— Ты благоволил мне приказать говорить, — начал свою речь Штумпенхаузен. — Не скажут ли другие покоренные государи: «Этому Александру прощается все… почему бы и нам не пойти его стопами?» И не забудь, хан: в древности еще одного воителя звали Искандер!
Заметив, что при этих словах лицо хана передернулось, Альфред испугался.
— Ты благоволил мне приказать говорить, — повторил он.
Однако Берке и не думал гневаться.
— Александр осторожен и осмотрителен: он умеет ступать, не оставляя следов!.. Он чтит наши обычаи, как никто! — сказал хан.
— Да, он глубоко разведал Орду, как никто! — послышался медлительный и как бы свистяще-шипящий голос великана.
Эту смелость — перебить речь самого Берке — не позволил бы никто другой в Орде, кроме этого англичанина в монгольской одежде.
Все ждали, что сейчас гнев Берке обрушится на него. Но сэр Джон-Урдюй-Пэта оставался невозмутимо спокоен.
Берке часто-часто заморгал слезящимися веками, на лице его изобразилось любопытство. Разрешение говорить произнесла за него ханша.
— Говори, Урдюй! — благосклонно сказала она. — Ты хорошо знаешь этих русских и Александра. Что же ты посоветуешь нам? Чем должны мы почтить приезд этого князя?
— Колодка для столь могучей шеи — самое лучшее ожерелье! — ответил Урдюй. — Александр силен, как Самсон, о котором повествует наша священная книга — библия. И если дать ему хорошую пару жерновов, то он намелет в день ячменной муки столько, что хватит для дневной потребы всего твоего двора!.. Он будет молоть спокойнее, если над ним сделать то же самое, что филистимляне сделали над Самсоном.
— А что они сделали над ним? — спросила ханша.
— Они ослепили его! — ответил сэр Джон-Урдюй.
Англичанин добавил:
— Братья-рыцари уведомили меня только что: Александр подымал на тебя грузин.
Лицо Берке пошло синими пятнами. Сэр Джон-Урдюй увидал, что отравленная стрела его попала в цель.
Берке сидел некоторое время молча. Затем, вздохнув, произнес, как бы обращаясь не к одному Джону-Урдюю, но и ко всем присутствующим:
— Было бы далеко от пути царственного гостеприимства, если бы государя чужой страны, прибывшего к нам с изъявлениями данничества и послушания, мы ослепили бы или предали бы иной какой казни!.. Это дурно отразилось бы на готовности прочих царей и владетелей безбоязненно приезжать к нам… Когда бы Искандер-князь оскорбил какое-либо из священных установлений наших, и я поступил бы с ним, как поступают с тем, кто осмеливается попирать ногою порог шатра, — в этом случае я не был бы осужден от людей благочестивых и мудрых!
— Потребуй от него совершить нечто такое, что возмутило бы в нем гордость! Поступи с ним так, чтобы он не стерпел! — сказал Джон-Урдюй.
До самой поздней осени 1262 года Невский и сопровождающая его дружина и придворные принуждены были следовать за кочующей ставкою Берке. Это было похоже на лишение свободы. Правда, в самом русском стане Александр не был стеснен ни в чем и поступал и действовал как вполне самостоятельный государь, чье стойбище на время прикочевало бы к стойбищу татарского царя. Невскому не препятствовали даже развлекаться соколиной охотой, творить над своими суд и расправу, принимать и отправлять гонцов, однако ему упорно не давали возможности увидеть хана и в то же время не отпускали домой.
Требовать свидания с ханом — это, по ордынским обычаям, было бы делом неслыханным: жди, когда позовут! Однако Александр пытался через своих приятелей в ставке хана, которых было у него немало, добиться аудиенции. Одни обещали помочь, другие лишь разводили руками.
За это время стан сторонников Александра в Орде понес большую потерю: суд нойонов приговорил царицу Баракчину к смерти через утопление в мешке, набитом камнями, что было и приведено в исполнение. Баракчину изобличили в тайных пересылках с ханом Хулагу. Был пойман гонец из числа ее личных подданных. При нем не нашли никаких тайных писем или сообщений, но только ханский халат без пояса и стрелу, у которой выдрано было оперение. Это означало: «Золотоордынский улус не подпоясан и плохо вооружен: стрелы его не могут летать прямо и далеко. Не бойся Берке!»
Александру Ярославичу почему-то до боли сердца сделалось жаль эту маленькую, кичливую, с птичьим голосом и лицом юного Будды монголку, некогда супругу Батыя, о которой они когда-то — о, как это было давно! — снисходительно посмеиваясь, беседовали с Даниилом в глухом возке, мчавшемся среди буранной ночи по льду Волги.
После этого убийства еще больше усилилась мучительная тоска, часто посещавшая Невского в последнее время. Ему представилось, что он сам словно бы с жерновом на шее опущен на самое дно монгольского океана и что уже не подняться ему оттуда вовек.
Выматывали душу незваные гости! Иные из них были явно подосланы, и Александр видел это. А что ж было делать? Не отказать же в приеме князю правой руки Егу или нойону Чухурху? Не выгнать же их! И вот часами сидели, уплетая баранину, выпивая по доброму меху вина. Русский кравчий за голову хватался: «Олександра Ярославич, ну съедят они нас… не напасешься!..» В поварском шатре роптали и ругались повара: «Ордынскую утробу — разве ее насытишь?»
Досадовал и Александр: отымали время! А потом, наверстывая, приходилось засиживаться за полночь со своими дьяками, сверяя свои ясашные книги со свитками ихних дефтерей, где записывались — и, увы, довольно-таки недобросовестно! — русские дани и выходы.
Китат уже несколько раз грозил Ярославичу:
— Народу у тебя много, а ясак мал привозишь. Укрываешь народ свой?..
И затихал на время, получив очередной слиток серебра, или шкурку соболя, или золотой перстень.
Любили подарки!..
И все эти князья правой и левой руки, батыри и нойоны, сидя за кумысом, бараниной и вином в теплом, зимнем шатре Александра (ибо уже осень стояла), соглядатайствуя и вымогая подарки, находили явное наслаждение в том, чтобы с таинственным видом сообщать Невскому о намерениях Берке — сегодня одно, а завтра другое и прямо противоположное.
— Ай, ай князь! — говорил, к примеру, Чухурху. — Плохо твое дело — хочет приказать умереть тебе без пролития крови!..
Это означало, что Александра задушат тетивою лука.
Проходил день-другой, и тот же самый гость сообщал Александру, захватывая китайскими костяными палочками грудку плова и отправляя ее в рот:
— Все хорошо, Искандер, все хорошо: одной ногой ты вынес душу из бездны гибели на берег спасенья! В ряду царевичей будешь посажен.
А в следующее посещение Невский принужден был выслушивать рассказ о новом повороте своей судьбы:
— Царь решил не убивать тебя. Но ты будешь до конца дней своих молоть на жерновах с волосяной веревкою на шее…
И это один за другим, изо дня в день неделями и месяцами!
Но однажды в шатер Александра был впущен и заведомый друг: сын того самого девяностолетнего Огелая, который на чрезвычайном совете нойонов советовал хану как можно бережнее обойтись с Невским. Сыну Огелая было около семидесяти лет. Его послал к Невскому с предупреждением отец.
— Князь, — говорил участливо татарин, — повяжи себе на чресла пояс повиновенья… Злоумышляют на тебя!.. — Сын Огелая опасливо оглянулся на войлочные стены шатра, обтянутые шелком, с вытканными на нем птицами и цветами, и придвинулся к самому уху Александра. — А лучше всего, князь, — сказал он, — в момент благоприятного случая ударь плетью коня и гони, чтобы не догнали тебя!..
…Великое кочевье приближалось меж тем к пределам Сарая. Александру стало известно, что кочевой столице Орды предстоит великий выход хана и прием царей, владетелей и послов.
«Ну, значит, и меня приберегал, старый паршивец, для сего случая, чтобы похвалиться мною!» — подумал с горечью Александр.
Догадкой своей он близок был к истине.
У ордынских ханов существовал обычай, чтобы время от времени, на больших курултаях, дабы явить свою славу и для устрашенья народов, совершать восхождение на трон по согбенным спинам и головам побежденных царей. Стоя на коленях, каждый на своей ступеньке, они изображали как бы живой примосток к трону. Ставили шестерых — трое на трое — так, что супротивные друг другу соприкасались теменем низко склоненных голов.
Четвертая пара побежденных владетелей должна была лечь плашмя ничком, прямо на полу, дабы не пришлось хану высоко подымать свои ноги.
По обе стороны престола стояли грозные телохранители с обнаженными ятаганами. О таковых пела песнь: «Если колоть их в глаз — не моргнут. В щеку — не посторонятся!..»
Главный вазир ханского двора Есун-Тюэ, хрипящий от жира маленький татарин-мусульманин в большой чалме, явился к Невскому, в его шатер, и передал веленье хана, чтобы Александр занял место в живой лестнице перед троном. Но тщетно жирный вазир впивался глазами в лицо Александра: и ресница не дрогнула.
— Скажите хану, что его воля будет исполнена.
Берке с нетерпением ждал возврата Есун-Тюэ.
— А что сделал он? — спросил Берке.
— Ничего, государь, — отвечал вазир. — Он смотрел как голодный беркут, прикованный к рукавице охотника. Однако отвечал почтительно и сказал, что исполнит волю твою, государь.
Берке откинулся на спинку трона и закрыл в блаженстве глаза…
…И вот наконец настал для Александра страшный миг еще неслыханного в их роду, в роду Мономаха, униженья. Он — гроза тевтонов и шведов, тот, кто при жизни проименован — Невский! — он стоит на коленях, на самой первой от ханского трона ступеньке, и ощущает упругим касанием своих волос темя чьей-то склоненной головы, какого-то осетинского князька, приведенного к покорности.
Судя по тому затаенному шороху, который послышался вдруг в жарко надышанной огромной юрте приемов, хан уже выступил из своего спального шатра, сейчас выйдет в дверь и двинется к трону. Сейчас он, Александр, почувствует на затылке, на шее, подошву ханской туфли… Ворот кафтана становится тесен Невскому. Жар бьет в опущенное лицо. Узоры ковра плывут… «Ну, погоди ж ты, ишачий выкидыш! — думает, стиснув зубы, Александр. — Только бы вырваться, а будешь ты у меня лайно возить из-под мужиков новгородских».