Но браконьеры, обосновавшиеся в Сальбертранском лесу, должно быть, были худа хитрее своих собратьев. По крайней мере, не спешили показываться на глаза или демонстрировать следы своего присутствия. Ни притоптанных кострищ, ни цепочек следов, ни расставленных силков, словом, ничего такого, что утвердило бы его в верном направлении.
В режиме тепловизора лес походил на адскую чащу, состоящую из темно-фиолетовых пальцев, скрюченных и переплетенных, между которыми плясали зыбкие оранжевые тени. Устав от этой картинки до зуда в глазных нервах, Гримберт переключил визоры «Убийцы» в инфракрасный режим. Возможно, на фоне снежного покрова удастся различить свежесрубленное дерево, отпечатки ног или…
Тщетно. Сальбертранский лес невозмутимо поскрипывал вокруг него, точно наслаждаясь замешательством самоуверенного рыцаря, этакое огромное бесформенное чудовище, которое не пронзить ни одним копьем, будь оно даже размером с собор Иоанна Крестителя…
«Страж» двигался позади, не пытаясь оспорить его первенство, но, несмотря на более примитивные системы наблюдения, Аривальду каким-то образом удавалось куда раньше Гримберта видеть обстановку. На визоре «Убийцы» то и дело мигали его маркеры, указывающие на опасные направления или места, на которые Гримберту по какой-то причине стоило обратить внимание. Несмотря на то, что Аривальд делал это молча, заботясь о своем господине, Гримберт находил такую манеру уничижительной и надоедливой. Навязчивой, как забота дворцовой прислуги.
— Прекрати, — буркнул он в эфир, не скрывая раздражения, — Я что, похож на беспомощного слепца? Если похож, только скажи, я прикажу туринским кузнецам наварить на «Убийцу» дюжину колокольчиков, чтоб трезвонить на ходу как чертова колокольня!
— Не кипятись, Грим, — примирительно отозвался Аривальд, — Я лишь показываю. Двадцать градусов справа — трухлявое дерево, двадцать восемь — крутой овраг…
— А ты, значит, решил играть роль моего поводыря?
— Мои глаза всегда будут при вас, мессир.
Аривальд произнес это серьезно. Даже чересчур серьезно. Если это и было очередной шуточкой, то чертовски удачно замаскированной, Гримберт не мог разобраться, с какой стороны у нее острие.
— Что это значит?
— Старая поговорка наших предков, Грим. Означает, что я всегда буду следить за тобой.
— Если тебе невтерпеж за чем-то следить, следи за собой! — огрызнулся он, — У твоей развалины опять текут маслопроводы!
Черт возьми, он имел право на раздражение. Они кружили по чертовому лесу уже полдня, но до сих пор не заметили ни малейшего следа чьего-то вторжения. Следы, которые им удавалось найти, принадлежали по большей части кабанам и оленям, на деревьях не было видно следов топора. Если браконьеры в самом деле обосновались здесь, Гримберт вынужден был признать, что маскируются они необычайно ловко.
Сальбертранский лес выглядел безлюдным, но Гримберт знал, что он не всегда был таким. Старое чудовище, протянувшееся на многие лиги, помнило присутствие человека в своих недрах, помнило — и сохранило на память об этом следы. Иногда Аривальд молча указывал на них, обозначая маркерами, и в этих случаях Гримберт даже не ругался в ответ. Почтительно молчал, как молчат паломники при виде святыни. И пусть святыни эти были чужие, не христианской веры, они относились к неизвестной ему древней религии, которая со стороны рыцаря заслуживала по меньшей мере уважения…
Гримберт молча разглядывал их, эти изваяния из металла, навеки вросшие в землю невесть в какие времена, съеденные ржавчиной и наполовину превратившиеся в труху.
Остатки бункеров, распахнувшие свои потроха, выжженные давно угасшим огнем. Грозные боевые машины, уткнувшиеся тупыми носами в снег, покорно и молча, точно мертвые лошади. Остатки рыцарских доспехов, привалившиеся к деревьям, разрушенных временем настолько, что едва угадывались очертания. Чувствительные сенсоры «Убийцы» позволяли видеть и многие другие следы, сбереженные Сальбертранским лесом. Треснувшие кирасы, дребезжащие под ногами, превратившиеся в истлевшие ржавые шипы пики, чьи-то щегольские шпоры…
Кем были эти люди? Каким богам они поклонялись? Каким монархам служили? По какой причине они сошлись в бою и сохранила ли история названия их последней битвы?
Гримберт этого не знал. Но если бы устройство «Убийцы» позволяло, заставил бы свой доспех из уважения склонить голову.
— Как думаешь, кто это? — шепотом спросил он в эфир, — Лангобарды? Кимвры?
— Может быть, — судя по тону, Аривальд тоже ощущал себя подавленно, минуя такие места, — А может, неметы, гермундуры или даны. Здесь, по восточному рубежу Туринской марки столько войн в свое время прошло, что если за каждую ставить по свечке, можно землю зимой растопить и засеять пшеницей. Держись подальше на всякий, мало ли сколько неразорвавшихся снарядов здесь веками ржавеет…
— И то верно.
Мысль эту Гримберт пытался упрятать подальше, как старые солдаты прячут свои заработанные кровью монеты, обвязывая всяким тряпьем. Но едва ли монеты, даже полновесные, почтенной туринской чеканки, способны так врезаться в кожу, растирая ее до кровавых язв, как эта мысль, мучительная и гадкая, которую он вынужден был баюкать на протяжении нескольких часов.
Ты проиграл, Грим. Провалился. Не справился даже с пустяковой работой, которую легко выполнил бы самый дрянной из отцовских рыцарей, какой-нибудь пьяница в ржавом доспехе без малейшего представления о тактике и доблести.
С каждым дюймом, который солнце преодолевало, скользя по заиндевевшей хрустальной тарелке небосвода, мысль эта делалась все более жгучей и нестерпимой, такой, что подавить ее не смог бы даже весь запас обезболивающих «Убийцы», вздумай он закачать его в себя.
Напрасно он то заставлял доспех опрометью нестись во весь опор, сметая трещащие деревца, то понуро брел, бессмысленно меняя курс — ни дать, ни взять, старая кляча плетется по улочке. Напрасно терзал визор, пытаясь просканировать окрестный лес во всех возможных диапазонах и спектрах. Напрасно до рези в ушах вслушивался в треск эфира, надеясь наткнуться на отзвуки чьей-то радиограммы, блуждающие в воздухе. Напрасно…
Аривальд милосердно молчал, не напоминая о своем существовании, но Гримберту и без того было тошно. Несмотря на то, что со всех сторон их укрывала непролазная чаща Сальбертранского леса и о его промахе знал один лишь верный оруженосец, ему казалось, что весь мир уже насмехается над ним, и казалось так отчетливо, что каждое лицо он уже видел воочию.
Отцовских вассалов, похохатывающих так, что не в силах опрокидывать в себя кружки с сеньорским вином. Мудрого дядюшку Алафрида, хмурящегося и отводящего взгляд. Досадливо сплевывающего Магнебода в его промасленном гамбезоне.
И отца. Угнетенно молчащего, бессмысленно водящего пальцем по подлокотнику маркграфского трона. Ледяной взгляд его глаз, которым можно было повергать в бегство мятежных баронов, коварных лангобардов и целые орды кровожадных варваров. Этот взгляд будет безмолвно устремлен на Гримберта, медленно сжигая его, точно направленное излучение лайтингов, и защиты от него не будет, потому что даже самая толстая броня бессильна прикрыть от него…
Вообразите себе, господа, забрался со своим старшим пажом в самые дебри. Да-да, в дремучий лес. Кого он там искал? Вообразите, браконьеров! Ах эти мальчишки, им дай только помахать мечом!.. Это даже мило в некотором роде! Вы так находите, виконт? По-моему, это просто детский каприз, которому не стоило бы потакать. Пустая прихоть, рожденная из самоуверенности. Рыцарю полагается быть рассудительным и покорным воле сеньора. Вообразите, что будет, если все туринские рыцари бросятся врассыпную, чтобы охотиться на призраков! Да половина из них спустя неделю утопнет в окрестных болотах!..
Надо сказать Аривальду, мучительно думал он, уже не пытаясь вглядываться в силуэты поваленных деревьев и пристально рассматривая овраги. Он все давно уже понял, добрый старый Вальдо, еще многими часами раньше, но нарочно молчит, чтобы не травить ему душу. Просто ждет, когда самоуверенный дурак Грим вымотается настолько, чтоб признать очевидное.
Хватит. Возвращаемся. Пора нашим лошадкам обратно в стойло, Вальдо, а?
Каким бы непринужденным тоном он это не произнес, он знает, какой вкус будет у этих слов. Как у застоявшейся воды из фильтра, полной зловонной тины. Как у куска смердящего мяса, которому не помогут никакие специи и благовония.
В тот единственный раз, когда он попытался доказать, что уже не ребенок, жизнь брезгливо отвесила ему пощечину, от которой лицо горело даже сейчас, сквозь онемение нейро-коммутации. И нет обидчика, которого можно было бы прошить пулеметами, нет врага, которого можно было бы атаковать, одни только поскрипывающие седые великаны, презрительно поглядывающие на него свысока.
Молокосос. Никчемная обуза. Высокородный сопляк, родившийся с серебряной ложкой во рту. Так на него и будут взирать оставшиеся года отцовские рыцари и сановники. Почтительно кланяться и в то же время шептаться за спиной.
Еще час, думал Гримберт, ощущая мучительное, изъедающее душу, томление. Если через час ничего не находим, приказываю Вальдо взять пеленг на Турин!
Но час проходил, перебирая, точно ядовитая сколопендра, ножками-минутами, и решимость его таяла, превращаясь в снежную слякоть под лапами «Убийцы». Еще час, думал он. Последний срок. Если уж тогда ничего не найдем, дело понятное, надо возвращаться… Но следующий час неизбежно истекал, и он вновь трусливо отодвигал неизбежное, стискивая зубы от отвращения к себе. Это было похоже на попытку обнищавшего аристократа отделаться от настойчивого кредитора, который стиснул когтями его за потроха. Сколько раз ни переписывай вексель, рано или поздно наступит момент, когда придется платить по счетам. Ну или доставать фамильный лайтинг, чтоб превратить мозги в кипящую кляксу серой жижи на дорогом гобелене. Он знал до черта таких историй, но ничего не мог с собой поделать.