[715]. Кроме того, голод и разруха делали отношения, построенные на взаимной выгоде, недолговечными: «Я ехала (возвращалась в СССР) на санитарной повозке и со мной ехал (мужчина) из Заксенхаузена, и мы стали жить… не расписываясь, так как у нас не было документов. Приехали в Харьковскую область, жить было вместе негде, было голодно, он и пристал к местной девушке, которая его всем обеспечила, и остался там… а я уехала домой беременная на 6 месяце»[716].
Послевоенное общество было женским обществом в силу их количественного превосходства над мужчинами. Это создавало серьезные проблемы – не только демографические, но и психологические, перерастая в проблемы личной неустроенности, женского одиночества. Но именно благодаря женскому началу оно оказалось удивительно жизнеспособным[717].
На этом сложном и противоречивом фоне первого послевоенного десятилетия наиболее трагичными для группы советских женщин-военнопленных, бывших узниц Равенсбрюка, стал судебный процесс в Симферополе и трагическая гибель их идейного лидера – Е. Клем.
Еще в июне 1945 г., во время проверки СМЕРШ, была задержана одна из узниц – Валентина Чечко. На допросе она показала, что Антонина Никифорова, работавшая в лагерном ревире, проводила селекцию заключенных и «дважды давала больным яд»[718]. Никифорова была объявлена в розыск, в скором времени арестована и практически на год заключена в тюрьму, пока шло разбирательство. В Советском Союзе А. Никифорова – одна из главных хранительниц памяти о Равенсбрюке – об этом тяжелом опыте не упоминала. Лишь в преклонном возрасте она рассказала о заключении журналистам: «В Равенсбрюке меня назначили старшим врачом лагеря, и одна из узниц на меня донесла. Я почти год сидела в тюрьме, а потом состоялась комиссия. Я им рассказала о своей жизни, и они решили, что я не антисоветчица. А доносчицу отправили к психиатру, и там выяснили, что она морфинистка. Я помню, следователь, когда меня допрашивал, спросил: «А почему Вы остались живы?» Может быть, потому, что я с детства привыкла к голоду. Я помню, что не очень страдала в лагере. Даже делилась своими пайками с другими»[719]. Обвинявшая Никифорову Чечко сама была арестована во время фильтрационной проверки в сентябре 1945 г., когда показала, что убивала узников инъекциями. Тем не менее вскоре она также была отпущена.
Однако в 1949 г. Чечко вновь была задержана. Поводом стали показания жительницы Симферополя Лидии Меркуловой, которая работала у Чечко санитаркой в концлагере. В августе 1948 г. Меркулову осудили на пять лет за «кражу государственного и общественного имущества», но отпустили ввиду наличия малолетнего ребенка, а также, по мнению некоторых исследователей, согласия донести на Валентину Чечко[720]. Последняя вновь стала называть своих бывших солагерниц виновными в убийстве узников. На сей раз имя А. Никифоровой не прозвучало, зато обвиняемыми по новому делу, помимо самой Чечко, стали Анна Федченко, Муся Клугман, Людмила Чмелюк (Малыгина). Еще одна арестованная, Елена Малахова, во время следствия совершила самоубийство.
17 декабря 1949 г. в Спецсообщении В.С. Абакумова И.В. Сталину были перечислены фамилии некоторых обвиняемых женщин, а также отмечено, что они умерщвляли «советских граждан путем впрыскивания ядовитых препаратов»[721].
В результате закрытого судебного процесса Военного трибунала Таврического военного округа, который проходил в декабре 1949 – апреле 1950 г. в г. Симферополе, бывших узниц обвинили в добровольной сдаче в плен, а также в том, что они, работая врачами в концлагере Равенсбрюк, участвовали в массовом уничтожении заключенных, якобы проводили селекцию узников, выдавали евреев, заражали узников инфекционными болезнями, делали специальные инъекции, после которых больные умирали. Все обвиняемые, кроме Муси Клугман, признали свою вину. Женщин приговорили по статье Уголовного кодекса РСФСР 58-1б «Измена Родине» к двадцати пяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях. Свидетельницами обвинения выступил ряд бывших узниц Равенсбрюка, что добавляло еще большей трагичности данному процессу и навсегда разделило обвиняемых женщин и тех, кто давал показания.
Осужденные справедливо считали решение суда незаконным и требовали его пересмотра. Пожалуй, наиболее доказательной являлась жалоба в порядке надзора Муси Клугман, которую она отправила на имя Генерального прокурора СССР Романа Руденко. Помимо прочего в тексте значилось: «Я не молю о пощаде или помиловании, так как не только не совершала никаких преступлений, но, как и подобает дочери советского народа, вела себя достойно, отдавая все свои силы и знания беззаветному служений своей Родине…
Это обращение к Вам – роковой вопль моего сердца, крик исстрадавшейся и наболевшей души: дело идет о моей чести и жизни.
Пребывание в лагерной обстановке, с ее нравственными и физическими страданиями, превращается в сплошной ад для человека, который никакой вины за собой не знает.
«До каких пор это будет продолжаться?» – этот вопрос не дает мне покоя ни днем ни ночью.
Дальше молчать я не в силах и поэтому апеллирую к Вашей совести с просьбой вмешаться в мое дело и вернуть меня к жизни и творческой работе на благо нашей Отчизны»[722].
Лишь в 1956 г. женщины были полностью реабилитированы. Тем не менее их имена были фактически преданы забвению в общем нарративе последующих лет об истории концлагеря Равенсбрюк.
Еще одним трагическим событием первых послевоенных лет, связанным с группой советских военнопленных, стала гибель Евгении Клем. Являясь признанным лидером советских женщин в Равенсбрюке, она несколько раз допрашивалась по симферопольскому делу, что было для нее новым тяжелым ударом, хотя она оставалась в статусе свидетельницы. С началом кампания по борьбе с космополитизмом Евгения Лазаревна фактически подверглась травле и очередным необоснованным подозрениям. В сентябре 1953 г. она была уволена из Одесского пединститута. Это стало для нее последним ударом. 3 сентября 1953 г. Евгения Клем повесилась в своей комнате в коммунальной квартире. В предсмертном письме, которое она оставила, были такие слова: «Я не могу больше жить. Я не знаю в чем моя вина? В том ли, что мой отец был серб, принявший русское подданство, или в том, что я была в плену. Я всегда, всю свою жизнь любила беззаветно свою Родину, свою работу и была счастлива тем, что мой труд и моя работа маленькой частицей вкладывалось в большое общее дело строительства нашего коммунистического общества. Я всегда считала, что работать – это значит жить и бороться. Не работать – значит не жить. И вот мне отказали в этой работе. Мне даже не потрудились сказать об этом лично. Неужели я такой низкий человек, что со мной даже разговаривать не стоит? Не работать – не жить. И я ухожу из жизни…»[723]
Лишь после смерти И. Сталина ситуация с отношением к бывшим военнопленным стала постепенно меняться. Однако и эти изменения были не всегда последовательны, а полная реабилитация данной группы растянулась на десятилетия.
17 сентября 1955 г. был издан указ Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.», в котором значилось: «После победоносного окончания Великой Отечественной войны советский народ добился новых больших успехов во всех областях хозяйственного и культурного строительства и дальнейшего укрепления своего социалистического государства. Учитывая это, а также прекращение состояния войны между Советским Союзом и Германией, и руководствуясь принципом гуманизма, Президиум Верховного Совета СССР считает возможным применить амнистию в отношении тех советских граждан, которые в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. по малодушию или несознательности оказались вовлеченными в сотрудничество с оккупантами». Действие указа не распространялось на карателей, осужденных за убийства и истязания советских граждан, а также на добровольно сдавшихся в плен[724].
19 апреля 1956 г. Президиум ЦК КПСС принял решение о создании специальной Комиссии под председательством Маршала СССР Г. Жукова, которая должна была изучить сложившуюся ситуация с бывшими военнопленными. Уже 11 мая 1956 г. Г. Жуковым были подготовлены материалы к проекту постановления Президиума ЦК КПСС о положении бывших военнопленных. Отмечая грубейшие нарушения советской законности в отношении военнопленных, допущенные в ходе войны и в послевоенные годы, Г. Жуков считал необходимым «осудить, как неправильную и противоречащую интересам Советского государства, практику огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или окружении противника», а также принять конкретные меры по изменению положения военнопленных. В частности, было предложено распространить амнистию на добровольно сдавшихся в плен, реабилитировать необоснованно осужденных, восстановить их в званиях и правах, представить к правительственным наградам тех, кто был ранен или совершил побег, и т. д.
Не менее важными для дальнейшего развития политики памяти в отношении бывших военнопленных стали следующие пункты: «10. Поручить Министерству культуры и Министерству обороны внести предложения о подготовке книг, брошюр, кинофильмов, пьес и других художественных произведений, посвященных героическому поведению советских военнослужащих в фашистском плену, их смелым побегам из плена и борьбе в партизанских отрядах. 11. Публиковать в партийной, советской и военной печати статьи, рассказы и очерки о подвигах советских воинов в плену»