[38] Кто камень Алатырь изгложет, тот мой заговор переможет!..
Колдун окончил. Он стоял, тяжело переводя дух. На лбу у него блестели капли пота.
Мало-помалу выражение власти и требовательного упорства сошло с лица Чегодаша, он снова стоял перед князем, покорно ждя уготованной ему участи.
– А более ты ничего не говорил? – насмешливо спросил Невский, глядя на колдуна.
И в первый раз за всю свою жизнь, с тех пор как покойный родитель перед смертью научил его волхвованью и сбрызгиванию и передал ему, под страшною клятвою, слово, Чегодаш побожился.
– Ладно. Придется на сей раз поверить. В чужое сердце окна нет, – сказал сурово Александр.
Чегодаш кинулся перед ним на колени. Стукнувшись лбом об пол, он воздел обе руки перед Александром:
– Княже, прости!.. Закаиваюсь волхвовать!
Суровая усмешка тронула уста Невского.
– Ладно, – сказал он, – отпускаю.
Вне себя от счастья, Чегодаш на карачках, пятясь задом и время от времени стукаясь лбом об пол, выполз из комнаты.
…В тот же вечер он пировал, на радостях, вдвоем со старинным дружком своим, Акиндином Чернобаем, мостовщиком. Бутыль доброго вина стояла перед закадычными дружками. Рядом – тарелка с ломтями черного хлеба, блюдо с балыком и другое – с солеными груздями.
Прислуживала хозяйка Чегодаша, унылая, замордованная мужем, недоброго взгляда женщина.
Чегодаш хвастался. Акиндин Чернобай, время от времени похохатывая и подливая самогонное винцо, внимал приятелю.
– Ну што они со мной могут, хотя и князья? – восклицал Чегодаш. – Я его, Олександра, вокруг перста обвел!.. Нет, молод ты еще против Егория Чегодаша, хотя ты и Невской!.. Слышь ты, – говорил он, тыча перстом в толстое чрево Акиндина, – ну, схватили они меня, заковали в железо, привели к ему… Глядит он на меня… А я и пошевельнуться не могу: руки скованы, ноги скованы… ведь колодку набили на ноги, окаянные… Ну, наверно, думает про себя князь-от: «Теперь он – мой!» А я от него… как вода промеж пальцев протек!..
– Да как же это ты, кум? А? – спросил Чернобай. – От этакого зверя уйти?..
– Ха!.. – бахвалясь, произнес Чегодаш. – Да ему ли со мной тягаться, Олександру! Есть у меня… – начал было он, приглушая голос, но тотчас же и спохватился и даже отодвинулся от Черновая. – Ох нет, помолчу лучше: неравно пронесешь в чужие уши!..
Купец обиделся.
– Ну что ты, кум, что ты! – восклицал он. – Во мне – как во гробе!..
И несколько раз начинал и всякий раз сдерживал Чегодаш готовое сорваться с языка тайное свое признанье.
Наконец он решился:
– Лукерья, выйди отсюда! – приказал он своей бабе.
Та, не прекословя, хотя и злобно сверкнув глазами на собутыльников, вышла в сенки.
Тогда, придвинувшись к уху Акиндина, колдун прошептал:
– Есть у меня из змеиного сала свеча!..
Александр круто повел следствие. Он подозревал, что «корешишко от гнетишныя скорби», отваром коего поили Дубравку, отнюдь не столь был безвреден, как пытался это представить Чегодаш.
Попадья Анфиса была допрошена и во всем созналась.
Была очная ставка и с боярыней Марфой, и с боярыней Маргаритой. Итогом этой очной ставки для той и другой было то, что они обе изъяты были из двора княгини. Дальше судьба их была различна. Шустрая Маргарита выпросила себе пощаду: Андрей Ярославич внял большим заслугам ее покойного мужа, еще отцовского стольника, который погиб с князем Юрьем на реке Сити. Боярыне Маргарите пришлось тольки выехать из Владимира в свое дальнее сельцо. Боярыне же Марфе была объявлена ссылка в Белозерск.
Легче всех отделалась попадья Анфиса. Сперва Александр и Андрей решили было ее отпустить: «зане скудоума и суетна». Однако донесли на нее вовсе уже неладное: когда Дубравка стала недомогать, попадья Анфиса, которая сразу возненавидела юную княгиню, якобы за гордыню ее и недоступность, стала будто бы пророчить ей скорую смерть. «Южное солнышко закатчивее северного!» – будто бы напевала попадья то одному, то другому из придворных.
– А и впрямь глупа! – покачав головою, сказал Александр.
– На псарню, суку! – закричал Андрей Ярославич, весь багровея. – Батожьем ее до полусмерти!.. Ну! – притопнув ногою на двоих дверников, стоявших позади попадьи, крикнул он.
Они подхватили воющую и оседавшую на ноги Анфису и поволокли.
Александр Ярославич поморщился.
– Напрасно… напрасно, брат! – сказал он, когда они остались вдвоем в комнате. – Огласка большая… да и не нашего суда ее провинность. На то митрополич суд: зане церковный она человек – попадья.
Андрей вспылил.
– Поп Василий не приходской священник, а мне служит! – возразил он. – А впрочем, ведайся ты с ними, как знаешь… В твои руки передаю все это дело…
Вечером к Александру прибыл митрополит Кирилл.
Уже из того, что владыка, обычно посещавший его запросто – в скуфейке и в простой монашеской ряске, хотя и с панагиею на груди, – на этот раз был одет в полное владычное одеяние, Александр понял, что предстоит беседа о злополучной попадье.
Однако митрополит начал не о том. После обычных расспросов о тяжком, только что свершенном пути, о здравии князя, Кирилл стал жаловаться на нечестие и многобуйные утехи владимирских граждан.
– Разве то христианские праздники правят? – горестно восклицал он. – В божественные праздники позоры бесовские творят, с свистаньем, с кличем и с воплем. И скоморохам плещут в долони свои. И за медведем водимым текут по улицам, и за цыганками-ворожеями влекутся!.. А церкви пустуют!.. Мало этого. Близ самых стен церковных сберутся скаредные пьяницы и станут биться меж собою дрекольем. И даже до смерти… И слову пастырскому не внемлют, и сану духовного не чтут!.. Не повелел ли бы ты, князь, – тебя послушают! – прекратить побоища эти… и пьянство?
– Оставь их, владыка святый, – отвечал Александр, – христиане они! А в том, что дрекольем бьются, не вижу большой беды. Иначе вовсе отвыкнут воевать. Но… вот на что прошу тебя обратить высокое внимание твое: ходят по селам некие странники и смущают народ: якобы грешно в пятницу работать. И заклятье с людей берут, чтоб не работать. Ущерб великий. Осенесь у меня добрая треть женщин всех по пятницам не выходила лен дергать… Управители мои жалуются…
– О суеверие!.. – сказал владыка. – Хорошо, князь, будет предложено мною, чтобы в пастырских своих увещаньях не забывали того иереи… Но во многом другом унижено еще от власти мирской духовенство. Оттого и в глазах людских падает…
– По мере сил своих и я и брат мой стараемся блюсти и честь и власть духовную тех, кто алтарю предстоит, – отвечал Александр. – Да, кстати! – как бы внезапно вспомнив, воскликнул он. – Тут ждет твоего решения дело одно…
И Александр Ярославич вкратце рассказал митрополиту все касательно попадьи.
– Так вот, владыка, – заключил он, – бери уж ты на свой суд сию Пифониссу Фессалийскую!..
Кирилл наклонил голову.
– «Волхвам живым быти не попустите… и ворожеи не оставляй в живых… Математики, волхвы и прогностики да не будут между вами!..» – произнес он, цитируя тексты. – Что ж, – сказал он затем сурово, – я прикажу усекнуть ей главу!
Этого Александр никак не ожидал.
– Полно, владыко!.. – сказал он. – Боюсь, как бы такая мера не превысила преступление!.. Баба она глупая. А вообще же ты сам знаешь: простые люди падки на волхвованье!..
Кирилл рассмеялся. Лучики морщинок сделали его лицо веселым и добрым.
– О, сколь истинно молвил, государь! – сказал он. – Все тайноведие да звездочетие!.. А все это книги худые: все эти «Рафли», да «Врата Аристотелевы», да «Хождения по мукам», да «Звездочетец», да «Астролог»!.. Отрыжка еретика Богумила и нечестия эллинского… Тянет православных приподнять завесу судеб Господних…
Улыбнулся и Александр.
– Это так!.. – сказал он, слегка поглаживая светлую бородку. – Мне Абрагам жаловался: едва он успел приехать сюда, во Владимир, как бояра здешние прямо-таки одолели его: «Составь мне гороскоп!»
…Итогом этой беседы Невского с владыкой было то, что попадью Анфису лишь подвергли церковному покаянию.
Уж третью неделю и Андрей Ярославич и Дубравка отдыхали у Александра, в Переславле-Залесском, в его вотчинном именье – Берендееве.
Дубравка поправилась, пополнела и выросла.
И уж не бледный золотистый колосок напоминала она теперь. Она была теперь как березка, – юная, свежая, крепкая, не совсем очнувшаяся, но уже готовая ринуться в бушующий вкруг нее зеленый кипень весны, – березка, едва приблизясь к которой начинаешь вдыхать запах первых клейких листочков-брызг – листочков еще чуть-чуть в сборочках, оттого, что им тесно, что стиснуты, оттого, что еще не успели расправиться.
Пьянеет от этого запаха и крепкий, суровый муж, словно бы нестойкий отрок, впервые вкусивший сока виноградной лозы, пьянеет не ведавший в битвах ни пощады, ни страха витязь! – и вот уже обнесло ему голову, захмелел, и вот уже едва держится на ногах!..
Но еще велит себе: стой!..
Александр Ярославич, да и Андрей Ярославич тоже мальчишками почувствовали себя здесь, на родине, на сочно-зеленых берегах Ярилина озера. Они резвились и озорничали. Играли в бабки, в городки, в свайку. Метали ножи в дерево, состязались; стреляли из лука в мишень. А когда подымался ветер, катались под парусом по огромному округлому озеру – чаще все трое вместе, а иногда Александр в разных лодках с Андреем – наперегонки. Дубравка тогда, сидя на берегу, на любимом холмике под березкой, следила за их состязаньями.
– Хорошо, только тесно, – сказал как-то после такого плаванья Александр. – Это тебе не Ильмень, не море!.. А ведь как будто есть где наплаваться – озерцо слава тебе господи! В бурю с середки и краев не видать! А все будто в ложке… Моря, моря нам не дают, проклятые! От обоих морей отбили!
Однажды на прогулке в лесу Александр испугал Дубравку своим внезапным исчезновением прямо со средины просеки, по которой они шли, – словно бы взят был на небо! На мгновенье только отвела она глаза, и вдруг его не стало перед ней. Меж тем не слышно было даже и шороха шагов, если бы он перебежал в чащу, да и не было времени перебежать.