Заговоры — крупные и мелкие — существуют и в наши дни. Группа сотрудников компании сговаривается за спиной непопулярного коллеги и просит начальство его уволить; правительство или мятежники тайно планируют переворот, или вторжение, или саботаж. Теории заговора, вслед за городскими легендами и фальшивыми новостями, просачиваются в слухи, а слухи — вечная тема для разговоров. Изучение слухов подтверждает, что рассказывается в них, как правило, о грозящих бедах и опасностях, а распространители слухов обеспечивают себе репутацию экспертов. Вы, возможно, удивитесь, но слухи, циркулирующие в группе людей, чье непосредственное благополучие зависит от их содержания, например сотрудников одной компании, обычно не грешат против истины[425].
Следовательно, сама повседневная жизнь побуждает человека брать на себя функции часового, предупреждающего о скрытых угрозах, или становиться звеном в цепи, распространяющей такие предупреждения. Загвоздка в том, что социальные сети и СМИ позволяют слухам распространяться среди людей, которым безразлична их истинность. Они потребляют слухи ради развлечения или самоутверждения, а не ради самозащиты и лишены как стимула, так и возможности руководствоваться их содержанием в своих действиях. По той же причине источники и распространители недостоверной информации не несут никаких репутационных потерь. Достоверность интернет-слухов, в отличие от слухов офисных, не подвергается проверке реальностью, и они чаще оказываются ложными, чем истинными. Мерсье предполагает, что лучший способ остановить расползание сомнительных новостей — принудить распространителей деятельно реагировать на эту информацию: не оставлять негативные отзывы на пиццерию, но как минимум звонить в полицию.
Последний шаг к разгадке притягательности нелепых поверий — поместить под микроскоп сами эти поверья. Эволюция совершенствует не только тела и мозги, но и идеи. Мем, по определению Ричарда Докинза, который придумал это слово, — не картинка со смешной подписью, циркулирующая в соцсетях, но идея, которая, передаваясь из уст в уста, меняется, чтобы сделаться максимально тиражируемой[426]. В качестве примера можно привести навязчивые мелодии, которые мы мурлычем против своей воли, или истории, которые так и хочется пересказать кому-то еще. Живые организмы вырабатывают признаки, защищающие их от съедения, а идеи вырабатывают признаки, защищающие их от забвения. Интеллектуальная экосистема полна таких инвазивных идей[427]. «Пути господни неисповедимы». «Отрицание — это защитный механизм эго». «Экстрасенсорные способности подавляются при скептических проверках». «Если ты не осудил расиста, ты сам расист». «Любой человек всегда эгоистичен, потому что помощь другим является источником положительных эмоций». И, конечно, «Если доказательств существования заговора нет, значит, это дьявольски хитроумный заговор». Теории заговора по самой своей природе приспособлены к быстрому распространению.
Укрепление рациональности
Понять — не значит простить. Мы можем понять, почему люди подгоняют свои рассуждения к выводам, которые идут во благо им самим или их секте, и почему они проводят различие между реальностью, где идеи могут быть истинными или ложными, и мифологией, где идеи развлекают или воодушевляют, вовсе не соглашаясь, что все это хорошо. Это не хорошо. Реальность — это то, что не исчезает, если воздействовать на нее мотивированным рассуждением, предубежденностью в пользу своих или мифологическим типом мышления. Не соответствующие действительности представления о вакцинах, санитарно-эпидемиологических мерах и изменении климата угрожают благополучию миллиардов. Теории заговора провоцируют терроризм, погромы, войны и геноцид. Размывание стандартов истины подрывает демократию и расчищает путь тирании.
Однако при всей уязвимости человеческого разума не стоит думать, что в будущем нас не ждет ничего, кроме ботов, без остановки публикующих в твиттере фальшивые новости. Дуга знания длинна, но склоняется она к рациональности{39}. Мы не должны упускать из виду, как много рациональности имеется вокруг нас. В развитых странах сегодня мало кто верит в оборотней, жертвоприношения, кровопускания, болезнетворные миазмы, божественное право королей или проклятие затмений и комет, хотя в прошлые века все это было общими местами. Ни одно из 30 000 ложных утверждений, которые за время своего президентства сделал Трамп, не касалось сверхъестественных или паранормальных сил, и большая часть американцев в эти силы не верит[428]. Хотя некоторые научные позиции и вызывают нешуточные религиозные или политические страсти, с большей их частью такого не случается: люди, не доверяющие вакцинам, не имеют ничего против антибиотиков, а отрицатели глобального потепления не оспаривают факта береговой эрозии[429]. Несмотря на свои определяемые партийными предпочтениями предубеждения, люди в основном неплохо оценивают правдивость газетных заголовков, а когда им четко и убедительно объясняют, как обстоит дело на самом деле, они отказываются от ложных представлений, даже близких им политически[430].
Кроме того, сегодня у нас есть надежный плацдарм рациональности — когнитивный подход под названием «активная непредвзятость» (Active Open-Mindedness), особенно тот его подвид, что именуют «открытостью к доказательствам» (Openness to Evidence)[431]. Это все то же кредо Рассела: убеждения должны иметь под собой основания. Это отказ от мотивированного рассуждения; обязательство помещать все свои убеждения в зону реалистического; согласие с заявлением, приписываемым Джону Мейнарду Кейнсу: «Когда меняются факты, я меняю свое мнение. А что делаете вы, сэр?»[432] Психолог Гордон Пенникук и его коллеги проверяли, насколько распространен такой подход, — они просили респондентов согласиться или не согласиться со следующими утверждениями (ответы в скобках повышают балл открытости)[433]:
Люди должны учитывать доказательства, которые противоречат их убеждениям. (Согласен.)
Есть убеждения настолько важные, что отказываться от них нельзя, какие бы веские доводы против них ни приводились. (Не согласен.)
Новые данные или доказательства всегда должны побуждать к пересмотру убеждений. (Согласен.)
Никто не может переубедить меня, если я в чем-то уверен. (Не согласен.)
Я считаю, что верность своим идеалам и принципам важнее «непредвзятости». (Не согласен.)
Примерно каждый пятый респондент из числа живущих в США пользователей интернета сообщил, что невосприимчив к доказательствам, но большинство как минимум стремится их учитывать. Люди, открытые к доказательствам, устойчивы к нелепым поверьям. Они не верят в теории заговора, колдовство, астрологию, телепатию, проклятия и лох-несское чудовище, а заодно и в персонифицированного бога, креационизм, гипотезу молодой Земли, связь вакцин с аутизмом и отрицание антропогенных изменений климата[434]. Они больше доверяют властям и науке. Они чаще стоят на более либеральных политических позициях, например по вопросам абортов, однополых браков, отказа от смертной казни и войн — а это, в общем, то направление, в котором движется мир в целом[435]. (Авторы исследования предостерегают, впрочем, что корреляции с консерватизмом неоднозначны.)
Открытость к доказательствам коррелирует с когнитивной рефлексией (описанным в главе 1 умением думать дважды и не попадаться на вопросы с подвохом) и с устойчивостью ко многим когнитивным иллюзиям, предубеждениям и искажениям, с которыми мы познакомились в главах 3–9[436]. Набор полезных мыслительных привычек, который Станович назвал коэффициентом рациональности (обыгрывая выражение «коэффициент интеллекта», иначе говоря, IQ), коррелирует с уровнем интеллекта, хотя и не полностью: умные люди могут быть предвзятыми и импульсивными, а не очень умные — открытыми и рефлексирующими. Люди, привыкшие к рефлексии, не просто устойчивы к нелепым поверьям, но к тому же лучше отличают фальшивые новости от настоящих и не ведутся на псевдо-глубокомысленную чушь вроде «Тайный смысл преображает уникальную абстрактную красоту»[437].
Если бы мы только могли добавлять в питьевую воду что-нибудь такое, что делало бы всех вокруг более открытыми к доказательствам и рефлексирующими, кризис иррациональности растаял бы, как туман. В отсутствие такой возможности давайте рассмотрим широкий спектр стратегий и норм, способных укреплять когнитивную иммунную систему — как индивидуальную, так и общественную[438].
Самой эффективной стратегией из всех могло бы стать повышение престижа норм рациональности как таковых. Увы, мы не можем насаждать ценности сверху, как не можем навязывать обществу культурные изменения, зависящие от личного выбора миллионов, вроде моды на тату или сленг. Однако со временем нормы могут меняться, поскольку реакции молчаливого одобрения и неодобрения распространяются через социальные связи; так случилось, например, когда люди стали реже мусорить на улицах, оскорблять друг друга по национальному признаку и рассказывать анекдоты про тёщ. Таким образом, каждый из нас может ускорить изменения, поощряя одобрительной улыбкой рациональные привычки и хмурясь при виде нерациональных. Было бы здорово, если бы люди преумножали свой социальный капитал, признавая ошибки, ставя под сомнение доктрину своей политической партии и меняя взгляды вслед за изменением фактов, а не упрямо отстаивая догмы того клана, к которому принадлежат, — и напротив, если бы позорной оплошностью считались далеко идущие выводы из отрывочных данных, неумение отличить корреляцию от причинности и неформальные ошибки вроде обвинения по ассоциации или апелляции к авторитету. «Сообщество рационалистов» определяет себя через эти правила, но такой подход должен стать общесоциальной нормой, а не увлечением горстки энтузиастов