда вспомнил я о давней мечте. В Новгород все же тайком заглянул — у родителей позволения спросить. И поехал в Киев. Думал — честной службой доброе имя себе верну…
Когда Ратибор замолчал, один из сидящих рядом чуть приподнялся и поглядел в чашу, словно ожидая, что она обличит человека, возводящего на себя напраслину. В полной тишине как всегда спокойный Добрыня проворчал себе под нос:
— Закладка в рукавицу — это, конечно, дело. С одного удара любого свалит. Но против друга, да еще когда условились… — и замолк.
— Ну что же, — немного подумав, сказал князь. — То плохо, что горяч ты чрезмерно и на подлость способен. А то хорошо, что совесть у тебя есть. Богатырь ведь не только руками крепок должен быть. Сила богатырская не только в том, чтобы дубы с корнем вырывать. Если пройдешь испытания — подучим тебя и отправим на пограничную заставу. Повоюешь со степняками, покажешь, что ты есть за человек. А потом поглядим — может, и быть тебе богатырем в моей дружине.
Ратибор засиял. Конечно, вступление в дружину откладывалось, но тем не менее — князь его принял! А служба на заставе, пожалуй, еще более почетна. Что может быть лучше защиты границ родной земли?
— Спасибо, князь, — новгородец поклонился и сел.
И тут со двора послышался уже знакомый Ратибору голос:
— А они мне и говорят: иди, мол, к нам князем, на что тебе Владимир сдался. А я им: я, говорю, княжить не умею, только пахать да палицей махать. Еле отвязался.
— Это еще кто? — невольно улыбнулся князь.
Вошел воин и доложил:
— Илья, по прозванию Муромец. Тоже в дружину просится.
Заскрипели ступени под немаленьким весом Муромца, и тогда Ратибор понял, почему его новый знакомец отказался слезать с коня там, на рынке. Короткие и кривоватые ноги плохо слушались Илью, и ходил он неуверенно. Зато в седле сидел как влитой: с такими кривыми ногами никто тебя с лошади не собьет.
— Гой еси, княже, — сказал Муромец, как положено.
Лицо князя потемнело.
— Прости, добрый человек, — тихо сказал он, — ты, видно, перепутал. Калеки на дворе едят.
— Верно ты сказал, князь, — ответил враз помрачневший Муромец. — Да калеки от Чернигова до Киева прямоезжей дорогой не ездят!
— Врешь, детинушка, впрямую насмехаешься, — бросил князь, протягивая руку в сторону. Слуга тут же вложил в руку волшебную чашу. — Прямоезжая дорога давно травой заросла. Засел на ней Соловей-разбойник и никого не пропускает — ни прохожего, ни проезжего.
Муромец отстранил рукой поданную чашу.
— Слышал я уже про нее, — буркнул он. — Не надо меня проверять. А кто желает — выйдите во двор.
— Это зачем еще? — поинтересовался Добрыня, до сих пор в разговоре участия не принимавший.
— А посмотреть на вашего Соловья-разбойника. Вон он у моего седла привязан.
Тяжелая дубовая скамья с грохотом упала на пол, когда вся дружина ринулась к окну, а потом, не дожидаясь княжьего дозволения — во двор. Леший про Соловья-разбойника, конечно, слышал, но вскакивать без княжьего дозволения не захотел, в результате чего рухнул вместе со скамьей. Когда же Ратибор поднялся, в пиршественном зале кроме него остались лишь князь, Добрыня, Илья и Белоян. Затем Владимир пожал плечами и тоже вышел. Остальным не оставалось ничего другого, как только последовать за ним.
А во дворе действительно было на что посмотреть. У правого стремени невзрачного бурого конька, принадлежавшего Илье Муромцу, висел куль пестрого тряпья. Когда во двор высыпали воины, куль зашевелился. Сначала из него выделились руки, крепко скрученные за спиной сыромятным ремнем, а затем Соловей-разбойник поднял голову. Был он, похоже, из хазар или иных степняков: большая круглая голова, раскосые глаза, между которыми свободно кулак уложится, длинные тонкие усы, бороденка в три волоса. Правый глаз разбойника был замотан тряпкой, а на голову надета конская уздечка, удила которой не позволяли ему не то что разговаривать. но даже рта открыть. Сложения знаменитый разбойник был плотного, даже весьма плотного, а попросту, представлял из себя настоящую бочку. По двору медленно распространялся неприятный запах, словно Соловей неделю так вот висел у стремени и оправлялся прямо себе в штаны.
Ратибор по-новому посмотрел на бурого коня: видать, двужильный, если такую тяжесть на себе тащил и только еле-еле в сторону кренился.
Князь осмотрел пленного со всех сторон, а затем обратился к Илье:
— И как же ты его взять ухитрился?
— А просто, — охотно пояснил Муромец. — Я еду, а он на дерево залез и ну орать, мол, стой. Я думаю: пусть его орет, а он свистеть начал, так что у меня аж уши заложило и конь спотыкаться стал. Ну, я разозлился да стрелу пустил, вот, в глаз ему попал. Он с дерева свалился, тут я его и повязал.
Дружинники загалдели. Князь покачал головой.
— А точно ли это тот самый Соловей-разбойник, про которого столько говорят? — с сомнением сказал он. — Пусть-ка свистнет, как на дорогах свистел!
Илья тем временем отвязал пленника от седла, посадил на землю и снял с его головы уздечку.
— Ну же! — нетерпеливо прикрикнул князь и толкнул Соловья ногой. — Будешь свистеть?
Разбойник кашлянул и заговорил неожиданно тонким голосом:
— А почто это ты мне приказываешь? Не ты меня в плен взял, не ты и распоряжаться будешь!
Владимир на мгновение онемел, а затем обратился уже к Муромцу:
— Скажи ты ему, что ли, чтобы свистнул.
— Слышал? — рявкнул Илья. — Так делай!
— Не могу, — с безразличным видом ответил разбойник. — Ты мне как стрелой заехал, так у меня с тех пор голова страсть болит, говорить — и то трудно. Ты меня сначала развяжи, потом напиться дай, чтобы голова не болела, вот тогда и свистну.
— Вот нахал! — восхитился Ратибор, но его мнением никто сейчас не интересовался. Только Белоян настороженно шевельнул ушами и ушел, как показалось новгородцу, с неприличной поспешностью.