Она замолчала и протянула руку за чашею излюбленного своего напитка, подаваемого ей под видом кумыса в слегка подбеленном виде.
Ханшу поддержали двое старейших князей – Дайр и Егу. Один из них, низко поклонясь, наименовал Тахтагань-хатунь лучеиспускающей свет и сотканной из перламутра, а другой назвал ее средоточием счастья и родником благодеяний.
– Тахтагань-хатунь говорит правильно, – закончил Дайр. – Возложи ему на шею цепь повиновенья!..
А Егу, покачав головою, сказал:
– Когда премудрый дед твой, оставивший после себя непроизносимое имя, воздвиг в степях Демон-Болдока свой девятихвостый бунчук, то у него не было в обычае созывать улусный курултай ради того, чтобы наказать какого-нибудь мятежного ильбеги!..
И, наконец, третий из говоривших – Чухурху, родной брат Субедея, из рода Хуань-хатань, – проворчал угрюмо:
– Когда мы подняли тебя на войлоке власти, мы не ожидали, что ты, Берке, столь дешево станешь ценить нашу кровь! Сотни отличных воинов, а быть может, и тысячи убиты русскими мятежниками во владениях этого Александра-князя… Дед твой приказал бы взять бурдюк русской крови за каждую каплю нашей крови!.. Ты же, видно, оставил путь деда твоего!.. А между тем не пора ли монголам снова сесть на коней и посмотреть, где конец мира? Нам нужен человек, в горсти которого было бы не тесно всем племенам земли!..
Большинство совета требовало жестокой расправы над Александром.
– Надо обить ему крылья! – прохрипел князь Бурсултай.
– Это не дело – дать ему возвратиться и злую вину его оставить, не покарав!..
– Ты посмотри, до чего дошел в вероломстве своем князь Данило!..
Берке нахмурился. Будучи в походе, он долго не получал вестей от Бурундая, и его беспокоила судьба посланной им на Даниила новой армии.
– А Данило и Александр – это два кулюка, два столпа народа русского! Нехорошо сделал брат твой, что позволил обмануть себя, и они оба вместе покрылись крышею родства и приязни, – закончил свое слово Биут-нойон.
Снова заговорил Берке:
– Чего вы хотите от меня? Чтобы я ожесточил окончательно этот затаенно думающий и многочисленный народ?.. Александр – не ильбеги! Он – царь народа, платящего дань… И что я могу с ним сделать?.. Войско свое, об этом вы знаете, он держит вне досягаемости нашей руки, в Новгороде… Если я убью его, то я положу этим пропасть вечной вражды между собою и народом русским. А тогда удастся ли нам дойти через эту страну до океана франков, как завещал дед мой, Великий Воитель? Я знаю, что он, Искандер, обманывает меня. Будем и мы его обманывать. Вы должны помнить: у нас, кроме собственной тени, нет друзей, опричь хвоста лошадиного, нет плети. Конечно, было бы лучше, если бы он отдал руку свою, вооруженную мечом, в распоряжение того, кто охраняет лицо всей земли, но, однако, пойдет в пользу нам и то серебро, которого столько саумов исправно и безотказно доставляет нам Искандер!.. Думайте дальше. Теперь – совет. Завтра – повиновенье! – закончил Берке.
– Не верь Искандеру, хан, – заговорил снова князь Егу. – То, что он садится перед тобою на колени уважения, не означает еще, что очистил сердце свое от помыслов против тебя. Ты говоришь: он привозит много серебра. Но это потому, что серебро не прозрачно и покрышкою из серебра хорошо скрывать свои подкопы.
– Он хочет, он ждет, когда станет подписывать наравне с тобою договорную грамоту. Не нравится ему служилая грамота!..
– Надо обить ему крылья!
– И вслед за тем нанести смертельный удар этому народу! – послышались голоса.
Берке взглянул вверх, на отверстие кибитки, откуда проникал свет, и закрыл свои вывернутые трахомой веки… Эти люди говорили по сердцу его!..
Тем неприятнее ему стало, когда послышался наконец голос и в защиту Невского – голос одного из старейших нойонов Орды, девяностолетнего Огелая.
– Государь! – прохрипел нойон. – Ты знаешь, что в день, когда родился дед твой, Священный Воитель, я ел мясо с пира его… – Берке чуть наклонил голову. Все прочие склонились едва ли не до ковров, на коих сидели. Огелай-нойон продолжал: – Искандер – Грозные Очи – человек, имеющий сильную страну, питающий войско и хорошо содержащий улус свой. Не мешай ему сокрушать враждебных государей!.. Дед твой никогда не убивал сильных государей, и, если только они признавали над собою силу его, он оказывал им почести… Он считал их драгоценными алмазами венца своего!..
Слова Огелая-нойона, священного для татар уже одним тем, что это был сподвижник Чингиз-хана, возымели большое действие. Казалось, многие из говоривших князей и нойонов устыдились всего того, что говорили они против русского князя.
Тогда снова заговорил Чухурху.
– Какие жалкие слова я слышу! – воскликнул он. – Словно бы старая баба говорила!.. Ты недостоин доить кобылицу, Огелай, – тебе корову доить!..
Послышался тихий смешок среди князей и нойонов. Царица обнажила свои крупные зубы, изображая улыбку. Берке закрыл глаза. А Чухурху продолжал гневно и беспощадно:
– Не верь Огелаю, Берке… такие советники расслабляют царство!.. Я воевал под началом брата твоего… Я умею с одного взгляда определять существо человека… Я дважды видел Александра-князя!.. Хорошо иметь сына такого!.. Но если он – не сын тебе, то такого лучше уничтожить, если не хочешь, чтобы он уничтожил тебя!.. Он повелителем смотрит!.. Не может быть двух ног в одном сапоге, не может быть двух государей на земле!..
Одобрительные возгласы послышались в шатре.
И, одобренный этим, Чухурху закончил:
– Тебя смущает, что Искандер-князь копит войска свои в Новгороде – в местности, якобы недоступной тебе. Да, это так, что касается весны, лета и осени. Но как только вода тамошних рек, и озер, и болот станет подобна камню и затвердеет на глубину дротика, наши кони легко пройдут туда, и ты возьмешь Новгород!.. А рыцари-немцы помогут тебе с запада!..
– Да! Мы поможем тебе, великий государь! – послышался голос с чужестранным выговором.
Многие взглянули в ту сторону. Рыжеватый, сухощавый нойон попросил у Берке разрешения говорить.
Это был Альфред фон Штумпенхаузен… Хан разрешил ему слово.
Штумпенхаузен глянул снизу вверх на другого рыжего человека, по виду также не монгола, но одетого в монгольский наряд, – исполина, с чудовищной нижней челюстью и с далеко залысевшим, как бы граненым лбом, с плешью на рыжем кудреватом затылке и с презрительно-полусонным выражением мясистого лица.
Гигант, почувствовав вопрошающий взгляд Штумпенхаузена, молча кивнул головой и закрыл глаза. Это был знаменитый Пэта, полководец Батыя, потерпевший некогда, еще в молодости, пораженье от чехов, плененный ими и за то отставленный от вождения войск, однако приобретший едва ли не большую власть в Орде – как советник по делам Руси и Европы.
И надо сказать, они со Штумпенхаузеном не напрасно ели ордынскую конину и баранину. Пэта, или, иначе, Урдюй, знал-таки европейские дела, ибо родом был англичанин из Лондона и не из последних рыцарей среди тамплиеров!
– Ты благоволил мне приказать говорить, – начал свою речь Штумпенхаузен. – Не скажут ли другие покоренные государи: «Этому Александру прощается все… почему бы и нам не пойти его стопами?» И не забудь, хан: в древности еще одного воителя звали Искандер!
Заметив, что при этих словах лицо хана передернулось, Альфред испугался.
– Ты благоволил мне приказать говорить, – повторил он.
Однако Берке и не думал гневаться.
– Александр осторожен и осмотрителен: он умеет ступать, не оставляя следов!.. Он чтит наши обычаи, как никто! – сказал хан.
– Да, он глубоко разведал Орду, как никто! – послышался медлительный и как бы свистяще-шипящий голос великана.
Эту смелость – перебить речь самого Берке – не позволил бы никто другой в Орде, кроме этого англичанина в монгольской одежде.
Все ждали, что сейчас гнев Берке обрушится на него. Но сэр Джон-Урдюй-Пэта оставался невозмутимо спокоен.
Берке часто-часто заморгал слезящимися веками, на лице его изобразилось любопытство. Разрешение говорить произнесла за него ханша.
– Говори, Урдюй! – благосклонно сказала она. – Ты хорошо знаешь этих русских и Александра. Что же ты посоветуешь нам? Чем должны мы почтить приезд этого князя?
– Колодка для столь могучей шеи – самое лучшее ожерелье! – ответил Урдюй. – Александр силен, как Самсон, о котором повествует наша священная книга – Библия. И если дать ему хорошую пару жерновов, то он намелет в день ячменной муки столько, что хватит для дневной потребы всего твоего двора!.. Он будет молоть спокойнее, если над ним сделать то же самое, что филистимляне сделали над Самсоном.
– А что они сделали над ним? – спросила ханша.
– Они ослепили его! – ответил сэр Джон-Урдюй.
Англичанин добавил:
– Братья-рыцари уведомили меня только что: Александр подымал на тебя грузин.
Лицо Берке пошло синими пятнами. Сэр Джон-Урдюй увидал, что отравленная стрела его попала в цель.
Берке сидел некоторое время молча. Затем, вздохнув, произнес, как бы обращаясь не к одному Джону-Урдюю, но и ко всем присутствующим:
– Было бы далеко от пути царственного гостеприимства, если бы государя чужой страны, прибывшего к нам с изъявлениями данничества и послушания, мы ослепили бы или предали бы иной какой казни!.. Это дурно отразилось бы на готовности прочих царей и владетелей безбоязненно приезжать к нам… Когда бы Искандер-князь оскорбил какое-либо из священных установлений наших, и я поступил бы с ним, как поступают с тем, кто осмеливается попирать ногою порог шатра, – в этом случае я не был бы осужден от людей благочестивых и мудрых!
– Потребуй от него совершить нечто такое, что возмутило бы в нем гордость! Поступи с ним так, чтобы он не стерпел! – сказал Джон-Урдюй.
До самой поздней осени 1262 года Невский и сопровождающая его дружина и придворные принуждены были следовать за кочующей ставкою Берке. Это было похоже на лишение свободы. Правда, в самом русском стане Александр не был стеснен ни в чем и поступал и действовал как вполне самостоятельный государь, чье стойбище на время прикочевало бы к стойбищу татарского царя. Невскому не препятствовали даже развлекаться соколиной охотой, творить над своими суд и расправу, принимать и отправлять гонцов, однако ему упорно не давали возможности увидеть хана и в то же время не отпускали домой.