уждения.
Воздух, подумал он, все еще выискивая следы, должно быть воздух тут особенный. Воздух, которым он дышал, был пропущен «Убийцей» сквозь два фильтра, которые полностью избавили его от примесей, сделав сухим и стерильным, гарантированно безопасным для рыцаря и не имеющим ни одной посторонней молекулы или запаха. Однако ему казалось, что он пьет восхитительно прохладное белое вино, освежающее и пьянящее одновременно.
Запах свободы, подумал он, вот что за ароматом я дышу. Может, не впервые в жизни, но впервые — полной грудью.
Достаточно было отдать короткий мысленный приказ, как покорный «Убийца», не знающий ни сомнений, ни страха, мгновенно сменит курс. Весь лес — молчащий, укутанный белым саваном лес — в полном его распоряжении. Нет докучливых отцовских сановников, которые то и дело норовят указать, что позволительно делать особе его положения, а что может быть сочтено предосудительным. Нет отцовского канцлера с его уксусным рылом, то и дело норовящего отпустить какую-нибудь сентенцию на латыни, такую же музыкальную, как ветра, что вырываются у коней из-под хвоста. Нет свиты выпивох-баронов, которые вечно тащатся следом, одолеваемые грехом праздности, только ради того, чтоб на первом же привале перепиться вина из обозных бочек и устроить соревнование по стрельбе, превратив окрестные рощицы в дымящиеся руины. Нет даже осточертевших пажей, вечно портящих ему настроение своими вышколенными подобострастными манерами, норовящими подоткнуть ему салфетку или подставить руки, чтоб его сиятельство, чего доброго, не запачкало сапог, выбираясь из доспеха. Не было…
Может, Сальбертранский лес был скверным лесом, неприветливым, сумрачным и недружелюбным, однако здесь не было многих вещей, которые порядком раздражали его в палаццо. И уже одно это заставляло Гримберта ощущать душевное ликование.
Свободен. Впервые свободен, точно птица, вырвавшаяся наконец из опостылевшей клетки и только пробовавшая размять свои крылья, сама еще толком не сознающая их силы. Рядом нет даже Магнебода, который при всяком удобном случае норовит отпустить ядовитое замечание о навыках своего ученика, попенять за нерационально проложенный курс или мимоходом оскорбить в лучших чувствах.
Конечно, ему и прежде приходилось покидать Турин. Двенадцать лет — не тот возраст, когда нужна дюжина нянек, отец никогда не окружал его чрезмерной заботой. Не раз и не два они с Аривальдом забирались в настоящую глушь, вдвоем, без слуг и оруженосцев, чтобы хорошенько выложиться, меся грязь или преследуя только им ведомую цель. Но то все были детские выходки, не более того.
Может, потому воздух сегодня казался ему таким пьянящим и сладким, точно изысканное вино из подвалов маркграфа. Сегодня ему предстояло совершить нечто особенное. Нечто, что навсегда оставит в прошлом сопливого отрока в ржавом архаичном доспехе, явив ему на смену юного рыцаря. И не заметить этого ни отец, ни Магнебод уже не смогут.
Гримберт заставил себя сосредоточиться на показаниях визора, чертя пунктиром курс.
Но сперва олень. Сперва он добудет проклятого оленя.
***
«Убийца» монотонно ковылял по колено в снежной каше, иногда снося бронированным плечом низко нависающие ветви и выворачивая лапами рассохшиеся столетние пни. Гримберт с удовольствием доверил бы дело автопилоту, ограничившись одной лишь навигацией, но не мог этого сделать — Сальбертранский лес точно нарочно приберегал для него всевозможные козни, ожидая, когда рыцарь расслабится. Притрушивал снегом глубокие ямы-промоины. Выставлял на пути непроходимые баррикады из бурелома. Преграждал дорогу опасно накренившимися великанами-дубами.
Однако «Убийца» преодолевал все эти преграды, хоть и со старческим ворчанием. Надежный и выносливый механизм, он покорно выполнял волю хозяина, не считаясь с неудобствами, не жалуясь и не прося снисхождения. Не потому, что выполнял взятый на себя обет или пытался что-то доказать окружающему миру. Просто потому, что был для этого создан.
Три года, подумал Гримберт. Уже три года я привязан к этой неповоротливой древней коряге. Уму непостижимо. А ведь когда-то малодушно думал, что не справлюсь. Вернусь к отцу с опущенной головой и попрошу доспех — любой доспех, кроме этого душегуба. И каждый раз оказывалось, что мой запас сил на волос больше, чем те пытки, на которые он меня обрекал.
Первые месяцы их знакомства были невыносимы. Это не были отношения рыцаря и его боевого доспеха, скорее, мученика и пыточного орудия, прикованного к скале Прометея и орла, терзающего его печень. «Убийца» словно нарочно испытывал его силы, неустанно находя все новые и новые способы уязвить его уверенность в собственных силах. Иногда ему это почти удавалось.
Господи милосердный! Три года!..
Он скрежетал зубами от боли, едва лишь войдя в режим нейро-коммутации, когда его нервная система превращалась в подобие плавящейся от напряжения электросети. Он сосредоточенно смазывал антисептиками кровоточащие язвы на открытых участках тела, натертые за многочасовые переходы о жесткую внутреннюю поверхность бронекапсулы. Он учился ориентироваться и держать связь по архаичным приборам, многие из которых были столь древними, что утратили даже названия.
Наверно, и «Убийце» приходилось с ним несладко. Не раз и не два он загонял его в грязь и, завязнув намертво, вынужден был бросить, дожидаясь, пока отцовские слуги заведут на помощь тягачи. По меньшей мере четырежды за эти три года сжигал ненароком внутреннюю проводку, позабыв про устаревшие потроха. А уж сколько раз оруженосцы под управлением Аривальда устраняли вмятины на его бронированных боках, вызванные случайными столкновениями, и вспоминать страшно.
Отвращение, которое испытывал Гримберт к собственному доспеху, было так сильно, что его начинало колотить от злости, едва лишь он видел его тупую приплюснутую морду, похожую на глухой шлем, равнодушно взиравшую на окружающий мир сквозь вентиляционные прорези, похожие на щели в забрале. Настолько, что так и подмыло плюнуть прямо на лобовую броню.
Гримберт поклялся, что заставит ржавую жестянку заплатить за те унижения, которым он подвергала его ежедневно, на глазах у туринских рыцарей и похохатывающего Магнебода. Едва только он докажет свою готовность стать рыцарем и отец одарит его настоящим доспехом, как он не преминет отплатить «Убийце» за свои мучения.
Пожалуй, лучше всего будет утопить его в самом глубоком болоте Туринской марки. Или нет, лучше отправить под гидравлический пресс, чтобы лично наблюдать за тем, как выгибаются, треща, броневые листы мучителя. А еще лучше — отправить на полигон и лично расстрелять из орудий!..
Первым делом он изменил его цифровую сигнатуру, даровав новое имя. Его прежнее, «Радетель Истины», шло ему не больше, чем сторожевые башни глинобитной лачуге или золотая оправа выковырянному из мостовой камню. Гримберту не пришлось напрягать воображение, чтобы найти достойные варианты — он придумал сразу целое множество.
«Ржавый Болван». «Туринский Истукан». «Железная Задница».
Самые остроумные он пересказал Аривальду, но тот отчего-то встретил их без смеха. Наоборот, посерьезнел.
«Тебе решать, Грим, — сказал он тогда, три года назад, — Но это твой доспех».
Твой доспех…
Они были привязаны друг к другу, как два пленника. И пусть связывала их не стальная цепь, а лишь нейро-шунт толщиной с палец, оборвать эту связь было невозможно. Иногда Гримберту казалось, что Магнебод, спрашивая очередной урок или наблюдая за ходовым испытанием, взирает на него с тщательно скрываемым злорадством. Уж он-то знал, этот старый хрыч, сам всю жизнь проведший в доспехе, знал, каким испытаниям подвергает душу Гримберта. И сам затаенно ждал момента, когда тот явится пред отцовские глаза, понурив голову. Этой радости Гримберт ему доставлять не собирался.
«Предрассветный Убийца».
Нелепо было думать, будто получив новое имя, доспех изменит свою суть. Обрастет более толстой броней или усовершенствует энергетическую установку. Но тогда, в десять лет, ему казалось, будто грозное имя, данное им в подражание героям рыцарских романов, хоть отчасти нарушит тот жалкий образ, который он собой являл.
Никчемные надежды десятилетнего сопляка. Новое имя оказалось чрезмерно претенциозным и даже тщеславным, оно отнюдь не облегчило его муки, но отчего-то со временем он привык к нему. А потом оказалось, что и не только к имени.
Три года!..
Он учился отрешаться от мыслей в момент нейро-контакта, чтобы соприкосновение души со сталью было не таким резким. Это не избавляло его от мучительных приступов тошноты, неизбежных после разрыва контакта, когда он вынужден был снова привыкать к своему истинному телу, но, по крайней мере, позволило им обоим сносно сосуществовать.
Он учился понимать язык «Убийцы», похожий на какое-то мертвое древнее наречие, язык, которым тот общался со своим хозяином, обращая его внимание на показания приборов и датчиков. Он учился поражать цели, используя для этого те жалкие средства, которые были в его распоряжении. Он учился еще множеству вещей, подчас зло и остервенело, будто участвовал в оглушающей перестрелке, подчас методично, стиснув зубы, будто вел многомесячную изматывающую осаду.
Наверно, они оба учились — все это время, медленно прикипая друг к другу.
Они вместе преодолевали полосу препятствий, оборудованную Магнебодом в крепостном рву, бесконечную, как все круги Ада, сплетенные воедино. Вместе рычали от злости, силясь поразить издевательски верткие мишени на стрельбище, ловко уворачивающиеся из-под пулеметных трасс. Вместе задыхались посреди многочасового марша, трясясь на ухабах и колдобинах, мечтая о глотке холодной воды.
Он так и не полюбил «Убийцу». Это было немыслимо, как немыслимо полюбить нож, который отсек тебе несколько пальцев. «Убийца» не был его доспехом, он был его личным испытанием, камнем, который он вынужден тягать, прикованный к своему телу. Источником постоянного позора и унижения. «Убийца» оставался его злым мучителем, существом, отравившим его чистые детские мечты, вечным напоминанием о собственном несовершенстве. Но вместе с тем…