[474]. Великое материальное обогащение началось с промышленной революции XIX в. Его в буквальном смысле приводила в движение энергия угля, нефти, ветра и падающей воды, а позже солнца, почвы и деления атомного ядра. Эта энергия подавалась в машины, превращающие тепло в работу, питала фабрики, обеспечивающие массовое производство, и средства транспортировки: железные дороги, каналы, автомагистрали и контейнерные морские перевозки. Материальные технологии напрямую зависят от финансовых, в особенности банковских, валютных и страховых. Кроме того, всеобщее благосостояние невозможно в отсутствие правительств, которые обеспечивают исполнение контрактов, минимизируют принуждение и мошенничество, сглаживают финансовые кризисы с помощью центральных банков и надежного денежного оборота, инвестируют в инфраструктуру, фундаментальные исследования и всеобщее образование — общественные блага, повышающие уровень национального благосостояния.
Мир все еще не исполнил мечту американских фолк-исполнителей 1960-х гг. и не положил конец войнам, но их число и летальность резко сократились: в 1950 г. боевые потери составляли 21,9 на 100 000 человек, а в 2019 г. — уже 0,7[475]. Заслуга Питера, Пола и Мэри здесь лишь частична{41}. Благодарить нужно прежде всего общественные институты, придуманные, чтобы лишить народы мира желания воевать; Иммануил Кант первым начал эту работу в своем трактате «К вечному миру» еще в 1795 г. Это, во-первых, демократия, которая, как мы узнали из главы, посвященной корреляции и причинности, действительно сокращает шансы страны ввязаться в войну, вероятно потому, что пушечному мясу подобное времяпрепровождение нравится не так сильно, как королям и полководцам. Во-вторых, это международная торговля и инвестиции, благодаря которым покупать дешевле, чем грабить; к тому же государствам становится невыгодно убивать своих клиентов и должников. (Европейский союз, в 2012 г. удостоенный Нобелевской премии мира, вырос из торговой организации — Европейского сообщества угля и стали.) И в-третьих, это сеть международных организаций, прежде всего ООН, которая укрепляет международное сообщество, мобилизует миротворческие силы, гарантирует границы государств, а также объявляет войну вне закона и стигматизирует ее, предлагая иные средства разрешения конфликтов.
Плоды человеческой изобретательности обусловили повышение качества жизни и в других сферах, таких как безопасность, свободное время, путешествия и доступ к культуре и развлечениям. Да, многие из технических средств и органов управления возникли стихийно и усовершенствовались методом проб и ошибок, но никакие из них не были случайностью. В свое время люди поддерживали их доводами, основанными на логике и доказательствах, издержках и преимуществах, причинах и следствиях, на компромиссе между личной выгодой и общим благом. Чтобы справиться с вызовами, которые стоят перед нами сегодня, — я говорю прежде всего о трагедии углеводородных общин (глава 8) — нам придется превзойти свою прежнюю изобретательность. Мощь человеческого разума нужно направить на разработку технологий, которые сделают экологически чистую энергию дешевой; тарифов, которые повысят стоимость грязной энергии; стратегий, которые не позволят политическим сварам испортить все дело; а также международных договоров, которые справедливо распределят бремя всех этих мер между странами мира[476].
Рациональность и моральный прогресс
Прогресс — нечто большее, чем укрепление безопасности и рост материального благосостояния. Важная его часть — улучшение нашего отношения друг к другу: движение к равенству, рост доброжелательности и расширение прав. Многие из жестоких и несправедливых обычаев постепенно исчезают в ходе исторического развития: человеческие жертвоприношения, рабство, деспотизм, кровавые развлечения, кастрация, гаремы, бинтование ног, садистские телесные наказания и казни, преследование еретиков и диссидентов, дискриминация женщин, а также религиозных, расовых, этнических и сексуальных меньшинств[477]. Ни один не удалось стереть с лица земли полностью, но, прослеживая их уровень на протяжении истории, мы видим сокращение, а иногда и обвал распространенности каждого из них.
Как мы добились такого прогресса? Теодор Паркер, как и Мартин Лютер Кинг столетие спустя, воображал нравственную дугу, склоняющуюся к справедливости. Но природа этой дуги и сила, которая позволяет ей управлять поведением людей, загадочны. Мы можем представить себе более прозаические траектории: меняющиеся моды, кампании общественного осуждения, воззвания к чувствам, массовые движения протеста, крестовые походы сторонников религиозных учений или поборников нравственности. Популярно мнение, будто моральный прогресс достигается исключительно в борьбе: сильные мира сего никогда не откажутся от своих привилегий, поэтому остальные должны сплотиться и отнять их силой[478].
Размышляя о моральном прогрессе, я, к своему величайшему удивлению, заметил, что первой костяшкой домино, запускавшей процесс таких изменений, не раз служило обоснованное рассуждение[479]. Некий философ формулирует тезисы, объясняющие, почему определенный обычай явно вреден, нерационален или несовместим с ценностями, которыми окружающие, по их же заявлениям, дорожат. Памфлет или манифест разлетается по миру, его переводят на другие языки, обсуждают в пабах, салонах и кофейнях, к нему прислушиваются правители и законодатели, он формирует общественное мнение. Со временем идея проникает в обывательские представления и становится частью правил приличия, теряя видимую связь с рассуждением, которому она всем этим обязана. Вряд ли кто-то в наши дни чувствует необходимость или в принципе дает себе труд приводить доводы, объясняющие, почему недопустимо рабство, или публичное выпускание кишок, или телесные наказания детей, — сейчас это самоочевидно. Но столетия назад обсуждались именно эти вопросы.
И изучив сегодня доводы, которые в итоге одержали верх, мы увидим, что они по-прежнему убедительны. Они взывают к разуму, неподвластному течению времени, поскольку удовлетворяют требованиям концептуальной согласованности, которые есть часть реальности как таковой. Разумеется, как мы узнали из главы 2, моральное суждение невозможно обосновать логически. Зато с помощью логики можно доказать, что рассматриваемое суждение несовместимо с каким-то другим, которое человек чтит, — или с ценностями наподобие жизни и счастья, на которые притязает почти каждый и которые почти каждый же готов признать законным желанием всех людей. Как мы видели в главе 3, несогласованность фатальна для рассуждения: с помощью набора утверждений, содержащего противоречие, можно доказать все что угодно; он абсолютно бесполезен.
Безусловно, мне следует с осторожностью постулировать причинность на основе корреляции, как и выделять из исторической мешанины факторов одну-единственную причину; поэтому я не стану утверждать, что хорошо обоснованное рассуждение и есть причина морального прогресса. Мы не можем провести рандомизированное контролируемое историческое испытание: разделить группу обществ пополам и одну ее часть подвергнуть воздействию убедительных трактатов о нравственности, а второй дать плацебо, нашпигованное заумной галиматьей. Мы не располагаем и достаточно большим набором данных о моральных триумфах, который позволил бы нам выделить в сети корреляций причинную связь. (Лучшее, что приходит на ум, — это кросс-национальные исследования, которые показывают, что при фиксированных мешающих параметрах социально-экономического развития показатели образования и доступа к информации — два критерия готовности к обмену идеями — в более раннюю эпоху предсказывают демократию и либеральные ценности в более позднюю.)[480] Так что я могу лишь привести примеры опередивших свое время рассуждений, которые, как заверяют нас историки, в свое время сформировали общественное мнение — и не потеряли убедительности и сегодня.
Начнем с преследования за религиозные убеждения. Действительно ли людям нужны были рациональные аргументы, чтобы понять, почему сжигать еретиков на костре как-то нехорошо? Как ни странно, да. В 1553 г. французский богослов Себастьян Кастеллио (1515–1563) сформулировал довод против религиозной нетерпимости, заметив, что догмы Жана Кальвина не подкреплены рассуждениями, и описав «логические следствия» его подхода:
Кальвин говорит, что он уверен в истине, и [другие секты] говорят то же самое; Кальвин говорит, что они не правы, и хочет судить их, но того же хотят и они. Так кто же должен быть судьей? Кто сделал Кальвина судьей над всеми сектами, чтобы он один мог убивать? У него есть Слово Божье, и у них тоже. Если дело его бесспорно, то для кого? Для Кальвина? Но тогда зачем он написал столько книг, провозглашая очевидную истину? <…> Ввиду этой неопределенности мы должны воспринимать еретиков просто как людей, с которыми мы не согласны. И если мы собираемся убивать еретиков, логическим следствием была бы война на уничтожение, потому что в своей правоте уверен каждый. Кальвину пришлось бы вторгнуться во Францию и во все другие государства, разрушить их города, предать мечу всех жителей, невзирая на возраст и пол, убить даже младенцев и скот[481].
XVI в. подарил нам еще одно опередившее свое время рассуждение против другого варварского обычая. Сегодня кажется очевидным, что война вредна детям и другим живым существам. Но на протяжении большей части истории войну считали благородным, святым, увлекательным, мужественным и славным занятием