Венецианцы и вправду послали послов и к туркам, и к английскому королю Генриху VIII (1491—1547 гг., правил с 1509 г.), но помощи не получили. Гибель речного венецианского флота привела к капитуляции перед папой (29 декабря 1509 г.), сопровождавшейся невиданным унижением перед собором Св. Петра в Ватикане 24 февраля 1510 г. Папа сделал наставление венецианским посланникам: «Напоминаем, что с понтификами надлежит обращаться хорошо… дабы и вам это добром обернулось и дабы никоим добрым делом не пренебрегать».
Однако это дело дало непредвиденные ростки: венецианцы постановили, что их уступки были вырваны папой «силой, страхом и угрозами», следовательно, их не следовало и соблюдать, зато папские союзники, расстроенные этаким сепаратным миром, весьма расстроились – французы утверждали, что он этим всадил кинжал в сердце Франции. Ее послы, равно как и Максимилиана, проигнорировали церемонию венецианского унижения. Что же папа? Получив свое, он фактически тут же пошел на союз с Венецией против Франции, заявив: «Эти французы лишили меня аппетита… По Божьей воле Италия должна быть освобождена от их власти». При этом, как сейчас принято говорить, папа элементарно «кинул» французов, раздавив с их помощью Венецию и не дав ничего из обещанного за эту помощь. Герцог Феррарский Альфонсо д’Эсте переметнулся к французам, начавшим форменные зверства в Италии, и папа тут же нашел предлог, чтоб анафематствовать своего бывшего союзника и аннексировать его владения, тем более что герцогская солеварня в Коммакьо создавала конкуренцию не раз упоминаемой ранее солеварне в Червии, перешедшей к папе. Венеция неожиданно получила в лице папы защитника, стоявшего за нее буквально горой, и начала потихоньку возвращать свои владения. Французы подкупили папских швейцарцев, большая часть которых ушла на родину, заявив, что они нанимались охранять папу, а не воевать с французами. Папа прибыл в Болонью, где заболел лихорадкой и чуть было не попал в плен к французам, нанесшим удар по городу, однако Юлия спасли вовремя присланные венецианцами греческие пехотинцы-стратиоты и неаполитанские войска. Из Болоньи папа перебрался в Равенну. Болонья пала под натиском феррарцев, оборонявший ее кардинал Алидози фактически бросил свой пост, даже не предупредив союзника, герцога Урбинского, стоявшего с папскими войсками под Болоньей. Оба разбитых военачальника порознь явились в Равенну, где кардинал опорочил герцога, свалив на него сдачу Болоньи, за что тот на глазах папы в ярости стащил кардинала с мула и зарубил, после чего ускакал в Урбино. Папа перебрался в Римини, где, к своему негодованию, увидел прибитое на воротах малатестианского храма воззвание императора Максимилиана и французского короля Людовика XII (1462—1514 гг., правил с 1498 г.), подписанное девятью кардиналами, о созыве собора в Пизе для расследования злоупотреблений папы. Юлий немедленно отбыл в Рим и начал составлять новую коалицию из себя, любимого, Венеции, Испании и Англии. Антипапский собор, перенесенный в Милан под покровительство французов, с треском провалился.
Однако падение Болоньи открыло французам путь в Романью; попытка папы отбить Болонью не удалась, взятие французами Брешии обернулось кровавой резней, погибло от 8000 до 15 000 жителей, и в феврале 1512 г. племянник короля Гастон де Фуа (1489—1512 гг., захватчик Болоньи и Брешии) во главе 25-тысячной армии начал брать город за городом, и так в конце марта добрался до Равенны (ее оборонял Маркантонио Колонна, штурм французов кончился неудачей), когда получил известие о том, что английский король при подстрекательстве папы готовит вторжение во Францию. С итальянским походом пора было заканчивать, полководец решился на генеральное сражение. К Равенне со стороны Форли подошли испанские и папские войска. Французы насчитывали порядка 23 000—25 000 человек (среди них 3500 гасконских арбалетчиков, пикардийцы, итальянцы и от 5000 до 9500 наемных немецких ландскнехтов) при 54 орудиях, их противники – от 16 000 до 22 000 человек (включая конных и папских аркебузиров) при 30 орудиях. Французов поддерживала тяжелая конница герцога Феррарского.
Описание сражения дошло в сочинениях нескольких авторов, мы приведем то, которое дано в работе Ф. Гвиччардини (1483—1540 гг.) «История Италии»: «На рассвете одиннадцатого апреля, в праздничный день Пресвятого Воскресения по мосту (через реку Ронко, наведенному накануне. – Е.С.) двинулись немецкие пехотинцы, но почти весь авангард и основные силы войска перешли реку вброд. Арьергард во главе с Ивом дʼАлегром, насчитывавший четыреста копий, остался на берегу со стороны Равенны; он должен был при необходимости прийти на помощь армии и оказать противодействие солдатам или жителям Равенны, если они выйдут из города. На охране моста, возведенного ранее на Монтоне, оставили Париса Скотти с отрядом из тысячи пехотинцев. Боевой порядок французов был следующим. Авангард с артиллерией впереди во главе с герцогом Феррарским и включающий /главноуправляющего финансами/ Нормандии с семьюстами копьями и немецкими пехотинцами находился на берегу реки, протекавшей справа от него, причем пехотинцы находились слева от кавалерии. Рядом с авангардом, также с фланга, стояла пехота главных сил, восемь тысяч человек, частично гасконцы, частично пикардийцы, а за ними, на еще большем удалении от реки, располагался последний отряд итальянских пехотинцев, возглавляемый Федерико да Боццоло и… Скотти. Всего их было не более пяти тысяч, ибо, хотя де Фуа, проходя мимо Болоньи, забрал оттуда гарнизон, многие сбежали из-за невыплаты жалованья; рядом с этим отрядом помещались все лучники и легкая кавалерия числом более трех тысяч. За всеми этими силами, которые были выстроены не в прямую линию, а изгибом, в форме полумесяца, на берегу находились семьсот копий главных сил под командой Ла Палиса и соборного легата кардинала Сан-Северино, огромного ростом и отважного духом, который был одет с ног до головы в сверкающие доспехи и выступал скорее в роли военачальника, чем кардинала или легата. Себе де Фуа не отводил определенного места или роли; он избрал из всего войска тридцать самых отважных дворян, чтобы вместе с ними следить и оказывать помощь повсюду. От других его отличали блеск и роскошь его оружия и плаща, а также радость, написанная на его лице и искрящаяся в бодром взгляде. Когда войско было построено, он поднялся на вал плотины и обратился к войску с зажигательной речью, превосходящей обычные военные напутствия (ее мы пропустим. – Е.С.)… После этих слов под звуки труб и барабанов и под радостные крики всего войска французы начали двигаться к позиции противника, удаленной от места их переправы через реку менее чем на две мили. Неприятель, находившийся на берегу реки, прикрывавшей его левый фланг, и защитившийся рвом, настолько глубоким, насколько можно было выкопать за это время, и опоясывавшим, начиная справа, весь лагерь, оставил для прохода и кавалерийских вылазок пространство в двадцать локтей. При известии, что французы форсируют реку, союзники построились в боевой порядок: авангард составляли восемьсот конных латников во главе с Фабрицио Колонной; они растянулись вдоль берега, соседствуя справа с отрядом из шести тысяч пехотинцев; за авангардом, также вдоль реки, расположились основные силы в виде шестисот копий и отряда в четыре тысячи пехотинцев под командованием вице-короля и с ним маркиза делла Падула; здесь же пребывал и кардинал Медичи, которого природа в значительной мере лишила зрения; кроткий нравом и в гражданском платье, он являл и внешне и на деле полную противоположность кардиналу Сан-Северино. За главными силами, также на берегу реки, размещался арьергард численностью четыреста конных латников под командой испанского капитана Карвахаля и отряд пехоты в четыре тысячи человек. Справа за плечами пехоты с целью оказывать помощь тем частям войска, которые дрогнут, находилась легкая кавалерия под командованием маркиза Пескары Фернандо дʼАвалоса, совсем еще юноши, подававшего большие надежды; артиллерия была расставлена перед тяжелой конницей, а Педро Наварро, с пятьюстами отборными пехотинцами не имевший определенного места, перед фронтом пехоты на рву поместил тридцать повозок, напоминающих боевые колесницы древних с серпами – на них был установлены небольшие пушки, а наверху – длинные рогатины, чтобы облегчить сопротивление натиску французов. В таком порядке союзная армия оставалось неподвижной под защитой рва в ожидании атаки неприятеля; такое поведение, как выяснилось в конце концов, было неразумным, но и в начале оно принесло немалый вред. Фабрицио Колонна советовал напасть на врагов, когда они начали переправу через реку, ибо выгоднее было сражаться с частью противника, чем рассчитывать на защиту в виде неглубокого рва, но Педро Наварро, с которым вице-король считался как с оракулом, возражал, поэтому было принято опрометчивое решение дать французам переправиться. Итак, когда французы приблизились ко рву на двести локтей и убедились, что неприятель остается неподвижным и не собирается покидать свои позиции, они также остановились, чтобы не давать ему преимущества, на которое тот рассчитывал. Оба войска простояли друг против друга более двух часов, а тем временем с обеих сторон велся артиллерийский огонь, наносивший французской пехоте немалый урон, ибо Наварро удачно расположил свои пушки. Однако герцог Феррарский, оставивший часть орудий позади армии, очень быстро перевез их на самый край боевого порядка, где находились лучники. Так как строй имел форму дуги, эта батарея оказалась почти за спиной противника и открыла по нему сильный огонь с фланга, причиняя большой ущерб особенно кавалерии, ибо испанские пехотинцы, отведенные Наварро в низину рядом с речной плотиной и по его команде залегшие на землю, были вне досягаемости. Фабрицио громко восклицал и часто посылал к вице-королю вестовых, чтобы, не дожидаясь, пока орудийный огонь истребит половину войска, оно вступило в битву; однако Наварро противился этому из своего непомерного честолюбия, ибо он рассчитывал одержать победу благодаря доблести испанской пехоты, даже если все остальные погибнут, и потому чем больше будет потерь, тем выше будет его заслуга. Но ущерб, нанесенный бомбардировкой тяжелой и легкой кавалерии, был уже столь велик, что стал нестерпимым; плачевное зрелище сопровождалось ужасными криками, и повсеместно можно было видеть, как на землю падают солдаты и кони и в воздух взлетают оторванные головы и руки. Тогда Фабрицио с возгласами: “Неужели все мы должны с позором погибнуть из-за упрямства и злобы одного марана (испанского еврея-выкреста или его потомка