— Они меня не слушают, господин, говорят, что у них своя хозяйка есть, и она им указа, а не я, — говорила Мария, хватая ведра.
— Стой, — мрачно произнес он.
Она остановилась в дверях.
— Что?
— Так и говорят, что у них хозяйка своя есть? — медленно спрашивал он, идя к своему креслу.
— Ну, всякое говорят, — отвечала Мария нехотя, понимая, что лишнего сказала.
— Не выкручивайся, отвечай, — он сел в кресло, вытянул ногу, положил ее поудобнее, а эфесом меча стал поигрывать, крутя его. — Рассказывай, что они тебе говорили.
— Ну, говорили, что я им не указ, что они слушаться будут только госпожу, — произнесла служанка. — Как госпожа повелит, так они и сделают.
— Увалень, — произнес кавалер, а самого лицо словно из камня.
— Тут я, господин, — сразу откликнулся тот, он сидел на лавке возле самого входа, встал, как только его окликнули.
— Всех дворовых сюда, не медля, — сказал Волков тоном, от которого даже у Максимилиана мурашки по спине побежали, а уж у Марии так и ноги отняться могли.
— Сейчас, господин, — сказал здоровяк и вышел.
Он быстро вернулся, дворовые тоже пришли. Стали у входа, ожидая слов хозяина.
— Я слышал, что вы не хотите выполнять волю Марии? — спросил их господин.
Сначала никто ему не ответил, стояли холопы приглядывались. И тогда заговорил старший, решился:
— Господин, хозяйка наша Элеонора Августа, сказала нам, что волю только ее исполнять. А уж потом…
Он замолчал.
— А уж потом мою? — догадался Волков.
Мужик ему не ответил.
— Так вот знайте, — холодно начал кавалер, — не жена моя хозяйка вам, а я! По брачному договору вы мне в ее приданное даны. — Он встал и заорал: — Вы мне даны в ее приданное. Вы мои! И отныне запомните — все распоряжения по дому, что дает вам Мария, даны мной. Пренебрегаете ее волей — пренебрегаете моей! Пренебрежения я не прощу. А если думаете, что добрый я, так то зря. Шкуру с ослушника спущу.
— Ясно, господин, — ответил старший из дворовых.
— Мария, раздай задание людям и готовь мне одежду.
— Хорошо, господин, — ответила служанка.
Все дворовые, получив здания, наконец, убрались из дома, а кавалер пригласил Увальня и Максимилиана за стол поесть чего-нибудь, что Мария собрала. Увалень сидел и ухмылялся чему-то.
— Чего ты? — Заметил его усмешку Волков.
— Да про то, что вы дворовым сказали. Как вспомню, так смеюсь.
— И чего же смешного в моих словах было? — хмурился кавалер, с хрустом прокатывая вареное яйцо по столу.
— Ну, про то, что вы добрый. Про то, что они могут думать, что вы добрый, — говорил Гроссшвулле, все еще улыбаясь.
— А что, я не добрый? — спросил кавалер.
— Да какой же вы добрый? — уже чуть не в голос смеялся Увалень. — От вас у людей колени подгибаются. Я как узнал, что брат мой меня к вам ведет, так чуть не зарыдал. Шутка ли, к Инквизитору в солдаты идти.
Волков скривился и поглядел на Максимилиана:
— Максимилиан, а вы что думаете? Добрый я?
Максимилиан, сидевший и евший хлеб с куском соленого сала, обрезанного с окорока, услышав вопрос, так отложил еду. Вытер руки о тряпку, вздохнул и сказал:
— Что ж, бываете и добрым иногда.
Отчего-то этот ответ Волкова разозлил. Он надеялся, что хотя бы этот молодой человек, к которому он, кажется, был добрее, чем ко всем другим, подтвердит его доброту. И на тебе! Иногда. Он сказал этим двоим:
— А коней вы расседлали?
— Так поедем же к графу сегодня, — ответил Максимилиан, понимая, что нужно было что-то другое говорить.
— Так не на этих поедем, к чему этих мучать, они полдня под седлом, или вам лень свежих коней седлать?
— Нет, не лень, — сказал Максимилиан. — Переседлаем.
— Так ступайте и седлайте, бездельники, — произнес кавалер.
Молодые люди сразу встали и, хватая напоследок куски, пошли из дома.
— Мария, — заорал Волков, — готова вода?
— Греется, господин, — отвечала служанка.
А он отодвинул тарелку, что-то есть ему расхотелось.
Глава 27
В поместье Мелендорф графа не оказалось. Он приехал туда уже поздно, и о том, что граф с молодой женой уехал в Мален, ему сообщил мажордом. Волков к тому времени устал неимоверно, за последние трое суток он спал урывками, то на берегу, то в баржах, где-нибудь в углу, и от этого он был не быстр в мыслях. Сам спросить забыл, так мажордом ему сказал:
— А жена ваша тут, господин Эшбахт.
— Где она? — спросил Волков, слезая с коня.
— Остановилась в своих покоях, а где находится в сей час, мне не ведомо, — вежливо говорил мажордом.
Он устал, и нога его по обыкновению ныла. Но ему пришлось побегать. Пришел в покои жены в надежде побыстрее лечь спать.
А там кроме перепуганной служанки никого.
— Где жена моя? — спросил у нее Волков.
— Кто? Жена? — служанка подрагивала то ли со сна, то ли от страха, дура. — Госпожа? Так тут она.
— А госпожа Ланге? Подруга ее тут?
— Тут, тут, — кивнула девица. — Тут они.
— Где тут? — начинал злиться кавалер и еще раз поглядел на пустую кровать в покоях.
— Может, по нужде, — пролепетала служанка.
Волков не думал, что его избалованная жена пойдет ночью по нужде, когда за ширмой у нее ваза ночная есть.
— Вдвоем они пошли, что ли?
— Не знаю. Может, и вдвоем.
— Так ты ее разоблачала ко сну? — не отставал он.
— Нет, господин.
— Так где же она? — сказал он тихо сквозь зубы. И от тихого голоса высокого и страшного господина служанка едва дух не потеряла.
— Не знаю, — одними губами ответила перепуганная девка.
Говорить с дурой дальше смысла нет. Волков взял лампу и думал найти мажордома, его расспросить. Нога болит, ему бы лечь, а он бегать по лестницам огромного замка должен. Зря Максимилиана с Увальнем сразу в людскую спать отпустил, да кто ж знать мог. И вот он шел один по темному замку, вокруг никого, кое-где лампы горят, последний лакей что-то нес мимо. Прошел мимо, не поклонился, подлец.
Шел кавалер по балкону, к большой зале, как услыхал где-то внизу музыку. Звуки лютни совсем легкие были. Кто-то тронет струны одним движением и все. И тут же женские голоса, что говорят негромко. Смех, звякнул бокал об тарелку.
Он повернул не к покоям мажордома, а решил поглядеть, кто это там, в бальной зале, ночью музицирует и пирует. Пошел вниз, неся лампу. Шаг у него к вечеру тяжек стал, нога уже слушалась плохо.
Шел он медленно. Уже к лестнице, что ведет к бальной зале, выходил. И тут вдруг все стихло: и музыка, и голоса. А вот то, что он услышал, так это были быстрые шаги, отдающиеся эхом. И дверь скрипнула небольшая, что вела из залы в нижние этажи. Тихо хлопнула, словно ее придерживали.
Пять шагов, и он вошел в залу, освещая ее полумрак лампой, и увидал, что за большим столом, за которым пиры проходят, в самом его начале свеча горит и две женщины сидят. Он сразу понял, что это жена его и госпожа Ланге.
— Добрый вечер, госпожи мои, — сказал он, подходя к столу.
И одна, и другая, смотрели на него едва ли не с ужасом. Жена силилась улыбнуться ему, а госпожа Ланге так окаменела лицом, будто приведение увидала.
— Добрый вечер, супруг мой, — отвечала Элеонора, голос потеряв.
— Отчего же вы не спите, на дворе ночь давно? — поинтересовался он, садясь к ним за стол без приглашения.
— Не спится, — тихо ответила его жена.
— Служанка сказала, что вы по нужде вдвоем пошли. Не хвораете ли вы?
Сразу в глаза ему бросилось, что среди блюд с закусками и сладостями стоит четыре бокала. Он поставил свою лампу и взял один из бокалов, заглянул в него, понюхал — сладкое вино.
— Дура она, — пыталась улыбнуться Элеонора. — В покоях жара, окна не открыть, комары летят. Не спалось мне, решила вина выпить.
А Волков, слушая ее, все чей-то бокал в руке крутит.
— И с кем вы пили?
— С братом, — сразу ответила Элеонора Августа, еще и так сразу, как будто придумала ответ и ждала, когда спросят.
— Молодой граф с вами был? — не очень-то верилось Волкову.
Вовсе не похож наследник титула на того, кто вот так запросто будет по ночам сидеть с сестрой и пить вино.
— Нет, с младшим, с Дирком фон Гебенбургом.
Волков его, конечно, видел пару раз, то был мальчишка семнадцати лет, беспечный и наглый, как и положено избалованному младшему сыну графа.
Он встал и повернулся к госпоже Ланге, навис над ней, так что ей пришлось запрокинуть голову, чтобы смотреть ему в глаза, а он спросил:
— А тут четыре бокала, кто же еще был с вами?
А рыжая красавица свои зеленые глаза косит на Элеонору и не отвечает ему, кажется, так ей страшно, что дышит она часто и только носом. Волнуется.
— Господин мой, — Элеонора Августа встала и подошла к нему, взяла под руку, — то был друг брата моего, что гостит у него сейчас.
— Друг брата? — переспросил Волков, но на жену не смотрит, продолжает смотреть на госпожу Ланге.
— Муж мой, — волнуясь, говорила дочь графа, — поздно уже, не время расспросов, пойдемте в покои, спать я желаю.
Он взглянул на нее и сказал:
— И то верно, пойдемте, — ответил он, беря лампу со стола.
А госпожа Ланге осталась сидеть за столом, как в оцепенении каком-то, только когда Волков выходил уже из залы, он на нее поворотился. И та смотрела ему вслед. И хоть и света было мало, но в лице ее он опять увидал страх.
Когда он лег, жена, разбудив служанку, разделась быстро и пришла к нему. И пришла, сняв с себя все одежды. Первый раз пришла совсем нагой. Легла рядом, чтобы касаться его и спросила:
— Супруг мой, желаете ли брать меня сегодня?
— Нет, — ответил он, — трое суток в седле, устал, и хворь донимает.
— Как досадно, — сказала жена.
А он ей не сказал более ничего.
Врал он, не донимала его уже хворь, усталость ушла, следа не оставив. Просто ярость клокотала в нем. Такая ярость, что на поединок выходи. Хоть за меч берись. Эта ярость не давала ему уснуть еще долго, даже когда супруга его уже спала, он все думал и думал о том, что жена ему врала, в каждом своем слове врала.