— Сколько?
— Шестьдесят талеров, — улыбался мошенник.
— Да ты рехнулся, кажется, — недружелюбно произнес кавалер.
— Сеньор, тут золота на два цехина. Это уже сорок талеров.
Волков прикинул вес не руке, наверное, там и было золота на два цехина. Но все равно это было очень дорого, да и не стоили два цехина сорок талеров:
— Два цехина стоят тридцать пять талеров, пусть даже тридцать шесть. Откуда твои шестьдесят?
— Платит же епископ, — не моргнув глазом отвечал Стефано Гондольфини и улыбнулся кавалеру.
Много ли человеку нужно? Да нет, сущая мелочь. Волков вышел к Максимилиану и передал ему тяжелую сумку. Он был доволен, настроение у него было хорошее. У него не было сомнений, что служить Господу и Церкви, дело хоть и опасное, но точно прибыльное. Только что он набрал бесплатно прекрасных, дорогих и нужных вещей, не заплатив за них ни крейцера.
Что ни говори, а Господь щедро платит своим слугам. А значит, те, у кого есть сила в руках, храбрость в сердце, и вера в душе, не опустят меча своего и впредь. И если во славу Матери Церкви нужно и дальше ворошить осиное гнездо кантона Брегген, он будет его ворошить. Пока осы не разъярятся совсем.
— Не потеряй, тут вещи дорогие, — сказал Волков Максимилиану, садясь на коня.
— Не волнуйтесь, кавалер, — ответил юноша, отмечая про себя, что рыцарь божий, Защитник Веры, Иероним Фолькоф, по прозвищу Инквизитор, и волею Господа господин фон Эшбахта находится во нраве добром и веселом. И совсем не хмурится, как обычно.
Глава 35
Она стала плохо спать. Часто, почти каждую ночь, ей снились дурные сны. Тревожные, глупые, непонятные. Поначалу Агнес думала, что это все оттого, что спит она каждый день в разных местах или ест часто нехорошую еду. Но все это было не так.
Просто она чувствовала, что с господином ее что-то происходит.
Что-то важное. От этого и снились ей эти сны тревожные. Во снах этих она видела его по-разному: то отцом строгим, то властным возлюбленным. И от непонимания, когда и кто он ей, просыпалась она в поту и с трепетом сердца.
А когда она не спала, то начинала думать о нем, хотя и гнала от себя мысли эти. Но до конца прогнать их не могла. И дела ее, что поначалу хорошо шли, с первых двух людей удалось ей взять семьдесят три талера, то дальше пошли заметно хуже. Либо у богатых на вид людей, оказывались кошельки почти пусты. Либо, что-то мешало ей до кошельков добраться. То слуга своего господина спасет, то трактирщик. А один раз так проворный кабацкий вор ее опередил, забрав кошелек у купчишки, которого она подпаивала. Хотела она того вора сыскать да покарать, так разве его сыщешь. Вот если бы стекло было. Она также скучала по голубоватому стеклу хрустального шара, как пьяница скучает по вину. Но стекла у нее не было, к стеклу господин ее не допускал.
Опять господин, опять он. Ни ночью, ни днем от него ее покоя не было. Господин вел себя как злой папаша, что мешает дочери праздно жить. А должен был быть возлюбленным. Да, возлюбленным, а не папашей. Хотя, иногда она думала, что может быть и смазливый Максимилиан ей был бы кстати. Но о нем девушка думала совсем не так, как о господине. Нет, господин — это господин.
Она, валялась в каком-то захолустье, в плохих покоях какого-то дрянного трактира, на влажной перине. За окном шумел дождь, осень совсем близко. Длинные лужи уже на дорогах. Небо серое.
Трактир грязный. В покоях сыро. Агнес лежала и думала о том, как это, наверное, хорошо, лечь с господином в теплую постель, под сухие перины. В которых нет клопов! Прижаться к нему, непременно голым телом и нюхать его кожу.
У него кожа так пахнет… Странно. Даже и не разберешь, манит этот запах или отталкивает. Она ненавидела Брунхильду так, что каждый день желала ей смерти. И не только потому, что та была высока и красива. А потому, что господин ходил спать к ней, к этой долговязой беззубой дуре, что читать-то толком едва умела. А к ней, умной, никогда не приходил. Вот! Опять, опять она думала о нем. Агнес аж разозлилась. Чтобы снова о нем не думать, решила чем-нибудь заняться. Взялась пересчитывать деньги. Чего их считать, новых не прибавилось, только потратила за последние два дня. Всего насчитала сто семнадцать талеров. Читать? Но те книги, что лежали тут же на кровати, читать ей совсем не хотелось.
Сколько можно? Уже наизусть их знала. Новых книг у нее не было.
Позвала Уту, чтобы та принесла ей зеркало. Служанка тут же его ей принесла. Стала девушка смотреть, нет ли прыщей у нее. Она не знала точно, сколько ей лет, шестнадцать или пятнадцать, но всем говорила, что шестнадцать. И наверное от возраста стали на лице ее появляться прыщи. Новых прыщей не было. Но один торчал на подбородке. Всего один. Все равно захотелось поплакать. Плакать, и теплого вина с медом и пряностями. Вот то, что ей сейчас хотелось.
Она стала корчить в зеркало гримасы, натягивать кожу, чтобы красного прыща стало не видно. Кожа на лице ее растянулась, и прыщ и вправду исчез. Словно не было его никогда. Кожа белая и все. Даже если и так, ей что, теперь все время лицо держать, чтобы эту дрянь не видеть? Она вздохнула. Да, поплакать и немного вина.
Ута, дура дебелая, разве догадается принести ей горячего вина?
Нет, слуги у нее — дрянь. Совсем не думают о своей госпоже, хоть она их кормит и поит. Снова ей захотелось плакать. Взялась опять смотреть в зеркало. Поняла, что лицо у нее некрасивое. Вот если бы губы не были так тонки, а щеки были толще, то было бы лучше.
А еще скулы слишком остры. Она стала чуть надувать щеки. И рассматривать себя то с одной стороны, то с другой. Да, так ей было бы лучше. И стала выпячивать губы. Да и губы такие лучше.
Агнес подумала, что хорошо было бы так их и оставить. И… Так их и оставила. Она сама не могла понять, как так получилось, но лицо ее стало вдруг другим. Чуть более округлым и чуть более красивым. И это ей так понравилось, что грусть и хандру ее как рукой сняло. И главное, ей совсем не приходилось крепиться или пыжиться, чтобы лицо снова не стало прежним. Просто нужно было его «держать», помнить какими лицо ей по нраву: щеки и губы, они такими и будут. Вот и все. А «держать» его не так уж и сложно.
— Ута, — закричала девушка, стараясь и дальше «держать» новое лицо, — сюда иди!
Служанка пришла и сначала никак новые губы Агнес не замечала, только когда Агнес стала с ней говорить про вино горячее, только тут Ута стала с изумлением коситься на нее.
— Что? — спросила Агнес, не отрывая глаз от служаки.
Очень хотелось ей знать, как служанка отнесется к ее изменениям.
Мужчина, может, и не заметил бы их поначалу, но женщины все изменения друг в друге подмечают сразу.
— Припухли вы чего-то? — сказал служанка. — Уж не хворы ли? Или просто со сна отлежали лицо.
— Ступай за вином, дура, — сказала Агнес разочарованно вздохнула и стала снова смотреть на себя в зеркало.
Нет, ничего не понимала эта корова бестолковая. Агнес в новом виде стала заметно красивее, а вовсе не припухла. Она стала отпускать свой новый вид, возвращаясь к себе прежней и снова принимать новый вид. Это было не очень сложно, не сложнее, чем нахмуриться. Или, например, как сжимать и разжимать кулак. Несложно, однако утомительно, если держать новый вид все время.
Но как это было ей интересно, просто словами этого не передать. А еще ей перестал нравиться лоб. Что за лоб такой дурацкий, высокий, хоть котят об него бей. Но и его, оказывается, можно было исправить. Чуть-чуть приподнять брови — и вот он уже не такой и высокий. Главное, чтобы морщины на лоб не ложились. Да, вот так хорошо. С таким лбом ей много лучше. Или еще чуточку поднять брови? Или нет? Или в первый раз было лучше? И ведь подсказать некому. Она даже не могла понять как ей лучше. Не могла сама разобраться, как ей больше идет. Жаль, что нет у нее хорошей служанки. Ну, не Уту безмозглую ей звать, в самом-то деле, чтобы та сказала с каким ей лбом лучше. Уж она насоветует.
Фу, устала, Агнес кинула на перину зеркало, а сама потянулась сладко.
Скука ушла. Девушка стала размышлять о том, можно ли ей так же будет нос менять, и подбородок тоже, и все остальное. И когда Ута принесла ей теплое вино с корицей и медом, Агнес уже ни о чем не думала, она спала.
Ута поставила стакан на стул рядом с кроватью и на цыпочках вышла. Очень она любила, когда госпожа спала, тогда у нее было время и поесть, и подремать. Но в этот раз подремать ей не пришлось, едва на кухне поесть успела, поднялась в покои, а госпожа уже зовет.
— Да, госпожа, — сказал Ута, привычно приседая в книксене.
— Вели Игнатию карету запрягать, и пусть горбатая еды соберет, — сказала Агнес, не поворачивая к ней головы. — Надоело. Домой едем.
— В Ланн? — уточнила служанка.
— А у меня, по-твоему, есть еще где дома? — без всякой злости спросила Агнес и снова взяла зеркало.
— Нет, госпожа, простите, — Ута снова сделала книксен. — Я не подумала об том.
— «Об том», — повторила Агнес с презрением. — Иди платья мои собирай, дура. Да не забудь ничего, а то получишь по щекам.
Служанка ушла, а девушка снова стала смотреть в зеркало.
Сомнений у нее не было, лоб лучше немного уменьшить. А вот что делать с носом. А с ним делать что-то нужно. Излишне он костляв.
Но с носом так сразу, как со щеками и губами, не выходило. Тут все было иначе.
Занявшись этим, она совсем про время забыла, от зеркала не отрывалась. Опомнилась она только, когда пришла служанка и сказала, что все готово.
Агнес отложила зеркало, и произнесла все еще «держа» на лице новый нос:
— Так одевай меня.
Глава 36
Как хорошо приехать домой. Во дворе стоят запылившиеся пушки, что господин приволок откуда-то. Давно стоят, кажется, и не нужны ему больше… Кучер Игнатий уже распрягал лошадей. Пошла в дом, а в нем сыро. Расплатилась со сторожем, что дом хранил, пока ее не было. Села за стол, стала смотреть, как горбатая кухарка Зельда разводит огонь в очаге. Она устала. Ута принесла перины, подушки и простыни к огню сушить. Зельда огонь развела, сразу ушла к мяснику, булочнику, молочнику и бакалейщику. Об ужине уже думает. А Агнес сама разделась, и сама подтянула кресло к огню.