. Пение женщин на родном языке являлось актом открытого вызова нацистскому лагерному порядку и жестоко наказывалось[477]. Со временем отношение руководства лагеря к исполнению узницами различных произведений несколько смягчилось. В 1944 г. старшая надзирательница Равенсбрюка разрешила заключенным петь, но только в своих блоках и только в свободное время[478]. За несколько недель до Рождества 1944 г. в Равенсбрюке появилась лагерная капелла[479].
Стихотворное творчество также было представлено среди организованных фракций политических. Зачастую оно определялось не талантом, а желанием выразить свои переживания, страдания подруг по заключению, вселить в женщин надежду. Художественные качества поэзии, песен отходили на второй план, уступая место чувству единения в экстремальных условиях и вере в будущее[480]. Даже содержание не играло порой такой роли, как сам процесс декламирования стихотворений, когда важнейшими становились голос и ритм, создававшие у заключенных ощущение их сопротивления окружающей действительности[481].
Другой чертой, характерной для лагерного творчества, являлось отсутствие материалов, с помощью которых можно было создавать произведения. Лагерная администрация запрещала заключенным иметь в наличии бумагу, карандаши, не говоря уже о музыкальных инструментах. Так, Е.Л. Клем доставала с помощью политических заключенных все необходимое для работы А.Н. Соковой, писавшей стихи[482]. Созданные произведения женщинам приходилось прятать от постоянных обысков СС в специальных тайниках[483]. Без сотрудничества узниц творчество в концентрационном лагере было бы невозможно. Примером такого взаимодействия являлся сборник стихотворений «Европа в бою», включавший произведения представительниц политических заключенных из различных стран[484].
Поэзия в Равенсбрюке оговаривала определенный круг сюжетов, укрепляя в заключенных их долагерную идентичность и позволяя им находить возможность самовыражения в символах[485], среди которых значимую роль играл «крест». С его помощью многие узницы пытались объединиться в сообщество верующих[486]. Они воспринимали свое пребывание в лагере как жертву, сравнивая ее с крестной жертвой Христа, что придавало смысл их мучениям, давало надежду на будущее.
Важное место в творческой жизни организованных фракций политических узниц Равенсбрюка занимало изобразительное творчество. С одной стороны, в рисунках женщин фиксировалась жестокая действительность, что превращало их в свидетельства преступлений. С другой – художники выражали таким образом мечты и желания солагерниц. Наиболее известными лагерными художниками были Мария Хишпанска, Хелен Эрнст, Франс Аудол, Фелисия Мартенс, Виолетт Лекок, Аат Бреур[487]. Мария Хишпанска, например, пыталась на маленьких клочках бумаги передать свои лагерные впечатления. Окружавшие женщины делали все от них зависящее, чтобы помочь ей в творчестве. «Свидетельницы Иеговы» прятали ее в блоке, где она в более сносных условиях создавала «великолепные, горькие, реалистичные рисунки о буднях Равенсбрюка»[488]. Но большинство из почти 400 произведений, созданных М. Хишпанской во время заключения, не сохранилось[489]. Ее творчество являлось одним из примеров того многообразия форм, которое характеризовало группу так называемых политических полек.
Уже в начале 1940 г. гражданки Польши пытались поддержать собственную групповую идентичность. На Рождество 1940 г. заключенные из среды интеллигенции организовали театральную постановку «Пастухи из Вифлеема», которая шла на силезском диалекте[490]. К Новому году был проведен Фестиваль польского танца. Узницы готовились к нему по ночам в течение недели в условиях строжайшей секретности. Концерт с репертуаром из народных танцев, мазурки, краковяка, полонеза, стал возможен благодаря тому, что в это же время лагерное руководство праздновало Новый год и ослабило наблюдение за заключенными[491]. К Рождеству 1941 г. и 1942 г. были приурочены так называемые «Рождественские мистерии» – особые виды театральных постановок[492]. В 1943 г. подпольная группа «Артил»[493], целью которой являлось улучшение душевного состояния заключенных с помощью культурных мероприятий, организовала конкурс по созданию гимна Равенсбрюка. В нем участвовал целый ряд польских авторов и композиторов, предлагавших свои произведения. Пробы хора и само соревнование происходили в 16-м блоке, в выходные дни, когда в лагере было меньше охраны. Однако ни один из польских вариантов не стал гимном всего лагеря[494]. 19 марта 1944 г. узницы, принадлежавшие к скаутской группе «Стены», поставили для своего лидера Йозефы Кантор сценку «Весна придет» с танцами, патриотическими песнями, стихами[495].
Особое место в многообразной и многолетней культурной деятельности представительниц польской интеллигенции и скаутов занимали проводившиеся в Равенсбрюке подобия богослужений. В 1942 г. Йозефа Кантор приняла на себя функции священника от Кунегунды Павловской, которая, несмотря на опасность, занималась духовной помощью полькам уже с 1940 г. В целях безопасности мессы проходили в первое время на третьем этаже нар одного из блоков. Лишь позднее, когда Равенсбрюк был переполнен, они начали осуществляться в различных бараках[496]. Мессы состояли из постоянной части – молитв и церковных песнопений, а также ряда дополнений – молитв, сочиненных в самом лагере[497]. В 1940–1942 гг. отсутствовал молитвенник, и потому узницы могли лишь имитировать традиционный ход литургии. Только с 1942 г., когда прибывшие женщины смогли пронести молитвенники и Евангелие на территорию лагеря, мессы стали происходить в соответствии со священными текстами[498].
Благодаря организации служб в Равенсбрюке Й. Кантор пыталась облегчить членам своей подпольной группы, а также полькам, которым они помогали, существование в экстремальных условиях. В соответствии с ее рекомендациями женщины должны были занимать свои мысли молитвами как можно чаще, особенно во время лагерных перекличек[499]. Но во многих молитвах и религиозных стихах узницы, обращавшиеся к Богу, сетовали на «отсутствие» Его помощи и могли потерять веру[500].
Польки не были единственными заключенными, устраивавшими богослужения. Одна из бывших узниц – Корри тен Боом – вспоминала, что такие службы в Равенсбрюке в бараке № 28 «не были похожи ни на что в мире», так как в нем находились представительницы разных конфессий и национальностей: «Здесь можно было услышать чтение из Магнификата на латыни, протестантские гимны и православные песнопения»[501]. Подобные факты, когда межконфессиональные различия отходили на второй план, не являлись редкостью[502]. Свое влияние оказывали критические условия лагеря и незнание догматов. Тем не менее проявления религиозности были характерны как для малообразованных заключенных, например крестьянок из числа «восточных рабочих», которые, по воспоминаниям француженок, «постоянно молились и благодарили Бога за каждый кусок брюквы»[503], так и представительниц интеллигенции. В этой связи нельзя не упомянуть Е.Ю. Кузьмину-Караваеву (Скобцову) – русскую эмигрантку, известную в Равенсбрюке как мать Мария[504]. Являясь монахиней, она продолжала духовную поддержку узниц в условиях концентрационного лагеря. По инициативе матери Марии состоялось подобие конференции, посвященной России, ее истории и культуре[505]. Такая деятельность, безусловно, разрушала многие негативные стереотипы среди заключенных в отношении Советского Союза, объединяя их в единое сообщество. По свидетельству митрополита Антония Сурожского, Е.Ю. Кузьмина-Караваева до последнего своего часа была примером подлинной христианской веры. Она добровольно вошла в группу заключенных, отправлявшихся в газовую камеру, чтобы поддержать окружавших ее женщин, убедив их в бессмертии души[506].
Для реализации стратегий выживания, направленных на сохранение индивидуальной и групповой идентичности, необходимо было минимальное обеспечение потребностей, связанных с элементарным физическим спасением. Исключениями становились отдельные случаи, когда узницы не соглашались отказаться от своей идентичности, пренебрегая пищей, сном и в итоге собственной жизнью[507]. По сравнению с представительницами организованных законспирированных групп у подавляющего большинства заключенных шансов на реализацию стратегий выживания при сохранении собственной идентичности было значительно меньше. Причинами этого являлись долагерный опыт и отсутствие доступа к лагерному «самоуправлению» у большинства женщин. Тем не менее данные стратегии выживания достигались: узницы также пытались сохранить свою идентичность в лагерной реальности