«Это – на руку мне!» – подумал обманутый этим движеньем Рогович.
И в тот же миг скользкая волосяная петля длинной татарской укрючины, в кою пору вложенной в правую руку Хабула подскакавшим, по его знаку, стрелоносцем, взвилась над головой гончара.
«Ну… пропал!.. В сороме – смерть!» – весь похолодав, подумал Александр Рогович. И уж не дума, не хитрость защитила его, а само тело, что в страшный миг – быстрее стрелы, умнее ума – дугою примкнуло ко гриве лошади. И петля миновала новгородца! Только хлестнув его по спине, она сорвалась в сторону. И в сторону же отпрянул конем татарин, чтобы укрючиной сдернуть с седла своего противника.
«Ну, теперь ты – мой!» – сквозь зубы вырвалось у гончара Александра. Он стремительно повернул коня вслед татарину и, нагнав его, привстал во весь рост на стременах и грянул острым клювом чекана в голову татарского богатыря и пробил насквозь череп; рванув к себе рукоять чекана, он свалил убитого под копыта коней.
Андрей Ярославич, Дубравка, воевода Жидислав и все, кто стоял с ними, с возрастающей тревогой взирали на обширный уклон луговины, перебитой пролесками, где сызнова установилась та – отсюда казавшаяся недвижной – толчея рукопашного боя, разрешить которую в ту или в другую сторону мог только новый удар, только свежий нахлын ратных сил! Они казались неисчерпаемы там, на другом берегу Клязьмы, у татар, и почти нечего было бросить отсюда, от русской стороны. Засадный полк? Но не на то он был рассчитан. В крайнем случае, если расчет сорвется, то уж тогда ринуть этот полк – две тысячи конных, пятьсот пехоты, – где-то близко смертного часу. А сейчас, а сейчас что?
Опытный в битвах Андрей Ярославич не хуже, чем большой воевода его, понимал, как много значит в бою разгон победы, как важно и для воинов и для полководца не утратить этого разгона, не дать ему задохнуться. И Андрей Ярославич один, не спросясь воеводы, принял отчаянное решенье.
Уж видно было, что, окруженные со всех сторон, сбитые в ощетинившийся сталью огромный ком, русские полки, сотни и обрывки полков тают, как глыба льда, ввергнутая в котел кипящей смолы.
Андрей Ярославич знаком руки подозвал к себе сотника Гаврилу, начальника великокняжеской дружинной охраны. Гаврило-сотский был широкоплечий мужик-подстарок, с благообразно умасленною черной большою головою, белым и румяным лицом и черной отсвечивающей бородой.
Он был в стальной, с козырьком, блистающей шапкемисюрке округлого верха, застегнутой под подбородком, и в доброй, светлой кольчуге новгородского дела.
– Строить моих! – приказал Ярославич.
– Вот добро! – прогудел сотник, открывая в большой улыбке белые зубы. – А то закисли!..
Князь отпустил его.
Сотник стремительно повернулся и тяжелым бегом, круша валежник, устремился к полянке, где возле своих заседланных коней, не отпуская повода из рук, стояла, ожидая своего часу, великокняжеская охранная дружина в триста человек.
Князь в сопровожденье Дубравки подъехал к ним, уже к выстроенным, в седлах, и остановил своего, в яблоках, аргамака перед самым челом дружины. Ни одному из трехсот не было больше девятнадцати лет!
Все они были копейщиками. Островерхие и у всех одинакие, стальные гладкие шишаки их блистали на солнце. Сталь слегка розовела, принимая на себя отсветы от острого, алого, словно язычок пламени, сафьянного еловца – флажка, который реял на шлеме у каждого.
Ничья еще не капнула слеза – кроме материнской – на этот шелк, на эти доспехи! Князь Андрей Ярославич, готовясь восстать на Орду, нарочно подобрал эту дружину из неженатых. «Меньше слез будет, меньше дум да оглядки, – говорил он ближайшим своим советникам. – Слезы женские пострашнее, чем ржа, для доспехов булатных!..»
Если бы княгиню Дубравку, в ее мужском кольчужном одеянье и в стальном шишаке, поставить к ним в строй, то великая княгиня Владимирская ничуть бы не выделялась среди них.
Дубравка, зардевшись, сказала что-то на ухо своему супругу, слегка наклонившись с седла в его сторону. Андрей одобрительно кивнул головой. Вслед за тем, по его приказу, юный знаменосец-хорунжий приблизился к Дубравке на рослом белом коне – ибо у всей первой сотни лошади были белые – и, спрыгнув с коня, преднес княгине хоругвь дружины: золотой вздыбившийся барс Ярославичей на голубом поле.
Княгиня приняла на ладонь край голубого знамени и благоговейно приложила его к своим устам.
С глубокой отцовской жалостью взирал великий князь на юные лица этих богатырей. И вдруг почувствовал, что не сказать ему без слез того заранее приготовленного напутственного, перед сраженьем, слова, с которым он хотел обратиться к ним, к этим мальчикам-витязям.
И вместо задуманной речи одно только и мог сказать князь Андрей.
– Что ж, ребятки мои, – молвил он попросту, – вам, витязям русским, что я говорить стану?! А меня впереди себя увидите!..
– Я сам поведу их! – обратился он к сотнику, указуя ему его место, по правую руку от себя, и выхватил блеснувшую под солнцем саблю.
И каждый из этих трехсот почувствовал себя ростом вровень с деревьями и понял, что немедля надо кричать душу сотрясающим рыком и нестись на крыльях беды, разить поганых остроперым копьем, валить их наземь, под копыта своего коня.
Князь Андрей провел перед собою, выпуская из леса на луговину, две первые сотни – на белых и на вороных конях, а когда поравнялась с ним третья – на серых, он тронул своего аргамака, дабы стать во главе этого отряда.
Вдруг он почувствовал, как две сильные руки осадили его скакуна, схватив под уздцы. Тут же он увидал, что воевода большого полка, старик Жидислав, поспешно несется ему наперерез, простирает к нему руки и что-то кричит.
Догадавшись, что это его, князя Андрея, хотят задержать, отвратить от принятого им ратного решенья, Андрей вспыхнул от гнева. Да разве в жилах его струится не та же самая кровь, что у брата Александра, – кровь Боголюбского Андрея, кровь Всеволода Великого?! Да разве кто-нибудь дерзнул бы брату Александру этак вот, рукою дружинника, осадить боевого коня?
– Прочь! – заорал он. – Прочь!..
Он в бешенстве кольнул коня шпорою. Но оба могучих телохранителя повисли на удилах, и конь заплясал, храпя. Они обдавались потом смертельного ужаса, творя святотатство немыслимого в бою ослушанья самому великому князю, верховному военачальнику. Однако так приказал им воевода большого полка, и если от княжого гнева мог еще заступить воевода, то ничего не смог бы поделать и князь, если б они оскорбили ослушаньем воеводу Жидислава! Не из таких был старик, чтобы прощать!..
В это время и сам Жидислав подскакал едва не вплотную и, сметнувшись с коня, умоляя, простер обе руки князю:
– Князь!.. Не гневися!.. Обезглавить нас хочешь?! На погибель идешь!..
– А они? – гневно воскликнул Андрей и взмахнул рукою в сторону юных, чья уже и последняя сотня вытягивалась из леса.
– То – мое место! – отвечал воевода и, с невероятною для его лет быстротою, снова очутился в седле и бросил коня вслед исчезавшей из леса дружине.
– Стой, старик! – крикнул ему вдогонку князь Андрей. – Где твое место? Я полки тебе вверил!.. А ты!..
И, не договорив, князь с такой силою вонзил шпоры, что его серый, в яблоках, рванулся вперед, опрокинув державших его телохранителей.
Воевода Жидислав, скорбно покачав головою, посмотрел вслед князю, который мчался стремительно из леса, не успевая отстранять ветви дерев, хлеставшие по его лицу. Сумрачно сведя брови, старый воевода направил коня под великокняжеский стяг на опушке бора, откуда руководил он полками, куда стекались к нему донесения со всех концов боя.
Однако новое испытанье ждало его сегодня со стороны великокняжеской четы: княгиня Дубравка, в сопровождении двух дружинников, мчалась вослед супругу.
– Княгиня!.. Умилосердись! – только и воскликнул старый Жидислав, увидев Дубравку.
– Я – туда: чтобы видеть! – сказала она, слегка потрясая головою, все еще не привыкнув, что на ней шлем, а не венец золотых косичек.
– Коли так, то добро, княгиня! – несколько успокоенный, отвечал Жидислав. – Только молюся к тебе: не выдавайся из леса! Хорошо будет видно и так. Не ударили бы поганые, усмотрев тебя!
И на всякий случай воевода отрядил еще двух своих телохранителей – оберегать княгиню и ни в коем случае не позволять ей выезжать из-под сосен.
Тем временем Андрей Ярославич успел догнать своих «бессмертных», как называл он порою этих юношей, и теперь мчался впереди всех трех сотен, что на белых, на вороных и на серых конях, держа саблю еще поперек гривы коня, слыша позади себя дружный топот конского скока.
Как любила его в этот миг Дубравка! Как любовалась им!
«Матерь Божия, смилуйся над нами! – молилась она в своем сердце. – Обереги, сохрани его! Буду любить его, буду беречь его, буду слушаться!..»
Ей легко можно было проследить путь Андрея: реял алый княжеский плащ, сверкали драгоценные каменья золоченого шлема – ерихонки.
Но и оттуда, с того берега Клязьмы, тоже уже заприметили князя.
Хан Укитья, моргая изъеденными трахомой веками, вглядывался в сверкающую на солнце, идущую стальным клином трехсотенную дружину Андрея.
Его приближенный, из числа бесчисленных племянников хана, почтительно изогнувшись в седле, показывал хану рукоятью нагайки на князя, несшегося впереди всех.
– Вижу, – брюзгливо проворчал по-монгольски Укитья. – Зерцало с золотою насечкою… Алый плащ… Отличит его и младенец, чей большой палец еще не был смазан жиром и мясом барашка!
– Они крепко скачут… Это – добрые воины! – позволил себе заметить приближенный.
Хан презрительно выпятил губу.
– Ты непутевое молвил, – возразил, сквозь привычное посапыванье и отрыжку, хан Укитья. – Их всего горсть! Безумцы, безумным ведомые! Канут, как камень, кинутый в толщу воды! Исчезнут, как стрела, пущенная в камыши!
Однако не стрелою, пущенною в камыши, а скорее подобно раскаленному утюгу, рухнувшему в сугроб, вторглась юная дружина Андрея в татарское войско.