плачевной опале, а согласно недостоверному, но сильно играющему на чувствах преданию – ослепленным нищим, просящим подаяние. За ним – чины поменьше, дворцовая стража с золотыми гривнами на шеях, по предположению некоторых ученых – евнухи. По другую сторону от императора – какой-то неизвестный щетинистый муж преклонных лет с завитками волос на лбу, лицом скорее округлым и довольно тяжелым взглядом. Считать, как многие, что это Нарсес, бессмысленно, ибо у кастратов, как известно, не растет борода; кто-то видит в нем главного спонсора постройки – менялу Юлиана (хотя нельзя не отметить, что это место, предшествующее архиепископскому, ему не по чину!), кто-то – префекта претория (что наиболее вероятно). За ним – архиепископ Максимиан с крестом в руке и прелатском облачении; скорее, с щетиной, нежели с бородой, довольно лысый, и за ним пара священнослужителей в белых ризах, рангом поменьше, один – с Писанием, второй – с кадилом.
Перенесемся взором на другую сторону – там Феодора. Цирковая блудница, кипрянка, как и Афродита, – Прокопий много чего пишет о ней и ее нравах; впрочем, у нас не желтая бульварная пресса, посему, опять же, отошлем читателя к первоисточнику – «Тайной истории», а для менее любознательных ограничимся одной лишь фразой Прокопия: «Пользуясь в своем ремесле тремя отверстиями, она упрекала природу, досадуя, что на грудях не было более широкого отверстия, позволившего бы ей придумать и иной способ сношений». Ладно, наивно-благочестивые могут возразить: была, мол, одна, потом стала другая. Отчасти даже и это могло бы быть верно: византийская литература любит распространенный сюжет раскаявшихся грешниц – Пелагии, Марии Египетской и прочих; однако стал ли нрав ее христианским после того, как она «завязала» с блудом? Ответ один: нисколько. Прокопий пишет о ее злопамятстве, многочисленных интригах, устранении неугодных ей людей, вплоть до родного, нагулянного по молодости сына по имени Иоанн, которому хватило ума явиться к матери-царице во дворец за какой-то надобностью – так что его после этого никто никогда не видел среди живых. Сваренная Амаласунта, в которой она почуяла соперницу, тоже на ее совести, как мы об этом поведали ранее. Еще нельзя не вспомнить, что сия православная святая покровительствовала еретикам-монофизитам, многие из которых нашли убежище при ее дворе; правда, Прокопий тонко и мудро подметил, что распределение покровительства православным (со стороны императора) и монофизитам (со стороны императрицы) было делом их обоюдной договоренности по отбиранию богатств тех и других.
Итак, перед нами мозаичный портрет Феодоры. Бледная (как писал и Прокопий), с тонкими чертами лица и грозным взглядом (тоже отмеченном тем же историком), в котором можно заметить даже что-то змеиное. Не сказать, чтоб уж небесная красавица – впрочем, остальные ее придворные дамы тоже не образцы совершенства. В общем, не видя оригинала, трудно судить о портрете. Облаченная в пурпур (на ее подоле – драгоценная вышивка трех волхвов, приносящих дары) и жемчуга императрица держит драгоценную чашу – тоже дар храму Св. Виталия. Рядом с ней – двое придворных-мужчин и дамы: пять из них – условно-стандартны, но две ближайшие, в роскошных цветных одеяниях, имеют несомненно индивидуальные черты, и исследователи видят в них жену и дочь Велизария. О, своей Антонины Велизарий боялся, в отличие от тысяч варваров, – и все из-за того, что она была подругой Феодоры, нагло покрывавшей все ее шашни – в прошлом театральной блудницы и отравительницы.
Оставив читателя размышлять обо всем изложенном, заключим наше отступление фрагментом из Прокопия: «Мне и большинству из нас они [василевс и василиса] представлялись вовсе не людьми, а какими-то демонами, погаными и, как говорят поэты, “губящими людей”, которые пришли к согласию, с тем чтобы как можно легче и быстрее погубить род людской и его дела. Имея лишь облик человеческий, а по сути своей, будучи человекоподобными демонами, они таким образом потрясли всю вселенную. Подтверждением этому служит наряду со многим другим размах совершенного ими, ибо деяния демонов и деяния людей отмечены глубоким различием. Конечно же, на долгом веку бывали люди, по воле случая или от природы совершившие нечто ужасающее. Одни из них в свое время низвергали города, другие – целые страны или что-либо еще, но стать погибелью для всего рода человеческого и бедствием для всей вселенной – этого не удавалось еще никому, кроме этих двоих. Конечно, и судьба помогла им, содействуя в их стремлении погубить человечество… Поэтому не человеческой, а иной силой были совершены эти страшные дела».
А кто записывает Прокопия в клеветники и сплетники (хоть тот же псевдоисторик Джордж Бейкер), пусть посмотрит на итог правления Юстиниана и Феодоры, когда фактически Византия едва не погибла, только с трудом оправившись от этакого царствования, а преемник их Юстин II (ок. 520—578 гг., правил с 565 г.) недаром сошел с ума и залаял по-собачьи от этакого наследства дядюшки и тетушки, ибо вынужден был незамедлительно и открыто признать: «Мы нашли казну разоренной долгами и доведенной до крайней нищеты, и армию до такой степени расстроенной, что государство предоставлено беспрерывным нашествиям и набегам варваров». Да простит читатель это большое отступление, вызванное парой мозаик, но если оно хоть кому-то станет гласом вопиющего в пустыне и подтолкнет к критическому осмыслению как истории, так и современности, значит, и оно было небесполезно. В «Пути жизни» Лев Толстой замечательно пишет, особенно ежели припомнить нимбы святых вокруг голов Юстиниана и Феодоры в базилике Св. Виталия: «Стоит только вдуматься в сущность того, на что употребляет свою власть правительство, для того, чтобы понять, что управляющие народами люди должны быть жестокими, безнравственными и непременно стоять ниже среднего нравственного уровня людей своего времени и общества. Не только нравственный, но не вполне безнравственный человек не может быть на престоле, или министром, или законодателем, решателем и определителем судьбы целых народов. Нравственный добродетельный государственный человек есть такое же внутреннее противоречие, как целомудренная проститутка, или воздержанный пьяница, или кроткий разбойник». И в другом месте, довольно примирительно: «Ценить и уважать царя или архиерея больше, чем нищего или каторжника, все равно, что ценить и уважать одну золотую монету больше другой, потому что одна завернута в белую, другая в черную бумажку. Нужно помнить, что в каждом человеке та же душа, что и во мне… Сильные мира кажутся великими только людям, которые стоят перед ними на коленях. Только встань люди с колен на ноги, и они увидят, что казавшиеся им такими великими люди – такие же, как и они… Люди старательно вяжут себя так, чтобы один человек или немногие могли двигать ими всеми; потом веревку от этой самой связанной толпы отдадут кому попало и удивляются, что им дурно». А ведь итальянский искусствовед Дж. Арган полагает, что Юстиниан и Феодора на равеннских мозаиках несут не что иное, как хлеб и вино для Святого Причастия! Вот что он пишет: «Перед нами два “исторических” изображения (хотя в действительности ничего подобного не происходило), но они истолкованы в символическом духе, словно бы с тем чтобы утвердить вездесущность и, следовательно, божественную природу императорской четы. Юстиниан среди приближенных и Феодора в окружении придворных дам несут хлеб и вино для причастия. Смысл происходящего ясен: земные владыки сами раздают миру Божественную милость… Перед нами не земной рай, несущий в себе определенное “земное” содержание, а метафизический образ, выраженный через конкретную видимую форму. Император и есть видимый образ Бога». Но довольно об этом, как любил говаривать Прокопий!
Когда-то рядом с базиликой Св. Виталия стоял храм Святой Марии Великой, возведенный тем же епископом Экклесием, как свидетельствует Агнелл (пер. с англ. – ), “на собственные деньги… (Храм) огромного размера, свод апсиды и фасад украшены золотом, и на своде апсиды – образ Святой Матери Божией”, подобную которой “человеческий глаз никогда не мог видеть”. Мария держала на руках Богомладенца, а Экклесий, изображенный в 40-летнем возрасте, подносил ей модель храма. По стенам шли изображения Благовещенья, поклонения волхвов, избиения младенцев, Христовы чудеса – исцеление хромого, слепого и т.д. Многое было изготовлено по указанию архиепископа Петра IV Старшего (на кафедре в 560—574 гг.). Ничего этого ныне уже нет – все рухнуло вместе с храмом в 1550 г. (кроме апсиды, но и с нее мозаика опала где-то после 1589 г.), и на фундаменте древней церкви сейчас – иная постройка, 1671 г.: для нас, конечно, древняя, но для Равенны – очень молодая… От старой церкви остались апсида и ряд колонн с базами и капителями. Интересна многоугольная форма этой апсиды, сохраненной от прежнего здания: есть мнение, что Экклесий выстроил то ли 10-, то ли 12-угольную базилику, к которой лишь впоследствии был пристроен неф. Интересно, что это был первый из известных нам храмов города, посвященный Богоматери. Не менее интересна была надпись, изготовленная при Петре Старшем, где он, в пику Риму, именовал себя папой. Это был довольно серьезный шаг в противостоянии с римскими папами, о котором подобнее мы расскажем в двух следующих главах. Еще его предшественник Агнелл, бывший воин, скромно именовал себя на мраморной кафедре просто епископом, хоть был архиепископом. Претензия Петра была многозначительной. Ведь папой – отметим это справедливости ради – тогда могли именоваться лишь три иерарха в христианском мире – собственно папа римский, а также православные патриархи Александрии и Антиохии – правда, в древней Церкви каждый епископ мог именоваться папой, сиречь “отцом”, однако ко времени II Вселенского собора (381 г.) их осталось всего три. Сейчас церковь интересна образом Божией Матери Santa Maria dei Tumori (местные считают, что она помогает от рака) и картиной, где св. Агата с отрезанными грудями беседует с апостолом Петром. Рядом с храмом – небольшая цилиндрическая колокольня X в.