Но он не лез в работу Сыча, чего-чего, а нагнать страху и получать нужное лучше Сыча вряд ли кто смог бы. Разве что другой какой-нибудь… Палач.
— Говори, шкуренка, с кем была госпожа в замке? — шипел Фриц Ламме, встряхивая Бригитт немилосердно. — Говори, ты кого защищаешь, госпожу свою? Так про нее мы уже знаем, а может, ты хахаля ее защищаешь? Так зачем? Скажи кто он, и все закончится.
— Вы не упрямьтесь, — Волков присел рядом с ней, посветил ей фонарем на лицо, — я знаю, это благородно, защищать свою госпожу и подругу, только вот подруга ваша не благородна. И то, что вы сейчас секрет ее раскроете, то она от нас об этом не узнает, обещаю вам.
Но женщина только подвывала в ответ. Молчала, ни слова не говорила.
— Запираешься, — обозлился Сыч и снова потянул ее за волосы к колодцу, а у колодца остановился и, выхватив из-за пояса нож и приставив его к щеке женщины, сказал: — Экселенц, дозвольте мне кожу ее взять. Больно мне нравятся ее веснушки.
— Режь, — сразу согласился Волков, понимая, что Сыч пугает женщину.
— Только в колодец ее не бросай, не нужна мне падаль в колодце, потом новый копать придется.
— Я ее за амбарами закопаю, под навозной кучей, — обещал Фриц Ламме. — Освежую, а к утру закопаю. Скажем, что вышла до ветра, да видно, волк ее уволок.
— Хорошо, — и, вроде как, собрался уходить.
— Вы мне только фонарь оставьте, — окликнул его Сыч. В темноте кромсать ее несподручно будет.
Тут уже женщина не выражала, закричала от страха в голос, так громко, что Сычу пришлось рот ей опять затыкать.
— Тихо, тихо ты, шалава рыжая, — шипел он. — Людей перебудишь.
Но она мычала и мычала из-под его руки.
— Что? Хочешь сказать что-то? — спросил Фриц Ламме.
Она кивала головой.
— Ну, — он убрал лапищу свою с женского лица, — говори.
— Так с кем была жена моя в ту ночь?
Она тяжело дышала.
— Ну, так вы скажите?
— Это… Был…
— Ну?
— Это был фон… Шауберг.
— Шут графа? — Волков улыбнулся.
— Не говорите ему про это, не то он позовет вас на дуэль, — сказала женщина.
— Да, я уже слышал, что он обидчив.
— Так вы что, знали про него? — удивилась она.
— Конечно, Сыч за пол талера разговорил лакея и прачку, они все рассказали ему.
— Так зачем же вы меня о том спрашивали? — удивлялась она.
— А затем, госпожа Ланге, чтобы вы поняли, что дому Маленов вы больше не служите, — он встал и навис над нею, а она так и осталась стоять на коленях, он смотрел на нее сверху вниз и продолжал, — а служите вы теперь только мне. А если вы вздумаете играть со мной, так я скажу своей жене, что о ее любовнике мне сообщили именно вы. И, зная ее мерзкий нрав, уж не думаю, что вам это сойдет с рук. Вам ясно?
— Да, — ответила она.
— Надо говорить «да, господин», — толкнул ее в спину Сыч.
— Да, господин, — послушно повторила она.
— Целуй руку господина, — опять толкнул ее в спину Фриц Ламме.
Бригитт Ланге без всякого раздумья, сама взяла руку Волкова и поцеловала ее.
— Вот и хорошо, — сказал он и, склонившись к ней, прошептал. — Теперь вы моя и душой, и телом.
И поцеловал ее в губы. Совсем легко, едва прикоснувшись к ним.
— Ступайте спать, — произнес он. — Сыч, а ты впредь обращайся к госпоже Ланге вежливо. На «вы».
— Конечно, экселенц.
Женщина быстро встала пошла от колодца к дому. Когда ее белая рубаха исчезла за дверью. Сыч говорил кавалеру, чуть не с упреком:
— А монах говорил, что ее нужно еще и взять. Чего вы ее так отпустили? Почему не взяли ее?
— Позже, — ответил Волков, не хотел он говорить Сычу, что стало ему эту бабенку жалко.
— Вот и зря, — произнес Фриц Ламме, — вот взяли бы ее, так она спать счастливой пошла бы.
— Никуда она теперь не денется, — сказал кавалер.
— Это точно, — согласился Сыч.
Глава 33
А землишка его скудная оживала прямо на глазах. Он еще не завтракал, еще коровы мычали не доенные, а к нему уже пришел купец. Пришел говорить об овсе. Спрашивал, не отдаст ли ему Волков овес уродившийся. Хитрый, мерзавец, думал, что с Волковым ему будет легче договориться, чем с Ёганом. Думал, купчишка, что господин вояка, дурак, ему серебра посулить, так он сразу все отдаст, цену не спросив. Да не на того напал. «Полтора крейцера за пуд?»
Волков все цены знал. Все и на все. В Малене в трактирах останавливался, всегда у трактирщиков цену овса, что лошадям его засыпают, спрашивал. Трактирщики говорили, что по четыре крейцера за пуд платят. Врали. Но даже если и врали, то все равно в городе овес был по три монеты. А этот хитрый, полторы предлагал: «Ступай, ищи другого дурака».
С купцом говорил, дожидаясь завтрака, а сам на госпожу Ланге поглядывал. Как она? А она и виду не подавала, что с нею вчера что-то случилось. Мила и спокойна как обычно, с женой его разговаривает. Кавалер решил, что нужно ее от жены отрывать помаленьку. И тогда он ей говорит:
— Госпожа Ланге, после завтрака съездили бы вы к госпоже Брюнхвальд, выбирали бы у нее сыров.
Бригитт и ответить не успела.
Лицо его жены вытянулось от такого, глазенки она свои вылупила на него, видно, что злоба ее охватила, и она заговорила быстро:
— Не холопка она вам, холопов в доме хватает, чего госпожу Ланге тревожите просьбами своими глупыми?
А госпожа Ланге положила свою руку на руку его жены и сказала примирительно:
— Элеонора, для меня в том труда нет. С удовольствием съезжу, посмотрю сыры.
— Пусть холопы съездят, — не сдавалась Элеонора Августа.
— Холопы в сырах не сильно разбираются, — сказал Волков, доставая и протягивая Бригитт талер. — Выберете у нее сыров самых старых.
— Съезжу, конечно, — сказала та, забирая деньги. — Выберу.
— Не дозволю я! — воскликнула госпожа Эшбахт.
— А вашего дозволения мне и не нужно, я тут хозяин, — насмешливо сказал Волков. И крикнул: — Увалень, вели запрягать карету госпожи Эшбахт, после завтрака на ней с госпожой Ланге поедете за сыром для меня.
— Да, господин, — сказал Гроссшвулле, привычно сидевший на лавке у стены.
Элеонора Августа поджала губы, ее лицо покрылось пятнами от негодования. Но ничего она не сказала.
— Заодно, госпожа Ланге, справьтесь о здравии ротмистра, — продолжал Волков с улыбкой, специально не замечая негодования жены. — Хочу знать, идет ли он на поправку?
— Конечно, господин Эшбахт, — отвечала Бригитт.
— С ней я поеду, — вдруг сказала жена его.
Такого он не ожидал, и не предвидел такого. И пришлось ему думать быстро, и ничего лучшего не придумал как это:
— Сидите дома, — сказал он ей едко, — волнуюсь я, когда не дома вы.
— Нет, я поеду! — воскликнула она.
— Увалень, поедете с госпожой Ланге вдвоем, — твердо сказал Волков.
— Да, господин, — привычно отвечал Увалень.
Госпожа Эшбахт сидела напротив и смотрела на него. И по ее лицу покатились слезы. И, кажется, всем стало ее жалко, и госпоже Ланге, и даже Увальню, а вот Волкову ее совсем жалко не было.
А тут как раз Мария и Тереза стали подавать на стол, а Тереза позвала племянников со двора завтракать. И всем стало не до слез госпожи Эшбахт.
После завтрака новый проситель ждал. Тоже купчишка. Пришел просить разрешения поставить в Эшбахте трактир. Предложил десятину с прибылей. Трактир? Трактир дело хорошее. А что, народа теперь тут много, солдат по окрестностям живет много, дома ставятся, люди женятся, да и девки гулящие появились после рейда на ярмарку. Купчишки, подрядчики, строители из города, всех стало много. Кому-то кров надобен, кому-то стол, а кому и выпивка с девицами. В общем, трактир дело хорошее. Только вот не мог понять кавалер, отчего купчишка не боится, что его трактир не спалят горцы, когда наведаются сюда с ответным визитом.
Неужто он думает, что кавалер такого не допустит? Ладно, Бог с ними, с горцами. Придут они или нет, еще не ясно.
— Ставь, за полторы десятины с прибыли, — сказал Волков купцу. — Место с управляющим согласуй только. Только не думай, что дурачить меня сможешь, я как-то имел дело с одним трактирщиком и знаю, сколько трактир приносить может.
Не успел купчишка уйти, как новый человек к нему. Век бы человека этого не видеть. Гонец от графа. Письмо привез. Волков даже открывать его не хотел. Открыл и скривился. Как знал. Граф немедля требовал его к себе. И, судя по тону письма, не очень он был ласков. Туда, обратно, день пути в седле. Нога к вечеру будет болеть, а делать нечего. Одна радость: «Может Брунхильду удастся повидать».
— Максимилиан, седлайте коней, — невесело сказал он.
У графа аж ручки тряслись, когда он говорил с Волковым. Так он волновался, а что еще хуже, так это старый граф и молодого позвал.
Правда, Теодор Иоганн Девятый граф фон Мален поначалу молчал больше.
— Друг мой, говорили мне вы, что деяние ваше было ответом на грубость, что горцев вы карали за бесчестье.
— Так и было, граф, так и было, — отвечал Волков.
— Отчего же вы грабили других людей? — воскликнул граф. — Вы грабили еще и подданных нашего герцога, например, купцов из Хоккенхайма! Из Вильбурга! Из Брокенау! Вам все равно кого грабить! Вы разбойник! Вы просто раубриттер!
Кавалер поморщился:
— Господин граф, да как же мне их разбирать было? Солдаты люди не шибко грамотные, хватали что придется.
— И нахватали немало, немало! — горячился фон Мален. — Мне пишет голова городского совета Милликона, что вы награбили на тридцать тысяч талеров.
Волков опять морщится, как от кислого:
— Врет вдесятеро. Я бы и увезти столько не смог бы. Тридцать тысяч, — он смеется. — Надо же, какие лжецы! Взяли только деньги у менял, да меха, да немного хороших тканей. Мед, вино, масло, да пару лошадей. Ну шубы еще забирали. Откуда там тридцать тысяч.
— Вот именно! Вот именно! — воскликнул граф в негодовании. — Отнимали шубы у достойных людей кантона! Многих били беспощадно. Одного ранили!