Но в действительности я только мямлил что-то, вспомнить противно: «Прошу вас памятью отца, могила которого уже заросла травой…» Какой же я в то время был дурак!
Кто-то, напевая, идёт по берегу. Судя по голосу, Китидзи. Как красиво он поёт!
10 мая
Вернулся я в три часа. Жена лежала ничком и плакала.
— Что такое? Что случилось? — испугался я, но О-Маса никак не могла успокоиться и ответить. Слёзы были для неё делом привычным, она могла расплакаться из-за любого пустяка. Но на этот раз, видно, случилось что-то серьёзное. Чем настойчивее я её спрашивал, тем сильнее она плакала. Я не на шутку встревожился. И только выпив немного воды, жена успокоилась и всё подробно рассказала мне.
О-Маса, как ни старалась, не угодила матери. За оби ей дали всего три иены. Делать было нечего, и она после моего ухода отдала их матери. Мать мгновенно пришла в ярость. Между ними произошёл следующий разговор:
— Я, кажется, говорила о пяти иенах.
— Да, но это всё, что есть…
— Но ведь я предупредила заранее.
— Удалось достать только три…
— Вот как? Значит, ты их достала? О, какая жалость! Сколько из-за меня мороки! Уж не под залог ли ты их взяла? Мне, право, неудобно их брать. Ах, какая неприятность! Ну, ничего. Подожду, пока вернётся Имадзо. Придётся с ним поговорить.
— Пожалуйста, не надо. Он ничего не знает.
— Как, Имадзо не знает? Удивительно. Значит, ты это сделала тайком от него? Что же ты мне врёшь? А не Имадзо ли приказал тебе дать мне три иены? Хотел от меня отделаться? Не выйдет, я дождусь его, хоть бы пришлось ждать до самого вечера.
— Но он в самом деле ничего не знает… — проговорила жена сквозь слёзы.
— Только не реви. Разве ты не сделала так, как приказал тебе муж? И что ты нюни распускаешь по каждому поводу! Разве я такая ведьма, что тебя бросает в дрожь от каждого моего слова?
О-Маса всё плакала, а мамаша приговаривала:
— Нет денег, так бы и сообщили, что нет. Мне недосуг из-за каких-то трёх иен тащиться от Симмати до Аояма. А эта рохля не может прокормить собственную мать и сестру. Из-за него должны были снять эти паршивые комнаты, а ещё обучает детей сыновней почтительности. Ну что это за учитель! Но тебе-то, О-Маса, жаловаться не приходится. Счастливая! Как бы он плохо ни относился к родной матери, жену-то он лелеет. Однако не думай, что таких, как О-Мицу, можно презирать за то, что они заботятся о солдатах и угощаются вместе с ними.
Наговорив всяких колкостей, она некоторое время сидела молча, покуривая трубку. Затем, взглянув на часы, сказала:
— Он, наверное, не вернётся, — пока я не уйду. Пора идти. Некогда прохлаждаться. Нужно приготовить всё для гостей. — Она быстро поднялась. — Где здесь бумага и кисть? Я оставлю ему записку. — И направилась к столу.
В это время вдруг расплакался Тасуку. Жена взяла его на руки, вышла в сад и, едва сдерживая слёзы, принялась убаюкивать ребёнка.
— О-Маса-сан! — позвала вдруг мать. Когда жена вернулась в дом, она с яростью накинулась на неё.
— Куда ты убежала? Что вы меня дурачите? Ничего я ему не написала. Когда вернётся, передашь на словах. И ваши три иены мне не нужны, — она бросила деньги, — я к вам больше не буду ходить, и лучше будет, если Имадзо поступит так же. Передай, что я ему больше не мать, а он мне не сын!
Она ушла разгневанная, а жена так и осталась сидеть в слезах до моего прихода.
Я выслушал её. Теперь бы я ответил.
— Ну и прекрасно! Не нужны были деньги, вот и не взяла. А ты не плачь! Разве плохо, что она отказалась от нас? Тем более что мы не виноваты. По крайней мере, не будет теперь издеваться над нами.
Но тогда я рассуждал иначе. Я подумал о том, как порицается сыновняя непочтительность. Ведь существует общественное мнение… А для учителя репутация — это всё. Мною овладело беспокойство. К тому же и сам я знал, что у жены всего три иены. Настроение упало.
— Ах, как нехорошо. — Я некоторое время вздыхал и наконец решил: — Я сам схожу к ней, а то прослышат об этом и пойдёт о нас дурная молва. Да, да, сегодня же вечером зайду к ним и отдам три иены.
11 мая
Сегодня с самого утра льёт дождь, воет ветер, расшумелось даже наше тихое, спокойное море. Стонут горы.
В такой вечер и О-Цую не придёт. Дружки, с которыми я пил, разошлись. Я утопил в вине хорошее настроение. Пьяный почему-то особенно остро чувствует одиночество. А ведь я одинок.
Для чего дана человеку жизнь? Я не философ и не священник и не знаком с софистикой. Но вот я сейчас чувствую только одно — как бренно всё земное.
Сомнения нет, человеческая жизнь бренна. Какие бы доводы ни приводили софисты, истина в том, что она бренна.
Если бы он, а не была такой, я бы не испытывал сейчас глубочайшей скорби, в какую только может быть ввергнут человек.
Человеческой душой двигает всё то, что его окружает: родители, дети, братья, друзья, общество. Есть вещи, которые украшают жизнь. Что было бы с человеком, если бы всё это исчезло, а он оказался бы среди диких скал на необитаемом острове, одинокий, как сосна на вершине горы? Вокруг воет ветер, хлещет дождь, грозно хмурится море… Мог бы этот человек испытывать радости жизни и желание жить?
Вот и получается, что чувства — пища человека. Так же как рис и мясо необходимы для питания человеческого организма, так же родственные, супружеские, дружеские чувства необходимы для питания человеческого сердца. И это не аллегория, а факт.
Подобно тому, как земля становится лучше от удобрений, так же человеческие чувства становятся богаче благодаря стараниям людей.
Да, бог удачно создал человека. Или, вернее, человек удачно развился из обезьяны.
Ага, кто-то стучится. В такой дождь! Конечно, это О-Цую. Милая О-Цую!
Да, человек действительно удачно развился от обезьяны.
12 мая
Пока я в одиночестве предавался грустным мыслям, пришла О-Цую. Так что вчера больше не писал.
Если бы О-Маса была женщиной с характером, то в ответ на моё решение отнести матери три иены сказала бы:
— Она ведь сама говорила, что не желает брать денег, взятых под залог. Так что лучше и не предлагать ей, — и если разрыдалась бы, то только от злости. Но это не в духе О-Маса. Оскорблённая и осмеянная матерью, она только жалобно плакала. Когда я её приласкал, она сразу успокоилась и уж больше не жаловалась.
Оказалось, что мать ушла, прихватив с собой сто иен. Теперь я пишу об этом спокойно, но в тот вечер, когда открыл ящик стола и не обнаружил там денег, я чуть не лишился чувств. Наконец я позвал жену:
— Послушай, ты не открывала ящик?
— Нет.
— А не знаешь, куда делась пачка денег, взносы, которые перед этим я положил сюда?
— Ой! — вскрикнула жена и побледнела. Я резким движением выдвинул оба ящика и дрожащими руками начал рыться в них. Но денег не было.
— Его открывала мать, когда собиралась писать записку.
— Вон оно что! — У меня подкосились колени. По лицу струился пот. Я испытывал то, что чувствует самоубийца, бросаясь с утёса.
Некоторое время я остолбенело смотрел на ящик, по моим щекам текли слёзы.
— Ужас! — только и смог сказать я. А у жены источник слёз словно иссяк. Она тупо глядела на меня, её посиневшие губы дрожали.
— Неужели мамаша… — но не успела она произнести, как я замахал на неё руками.
— Молчи, молчи! — и, оглядевшись, добавил: — Я иду на Симмати.
— Но…
— Нет, я заставлю её вернуть. Хватит, натерпелся. Раз мать, значит, и молчать надо? Какую же нужно иметь подлую душу!
Я не мог удержать слёз. Наконец расплакалась и жена. А что оставалось делать при нашем положении? Теперь нам было ясно, почему мать швырнула три иены, захотела порвать отношения и удалилась в таком гневе.
— Я иду. Я не могу допустить, чтобы мать воровала. А ты не беспокойся и жди. Вот увидишь, она вернёт деньги.
Я принялся поспешно собираться, вынул из ящика фотокарточку отца и положил в карман.
Стоял погожий осенний вечер. В воскресенье на дороге в Аояма всегда толпы народа. На небе ни облачка, ветерок такой тихий, что не поднимает пыль с дороги. Все куда-то спешили, оживлённо переговариваясь. Только я, несчастный, брёл среди них сам не свой. И теперь, когда я вспоминаю об этом дне, не могу не помянуть столицу недобрым словом.
Возле дворца наследного принца меня кто-то окликнул: «Окава, Окава-кун!» Это был Сайто, один из членов нашего строительного комитета. Улыбаясь, он подошёл ко мне.
— Вот так встреча! Ну, как дела? Взносы все собрали?
При упоминании о взносах я невольно вздрогнул, но всё же нашёл в себе силы ответить:
— Да, почти все, — и тут же отвернулся в сторону.
— Если нужно, я могу к кому-нибудь зайти.
— Спасибо, — ответил я коротко. Заметив моё замешательство, Сайто удивлённо посмотрел на меня, извинился и отошёл. Пройдя несколько шагов, я почувствовал, как он посмотрел мне вслед, и невольно съёжился.
С чего начну, когда увижу мать? Чем ближе я подходил к Симмати, тем больше волновался. Что, если она сама на меня набросится? И я уже воображал себе её разъярённую физиономию. Ноги как будто одеревенели. «А не вернуться ли назад?» — не раз приходила мне в голову мысль, но я собирался с духом и шёл дальше.
Табличка «Окава Томи». Двухэтажный домик с решётчатой дверью. Со стороны похож на дом мелкого чиновника. Если бы не вывеска с женским именем, то можно было даже подумать, что здесь живёт ростовщик. Я ещё раз заколебался. «Не лучше ли вернуться и послать письмо?» Но дело было настолько серьёзным, что я наконец решился и вошёл в дом.
13 мая
В кухне я увидел мать. Она сидела возле хибати. Меня она встретила хмуро. Здесь же в котелке подогревалось сакэ. На втором этаже пили солдаты. Но в доме было тише, чем я предполагал. Доносился смех сестры и мужские голоса. Мать пристально посмотрела на меня, ничего не сказала и только крикнула в проход второго этажа: «О-Мицу, сакэ готово!» — «Иду!» — ответила сестра. Спустившись, она заметила меня и воскликнула: «А, братец!» — но не улыбнулась. Только на лице её изобразилось недоумение. Она была вся в красном, настоящая прислужница из трактира. Заметив, что мат