ужности. Даже днем многие честные люди предпочитали лучше сделать длинный крюк, нежели пройти по улице Жендре. При наступлении же ночи туда входили только те, кого привлекала мысль о преступлении или самый гнусный разврат.
В тот вечер, о котором идет речь, и в час, который мы обозначили выше, несколько человек, наружность которых нельзя было рассмотреть, входили поодиночке в страшный переулок и стучались один за другим особенным образом в маленькую дверь, которая растворялась, чтобы пропустить их, и тотчас же затворялась. Человек, имевший какой-нибудь интерес проследить за этой дверью, сосчитал бы, что в нее вошли восемь человек.
Отправимся за последним из этих незнакомцев. За дверью находился вонючий коридор, плиты которого исчезали под слоем всякой грязи. В коридоре этом царствовала глубочайшая темнота. Шагов через сорок от двери была первая ступень полусгнившей лестницы с грязной веревкой вместо перил. Восемнадцать ступенек вели в первый этаж; через восемнадцать других ступенек начинался второй.
Тут остановился незнакомец, за которым мы следуем. Пошарив с минуту в темноте, он наконец постучался три раза в дверь, которая тотчас растворилась, как за минуту перед этим растворилась дверь в коридор. Комната, в которую вошел незнакомец, была передняя, довольно чистая и освещенная с большой роскошью. Пять или шесть плащей и столько же шляп висели на вешалках, прибитых к стене. Между тем как лакей снимал с пришедшего шляпу и плащ и вешал их вместе с другими, изнутри слышался веселый шум разговоров и песен, звон стаканов и стук ножей и вилок, деятельно работавших.
— Бургиньйон, — сказал пришедший лакею, — мне кажется, мой милый, что я опоздал…
— Немножко, виконт… — отвечал лакей с фамильярностью, в которой слышалось весьма мало уважения.
— Все собрались?
— Все, виконт.
— Также и мадемуазель?..
— Она пришла первая.
Незнакомец не распространял далее своих вопросов и вошел в комнату, из которой слышался шум, описанный нами.
Эта комната была одновременно и гостиной, и столовой. Великолепная с позолотой мебель, обитая богатой шелковой материей, украшала ее. Шелковые обои скрывали голые стены. Настоящий обюссоновский ковер покрывал пол. Посреди комнаты стоял огромный стол с изысканными кушаньями на серебряных блюдах и превосходнейшими винами в графинах из богемского хрусталя. Серебро было великолепное, и могло показаться странным только то, что все приборы были различной формы, с разными гербами и разными вензелями. Однако ни один из собеседников, по-видимому, не обращал на это внимания и не приписывал этому ни малейшей важности.
Собеседников было восемь человек: семь мужчин и одна женщина. Костюмы их показывали, что они принадлежали к различным сословиям, и было бы трудно объяснить в первую минуту, какое обстоятельство могло их соединить таким образом.
На первом был майорский мундир; второй был закутан в монашескую рясу; третий, стоявший тем не менее на равной ноге со всеми другими, был одет в блестящую ливрею, зеленую с золотом; четвертый был комиссионер; пятый походил на честного мещанина скромной наружности; шестой, тот, который вошел, казался дворянином, очень чванившимся своими достоинствами и своей особой. Серьезная, важная физиономия и почтенная дородность седьмого придавали ему вид управителя в знатном доме. Наконец восьмая и последняя собеседница, которую из любезности нам следовало бы назвать первой, была та самая особа, которую человек, говоривший с Бургиньйоном, называл мадемуазель.
XI. Мадемуазель
Нельзя вообразить ничего грациознее и обольстительнее лица и фигуры этой молодой девушки. Ей невозможно было дать более восемнадцати, самое большее двадцать лет. Она имела кроткое и восхитительное личико, бело-розовое, как пастель Латура, волосы светло-каштановые, удивительно шелковистые и густые. Глаза, синие и глубокие, то бросали взгляды быстрые, как острые стрелы, то покрывались облаком меланхолической задумчивости. Выражение этих глаз и взглядов было непреодолимо. Губки, очень маленькие и красные, как гранатовый цвет, выказывали, открываясь для улыбки, маленькие правильные зубы, белые как жемчуг. Изящное благородство лица этой хорошенькой девушки согласовывалось с аристократически-маленькими руками, с узкой и длинной ножкой. Стан, стройный и гибкий выше всякого описания, походил (употребляя выражение, бывшее тогда в моде) на «стан нимфы».
Очаровательница, которую мы описали, была одета в тафтяное платье, бледно-серое с малиновым отливом, отличавшееся необыкновенной простотой и вкусом.
Военный человек в ливрее и дворянин были люди молодые, капуцин, комиссионер, управитель и мещанин перешли за сорок лет, а двое первых казались даже гораздо старше.
Каким образом молодая и прелестная девушка, которая, по-видимому, была хорошего происхождения и хорошо воспитана, оказалась одна посреди семи мужчин различного возраста и звания, смеялась и пила с ними без всякого замешательства? Каким образом, наконец, это собрание оказалось в роскошной комнате и вокруг стола, уставленного деликатнейшими кушаньями, в старом, грязном доме страшной улицы Жендре? Все это, без сомнения, мы скоро узнаем.
Восьмой собеседник, вошедший в залу пиршества, был принят радостными и громкими восклицаниями.
— Здравствуй, виконт!..
— Как твое здоровье, виконт?..
— Виконт, как поздно ты пришел сегодня!..
— Я пью за твое здоровье, виконт!.. — кричали пирующие, все в один голос.
— Здравствуйте, мои милые, здравствуй, моя хорошенькая Эмрода, — весело отвечал пришедший.
Он взял стул, остававшийся пустым, сел возле хорошенькой девушки, которую назвал Эмродой, и без церемонии поцеловал ее в обе щеки. Потом, наполнив свою тарелку и стакан, он сказал:
— Я опоздал, это правда, но будьте спокойны, я вас догоню.
И действительно, судя потому, как пришедший принялся уписывать кушанья и опоражнивать стакан за стаканом, он, казалось, хотел не только догнать, но даже и обогнать своих товарищей. Собеседники глядели с минуту на подвиги этого страшного аппетита молча и с восторгом. Потом прерванный разговор возобновился, сделался общим и составил шумное целое, прерываемое громкими восклицаниями и песнями. Капуцин не подавал примера трезвости, и даже молодая девушка не уступала самым отчаянным пьяницам и переходила в словах последние границы скромности и благопристойности. Ужин продолжался до полуночи, потом виконт встал, прислонился к камину и сказал:
— Теперь, мои любезные, займемся серьезными делами.
— Да, да, — единогласно отвечали собеседники.
— Хорош был день? — спросил виконт. — Посмотрим, что вы сделали?
Никто не отвечал ни слова.
— Начнем по порядку, — продолжал виконт. — Я начинаю с нашей Эмроды.
— О! — вскричала молодая девушка. — Обо мне, право, не стоит и говорить!.. Я почти потеряла время понапрасну…
— Все-таки есть что-нибудь?
— Вот и все, — сказала Эмрода, вынимая из кармана красный сафьянный футляр, который она открыла.
В футляре лежал золотой браслет, не очень дорогой.
— Откуда это? — спросил виконт.
— От ювелира на улице Бак; но на этот магазин нельзя более рассчитывать. В мои последние визиты, ювелир сделался ужасно подозрительным, не теряет меня из виду ни на минуту и глаз не спускает с рук…
Виконт взвесил браслет на руке и рассмотрел его внимательно.
— В самом деле, — сказал он, — вещь неважная!.. Я не дам за эту безделушку и шести луидоров… Завтра, милое дитя, надо постараться быть счастливее.
— Постараюсь, — отвечала Эмрода.
— Твоя очередь, Оленья Нога! — вскричал виконт, обращаясь к мнимому комиссионеру.
— Моя пожива еще хуже, — отвечал тот. — Я стал возле Пале-Рояля, ожидая какого-нибудь случая. За мной пришли из соседнего дома, чтобы отнести чемодан. Он был довольно тяжел, и я вывел из этого благоприятное заключение…
— Где же этот чемодан?
— Разумеется, в магазине.
— Ну?
— Ну! В нем оказались только старые платья и дрянное белье. Меня совершенно обокрали!..
Виконт расхохотался, другие последовали его примеру.
— И в самом деле, — продолжал он, — день не был хорош для вас. Твоя очередь, брат Бонифаций.
Мнимый капуцин положил на стол золотые четки, кошелек с мелкими деньгами, часы и медальон, осыпанный небольшими бриллиантами.
— Я собрал все это у благочестивых душ, — сказал он. — Я знаю, что эти вещицы дрянные! Но, увы, мои возлюбленные братья, благочестие исчезает!.. Почти везде меня принимают в передней! Надо будет переменить мою специальность, отпустить волосы, обрезать бороду и представиться турком!
Продолжительный и громкий хохот встретил эти слова.
— Браво, Подсолнечник, браво! — вскричал виконт. — От капуцина до турка рукой подать! Мы подумаем, какой род промышленности будет для тебя приличнее.
— Вы меня обяжете, — отвечал Подсолнечник.
— Есть у тебя что-нибудь в виду?
— Есть.
— Что же?
— Кулак у меня крепкий, взгляд верный!.. Вы с этим согласны, не правда ли?
— Без сомнения, но, черт побери, к чему все это клонится?..
— А вот к чему: я желаю сделаться забиякой.
— Печальное ремесло! — вскричал виконт с значительной гримасой.
— Напротив, превосходное! — с живостью возразил Подсолнечник. — Всегда имеешь множество средств извернуться: не удастся одно, тотчас готово другое.
— Объяснись яснее, друг мой.
— Охотно. Во-первых, по милости воинственной физиономии, длинных закрученных усов и гигантской рапиры бываешь предметом ужаса для мещан и любимцем мещанок. Следовательно, ничего нет легче, как собирать подать с мужей посредством страха, а с жен посредством любви! Но это еще не все: посещаешь все гулянья, все веселые места и затеваешь ссоры с людьми добродушной наружности и с наивными провинциалами, которым малейший удар шпаги внушает ужас. Они предпочитают добровольно отдать несколько пистолей, лишь бы избежать поединка, одна мысль о котором заставляет их дрожать с головы до ног. Присоедините к этому, что часто можно найти случай предложить свою шпагу к услугам трусливых ревнивцев и всех тех, которые хотят отомстить врагу, не подвергаясь опасности, и вы увидите, что весьма значительную прибыль может и должно приносить почетное звание забияки. Как вы думаете, виконт?